Метро 2033: Они не те, кем кажутся

Вот что с ним делать, столько раз просил не курить в моем кабинете. Не дай бог, бумаги подожжет, как их потом восстанавливать?

– Потуши сигарету, раздражает.

– А то что? – Он демонстративно стал пускать кольца.

Я завороженно наблюдал, как на шее Сани дергается кадык, а маленькие дымовые бублики покидают его рот и, поднимаясь под низкий потолок, постепенно разрастаются, тая в воздухе.

Где-то на грани моего разума в мутном тумане на мгновение появилась размашистая улыбка Чеширского кота и так же бесследно растворилась.

– Ты меня вообще слушаешь? – прокричал мне в самое ухо Утесов.

– А, чего? Нет… В смысле да, слушаю. – Я потер глаза и отвернулся к разложенным на столе папкам. Что-то в последние дни совсем сдавать начинаю, голова как каменная.

– Ну хоть честно ответил. – Напарник потушил окурок о подошву берца, по привычке свернул его буквой «с» и кинул обратно в пачку. – Я говорил о том, что пока ты по бабам во сне слюни пускал, мы тут с народом на станции поработали. Как и ожидалось, никто ничего не видел, не слышал.

– Челноков опрашивали?

– Конечно. Они нам таких баек понарассказывали… Только не по теме все.

– А водителей дрезин?

– При чем тут… – начал был Утес, но замялся под моим угрюмым сосредоточенным взглядом. – Нет, их не трогали. Все равно того, кто мог проезжать здесь в примерное время убийства, еще отловить надо. В штате транспортников водил же десятка два, не меньше!

– Значит, будем опрашивать все два десятка.

Подняв с пола форменную куртку, слетевшую ранее со спинки стула, я отряхнул ее и накинул на плечи. За пределами каморки начальника охраны Киевской, заботливо одолженной нам в качестве штаба на время расследования, сквозит сильнее, чем здесь из бетонных щелей. Как же меня раздражают этот холод и промозглая осень длиной в жизнь… Быстрее бы на тот свет, в ад. Хоть погреюсь.

* * *

– Ты можешь мне по-человечески объяснить, почему мы пятый час сидим на ближнем посту и отлавливаем дрезины? Мне осточертело уже мерзнуть в этом туннеле! – буянил Саня.

– Потому что. Включи мозги. Или тебе удостоверение следователя нужно только для того, чтобы девушек цеплять?

– Егор! Мне скоро цеплять уже нечем будет! Все цеплялки от обморожения отвалятся! Ну с чего ты взял, что водилы могут что-то знать?

Я тихонько вздохнул и, сложив руки на груди, ближе придвинулся к костру. Постовые уже откровенно потешались над непоседливым напарником. Да и, что таить, над моим ледяным спокойствием тоже. Боюсь, мы станем причиной еще десятка не слишком забавных шуток об «этих коммуняках».

– Саша, вспомни одно из главных правил информаторов: «Чем меньше тебя замечают, тем больше ты сможешь услышать». Водителей дрезин люди часто воспринимают как мебель. Этакий автоматизированный механизм, жмущий на рычаги. Да и гул работающего движка многие считают достаточной шумовой завесой, забывая, что мотористы привыкли ежедневно слушать туннели и на слух редко жалуются.

– Как искать иголку в стогу сена.

Я промолчал и вновь уставился в темноту туннеля, ведущего к Парку культуры. Саша ошибался. Иголку искать сложнее – сена слишком много. А вот рейсовых дрезин, как и их водителей, на кольце всего пять смен, три из которых мы уже поймали. И, судя по отблеску фар, приближалась четвертая.

Отойдя ближе к стене, я подождал, когда ее тормознут постовые, и пока те были заняты словесной перепалкой с возмущающимися пассажирами, тихо подошел к скучающему водителю. Боковым зрением зацепил неотрывно следующий за мной мерцающий красный огонек. Когда доходит до дела, Саня умеет быть серьезным. Дымил бы только поменьше…

– Здравствуйте, уважаемый.

– Дык, и тебе не хворать, – добродушно отозвался водитель. – Спрашивай, коли нужда, только пошустрее, а то тут вон некоторые, – он кивнул в сторону дородной женщины, с руганью подорвавшейся со своего места, – особо чувствительные богу душу отдать готовы: ишь, как слюной брызжет, сюда долетает.

– Так сразу и догадались, в чем настоящая причина задержки? – я улыбнулся, разглядывая забавного собеседника.

– А чего ж не догадаться? Или думаешь, что голова у Панкратыча только для шапки? Да и то сказать, тут и недоумок скумекает – про татя этого, до молодух жадного, все метро гудит. – Мужичок зажал одну ноздрю грязным пальцем и смачно высморкался на пути. – Так чего сказывать-то?

– Можно узнать ваше имя? Для протокола.

– Михаил Панкратович я. Говорил же… Или не расслышали, товарищ полицай? Или как там вас правильно-то? Михаил Панкратович – это по паспорту, а так, если попросту, то Панкратычем кличут.

– Хорошо, Михаил Панкратович. Не могли бы вы вспомнить, в последние месяца два не было ли странных пассажиров, происшествий?

– О-о-о-о. – Мужичок засмеялся тихим булькающим смехом, отчего стал похож на старый электрический чайник. – Скажете тоже. Я каждый день столько народу вожу, разве всех упомнишь! А происшествий… Да вроде тихо все. Ан нет, погодь! Было. Месяц назад дрезина сломалась посередь перегона. И что ей, заразе такой, не понравилось? Так и не сдвинулась с места, пока с соседней станции подмога не пришла. Пока ждали, думал, бабка одна мне всю плешь проест. И вот еще…

И этот тоже ничего не слышал и не видел. Извечный принцип невмешательства. Даже если тебя в толпе резать начнут, все отвернутся и заткнут уши. Потому что их это не касается, потому что никто не хочет себе лишних проблем. «Моя хата с краю» – как удобно этим объяснять собственное малодушие. И только когда беда приходит в наш дом, мы вдруг удивляемся, почему никто не протягивает руку помощи, не защищает, не борется за наши права? И мы начинаем орать о коррумпированности власти, бесполезности военных, эгоизме соседей, забывая, что сами в подобной ситуации не потрудились даже зад почесать.

– …босяка этого несет, как из коровника. Аж глаза слезилися.

– Что, простите?

– Несло от него, говорю, как из ведра отхожего! Чуть мне всех пассажиров не распугал.

– От кого несло? – кажется, я потерял нить его повествования.

– От босяка! Ну, бомжа, если по-научному. – Мужичок подозрительно посмотрел на меня, на мгновение перестав ковыряться в спутанной бороде и, видимо, прочитав в моем взгляде полное непонимание, вздохнул, обтер руки о куртку и начал заново: – Шесть дней назад на Серпуховской подсел ко мне в дрезину мужик. В обносках, вонючий такой. Я его пугнуть хотел, ну а он мне плату показал – рвань рванью, но насчет патронов у него всегда все в порядке. Ну так вот, босяк этот тормознутый был какой-то, словно выпил чего. А мож, и соляры хватанул, говорю же вот – воняло…

– То есть всегда? – из всей тирады именно это «всегда все в порядке» показалось мне особенно чужеродным.

– Дык, постоянный клиент он мой. Аккурат два раза в месяц катается. Видок тот еще, но раз погранцы его на Кольцо пускают да платит он исправно, какое мне дело. Токмо в этот раз уж совсем он запаху неприятного был.

– Ясно. И последний вопрос. С каких станций обычно катается этот ваш постоянный клиент?

– Серпуховская, Павелецкая… Нет, вру, чаще все же с Таганской.

– Все. Спасибо за сотрудничество, – поставив точку в блокноте, я отошел от дрезины и махнул постовым: – Парни, мы закончили. Пускайте.

Забавно козырнув, мужичок схватился за рычаги. Двигатель старенькой дрезины закряхтел, пару раз недовольно буркнул и, выпустив в воздух облако темного дыма, ровно заурчал. Пассажиры, закончив препирательства с солдатами, шустро погрузились в ржавую металлическую карету, чтобы вновь двинуться в путь. Чтобы добраться до своих станций и уже там продолжать разлагать метро вонью и ненавистью.

– Егор, – на мое плечо легла тонкая рука.

– Да?

– Ты думаешь, мы наконец нашли ниточку? – Утесов как-то странно, будто с надеждой, заглядывал мне в лицо.

– Я не уверен, но это лучше, чем ничего.

Перед моими глазами облако дыма, оставленное дрезиной, на мгновение сложилось в пушистый полосатый хвост. Когда я моргнул, видение исчезло, растворившись в воздухе завитушками темного тумана и оставив во рту привкус жженой соляры.

* * *

Перегон Таганская – Китай-город всегда был довольно спокойным. По крайней мере ни аномалий, ни радиации в нем не наблюдалось. Другой вопрос, что обычные люди пользуются им не слишком часто. Конечно же, из-за точки прибытия. Бандюки и до Удара были бандюками, разве что теперь опасаются они в разы меньше и имеют официальную стоянку, свою Мекку. Смешно. Зачастую человек в идиотизме достигает апогея. Нет, я отнюдь не сторонник поголовного вырезания неверных, подобным в метро страдает разве что Четвертый рейх, но позволять этим ублюдкам спокойно жить и продолжать грабить, насиловать и убивать – выше моего понимания. Отправься они все в Берилаг – жизнь стала бы чище. Однако нам гораздо проще терпеть унижения и бесчинства, в ответ на возможность пользоваться их услугами: нанимать в охрану караванов или зажравшихся правителей, использовать их руки для убийств неугодных, дабы самим не пачкать свои застиранные, посеревшие воротнички. Покупать информацию… Жестокая правда жизни: те, кто стоит по другую сторону закона, всегда были лучшими информаторами.

– Все-таки не брать с собой хотя бы табельное оружие на встречу с китайцами – не самое умное решение. – Утесов шел чуть впереди меня, безостановочно шаря лучом фонаря по шпалам.

– Ты забыл, что у меня аллергия на этих тварей? Чихнул бы, и мышцы указательного пальца на гашетке непроизвольно бы сократились. Объясняй потом, что у меня просто организм на генном уровне их не воспринимает. – Я раздраженно пнул попавшуюся под ноги консервную банку.

– Егорка, ну как можно быть таким максималистом? Тебе же не пятнадцать лет! Пора бы осознать, что жизнь в нашем свинарнике по определению не может быть раем.

– Если так и продолжать копошиться в этом дерьме, с годами все больше обрастая жиром, ничего и не изменится.

– Ну а мы с тобой на что? – напарник звонко хохотнул.

Впрочем, тут же смешком и подавился, споткнувшись об очередную кучку мусора.

– А, черт. Короче, я о чем. Товарищ Москвин ведь для того и создал следственную бригаду, чтоб мы это самое дерьмо разгребали.

– Нет, Саш. Она создана для того, чтобы мы еще больше зарывали в него нос, забывая поглядывать в сторону выхода из загона. Мы с тобой ничего не меняем. Как и все, просто коротаем время в ожидании мясника.

Сашка замер на ходу и одним плавным движением развернулся, направив свет диодника мне в лицо.

– Слушай, Соловьев. Ты пой, да не завирайся. За подобные слова можно не просто партбилета лишиться, а под трибунал пойти.

– А кто меня сдаст? Ты, что ли? Тогда сам как соучастник пойдешь. Да и не впервой нам будет подводить надежды партии, да? – шагнув к напарнику, я легонько толкнул его под ребра.

Реакция Утесова меня удивила. Он так и остался стоять, освещая фонарем пространство перед собой. А вот на лице нарисовалась крайняя степень изумления.

– Неужели ты вспомнил дело пятилетней давности…

– А кто это у нас тут? – мерзкий, чуть шепелявый голос, как сверло, ввинтился в уши – нечто бритое под ноль, с далеко не полным комплектом зубов, выплюнув мне в лицо поток помойной вони. Второй постовой внешне отличался не сильно, но явно в лучшую сторону. В плечах пошире, рожа почище, и наколок на открытых руках побольше.

Напарник, выйдя вперед меня, спокойным, чуть надменным голосом обратился к противно хмыкающим уголовникам:

– Мне к Белому надо, скажите: Утес за долгами пришел.

– Да с чего это Белому в долги у такой фраеты влезать? – Этого я обозначу себе, как «первого». Пусть Саня только отвернется, скручу ему голову.

– Ну-ка, Скелет, ша! – смерив Саню долгим взглядом, «второй» вздохнул и, отвесив напарнику пудовым кулаком под ребра, продолжил: – Иди лучше базар передай бугру. А с вас, парни, по две маслины в общак и проходите.

Отсчитав положенную сумму, Саня едва не пинками затолкал меня на станцию. Отбросы… кругом одни отбросы. Лежат на полу, по углам, ходят по перрону, переговариваются, курят, пьют… И воняют. Смердят смертью, кровью и разложением. Заживо гниют. Вокруг их тел на некогда белом мраморном полу распускаются цветы миазмов ненависти, похоти. Десятки глаз, провожающие нас с разной дозой отвращения, кажутся мне животными… Нет, успокойся, Егор. Что это с тобой? Дыши… Дыши глубже. Опусти взгляд. Пусть лучше они считают тебя трусом.

– Что-то я тебя последние дни совсем не узнаю. Ты вконец психованный стал! Где тот неунывающий балагур Егорка, которого я всю жизнь знал? Когда ты последний раз спал? По-человечески, а не в кресле за столом? – возмущался Саня. Комок света и теплоты в этом гнилом болоте. Друг, много лет назад названный братом. Нужно держаться за него, как Тесей за нить Ариадны.

– Не… Не помню, – голос скрипит, как несмазанная дверная петля. И очень хочется пить. Что же это со мной?.. – Может, недели две. Нет. Пожалуй, как это дело взяли.

– Понятно. Значит, так, сейчас раскручиваем эту зацепку с бомжом, отводим клиента к дознавателям, и ты отправляешься спать. – Он остановил меня, крепко сжав плечо. – Пришли. Давай так: говорить буду я, а ты просто слушай. Анализировать у тебя всегда получалось лучше, чем у меня.

Улыбнувшись, Утес первым скрылся за рваной тряпкой, обозначавшей вход в какое-то помещение. Оказывается, пока я пытался привести в порядок взбесившуюся психику, мы благополучно дотопали до перехода на соседнюю станцию. Здесь у стены приютилось трухлявое, кособокое строение из шифера и досок с гордым названием «Централ», нацарапанным над дверью. Рядом крутилась парочка довольно потрепанных худощавых девиц. Увернувшись от протянувшихся ко мне костлявых рук, я юркнул в бар.

Встретила меня новая атака непередаваемой вони, на этот раз замешанной на плохо очищенном самогоне. Одно радует, долго искать напарника не пришлось. В компании Белого он сидел через пару столов у окна, если им можно было назвать дыру в ветхой стене. Буквально вывалив свою тушку на жалобно заскрипевший стул, я принялся исподлобья рассматривать нового знакомого. Сомневаться в том, что человек напротив меня – тот самый Белый, не приходилось. Казалось, он состоял всего из двух цветов – белесого и синего. Бледная, с выпирающими венами, кожа в узорах тюремной символики. Напоминающие грязный весенний снег волосы. Некогда белая рубашка, серебристая цепь на шее. Единственное яркое пятно – глаза, следившие за каждым моим вздохом, будто примеряясь, куда поудачней воткнуть заточку.

– Слушай, Утес, твоему сослуживцу еще не говорили, что за такой взгляд можно и убить? – аккуратно, тремя пальцами он поднял стакан с мутной жидкостью и пригубил.

Я отвернулся, уставившись на суету мух на перроне.

– Белый, у нас с этим делом уже геморрой в задницах завелся. И если не закроем в скором времени, начальство удалит нам его без анестезии.

– И ты считаешь, это повод наезжать на моих парней?

– Нет, конечно, но… В общем, заканчивай меня лечить, давай по делу. Как я уже говорил, нам удалось узнать, что бомж, подходящий по описанию, местный. Ты знаешь всех крыс в округе – в жизни не поверю, что ничего о нем не слышал.

– Допустим, слышал. Но мог не запомнить. Сам понимаешь, приходится фильтровать получаемую информацию на дорогостоящую и ширпотреб.

Саня ухмыльнулся и залпом осушил свой стакан.

– Вторая наша бригада как раз занимается расследованием одной мелкой, но довольно неприятной кражи. У верхушки партии. Есть зацепки, что в деле замешан некий наниматель. Альбинос… – голос его стал тихим, вкрадчивым, на лице прочно поселилась скупая улыбка.

– Свидетели? – Белый даже подался вперед всем телом.

– Железобетонных нет. Все слухи, слухи…

– Те, кто распространяет эти слухи, могут забыть об альбиносе?

– Может, и могут, если один многоуважаемый муж вспомнит про некоего человечка без определенного места жительства.

Оскал Белого стал, пожалуй, еще одним ярким пятном в его внешности. Желтые, местами сколотые зубы добавляли ему особый шарм. Он щелчком пальцев подозвал официантку.

– Допустим. Но раз стопроцентных ниточек к нанимателю нет, то он может и не беспокоиться.

– Тогда этому нанимателю стоит вновь напрячь голову и вспомнить довольно громкую шумиху вокруг убийства одного торгаша с Ганзы. Которое благополучно замяли из-за потери у основного свидетеля желания говорить. Ну так что, есть в памяти просветления?

Альбинос откинулся на спинку стула, на мгновение прижал хрупкий указательный палец к виску и нахмурил брови. Впрочем, почти сразу взгляд его вновь просветлел, и улыбочка вернулась на тонкие губы.

– Ах, да. Начинаю припоминать. Вроде был один похожий паренек. Если я не ошибаюсь, в сбойке недалеко от Кузнецкого Моста у него нора. Довольно непростой типчик. Тормоз тормозом, а порой такие штуки творит – я бы сказал, гениальные.

Жестом указав бочкообразной девочке, упакованной в мини-юбку из свиной кожи, на пустой бокал, он вопросительно глянул на Саню.

– Еще по одной?

– Нет, нам уже пора. Спасибо за информацию, – перебил я открывшего было рот напарника, поднялся из-за стола и, не дожидаясь ответа, направился в сторону выхода.

Уже отодвинув рукой имитирующую дверь ткань, я краем уха уловил последнюю реплику Белого:

– Предупреди своего старшего, что с таким норовом долго не живут.

* * *

Конкретные пацаны с поста на противоположной стороне станции молча смерили нас злобными взглядами и, смачно сплюнув под ноги, отошли в сторону, пропуская в темноту очередного перегона.

– Я даже спрашивать не буду, откуда ты знаком с этим Белым, – глухо проговорил я, по привычке считая шпалы. – Спрошу другое: ты уверен, что ему верить можно?

– Для мужиков его ранга в иерархии блатных долг – святое. Если сказал, что нора этого бомжа недалеко от Кузнецкого Моста, значит, так и есть, – вот интересно, почему это Саня доволен, как нализавшийся сметаны кошак? Едва не припрыгивает от радости.

– Утес, ты под ноги-то смотри, попрыгунчик-стрекозел, твою мать.

– Егор, а чего ты злой-то такой? Мы на финишной прямой к закрытию этого осточертевшего и тебе, и мне дела. Последний рывок, сдадим мужичка дознавателям, и можно будет спокойно выпить, отоспаться, еще раз выпить да по бабам!

– Посмотрим.

Лишь когда станция скрылась за поворотом туннеля, я осознал, что меня все так же не отпускает. Разъедающая, как серная кислота, ненависть осталась где-то под сердцем. Только теперь ей вторило еще и острое желание уничтожить все, до чего могут дотянуться руки. Все это было на меня не похоже. Так явно показывать свои эмоции, осознанно нарываться на неприятности. Было ощущение, что внутри моего тела поселился другой человек.

– Саня, долго еще топать?

– Не. Тут перегон короткий. Вон уже отблески с Кузнецкого видны.

Еще пара шагов. Пара мгновений, растянувшихся в вечность. Ноги будто увязли в тягучем киселе, а сердце, напротив, билось конвульсивно, прерывисто.

– Ну, вот и сбойка.

С трудом подняв пудовые веки, я непонимающе уставился на скособоченную железную дверь. На ней ярким огнем горели завитушки и черточки белоснежного мела, через мгновение сложившиеся в забавные неуклюжие рисунки: схематические рожицы, цветочки размером с дом, состоящие из овалов и треугольников кошки и собаки. Апогеем же этого, без сомнения детского, творчества стала размашистая надпись угловатыми, печатными буквами: «Сдраствуйти!»

– Слушай, Утесов. Что-то не очень похоже на логово маньяка.

– Похоже – не похоже, а факты говорят другое!

Саша с силой ударил ногой по двери. Натужно заскрипев, она дрогнула и, сорвавшись с проржавевших петель, ввалилась внутрь помещения, подняв облако густой пыли. Проморгавшись, я направил фонарь вглубь сбойки. Первое, что выхватил световой зайчик, – низенький детский столик, на поцарапанной черной столешнице которого распустились золотые цветы в объятиях россыпи кроваво-красных ягод. Он был завален листами бумаги и незамысловато разрисованными страницами из книг. От падения двери по полу раскатились цветные восковые мелки, а в дальнем углу комнаты на старом матрасе испуганно сжался в комок человек, стискивая в руках потрепанного плюшевого белого кролика.

– М-мм… Митя бедный, – жалобно пролепетал он, сильнее прижимая игрушку к груди. – У М… Мити н… н… ничего н… нн… нету! Только П… п… пушистик. Нн… но… нн… не з… за… забирайте П… пушистика! М… Митя б… бу… будет плакать.

Мир перед глазами начал кружиться. Я с силой сжал плечо напарника.

– Саня… Это не он.

Мне вдруг невыносимо захотелось спать. Больше не слушаясь сигналов бьющегося в истерике мозга, глаза сомкнулись, и сознание, махнув на прощание полосатым хвостом, скрылось где-то в решетке вентиляции.

* * *

Широ сидела на подоконнике раскрытого настежь окна, высунув одну ножку наружу. Легкий летний ветер играл прямыми черными волосами, то кидая их в объятия алых губ, то заставляя растекаться волной по обнаженной груди. В сладком изнеможении я лежал на спине, свесив голову с кровати, щурясь от настойчивых закатных лучей.

– Долго ты будешь морозить мою любимую сладкую попку? – Я потянулся и перевернулся на живот. – Иди ко мне, Широ.

Она чуть наклонила голову, глянув на меня через плечо, и вновь отвернулась к цветущему лугу за окном.

– Ты здесь слишком долго, Егор, – ее нежный голос вызвал очередную волну мелких мурашек у меня на спине.

– Разве это плохо? – поднявшись с кровати, я подошел к своей девочке и обнял ее. – Ты же всегда просила меня остаться.

– Просила, но… – Она повела плечами, будто пыталась сбросить мои руки. Такое было впервые. – Ты не понимаешь. Это было как ритуал. Как немое соглашение. Я всегда знала, что ты не можешь, нет, не должен оставаться здесь дольше определенного времени. А вчера… ты уснул рядом, но… не ушел. Так не должно быть. Это неправильно.

Я лишь сильнее сжал ее в объятиях. Откуда такой холод в ее голосе?

– Что плохого в желании навсегда остаться в этом прекрасном, светлом мире, остаться рядом с тобой?

Она повернула голову, и алые лучи вечернего солнца заиграли на ее точеном профиле.

– Потому что тебя здесь вообще не должно быть. Это не твой мир. И то, что ты приходишь сюда, лишь моя мимолетная прихоть.

– Хочешь сказать, что играешь со мной?

– А люди вообще крайне редко являются теми, кем кажутся на первый взгляд.

Как по волшебству, она вывернулась из моих рук, спрыгнула с подоконника и, продолжая смотреть на меня какими-то чужими глазами, начала пятиться вглубь дома. Черные волосы за ее спиной продолжали трепетать даже без ветра. Казалось, все тени обычно светлой комнаты слились вместе, обняв неестественно бледные плечи. Сгустились, завертелись лоскутками темного, смоляного тумана.

– Вы так привыкли надевать маски, что порой забываете, кто вы на самом деле. Выкидываете из памяти самое важное, оставляя лишь тленные желания плоти. Сами того не заметив, вы давно стали бездушными куклами, еще более хрупкими, чем фарфор или хрусталь. Вас достаточно лишь легонько толкнуть, на мгновение усомниться в ваших словах, и все суждения, на коих зиждется ваш мир, рухнут, осыпаясь прахом.

Я больше не видел даже намека на ее силуэт. Бурлящая тьма обступила меня со всех сторон, заражая сердце животным страхом. Мне казалось, что в этом темном болоте я слышу сотни голосов, вопящих от боли, ревущих от ужаса и на пике замолкающих. Навсегда.

– Уходи.

Ее всхлип – последнее, что я услышал, прежде чем вязкий водоворот затянул меня на дно.

* * *

То, в чем находилось мое сознание, по смелым прикидкам вполне можно было назвать тьмой. Что забавно, тьмой серой. Пульсирующей тьмой, дышащей и живой. Обволакивающей, обжигающей, затягивающей, душащей. Тьмой, от которой нельзя убежать, потому что не чувствуешь разницы между верхом и низом. Тьмой, от которой нельзя скрыться, ведь она просачивается в тебя сквозь закрытые веки и сжатые зубы. И ты слышишь ее, хотя твое среднее ухо не улавливает и малейшего колебания барабанных перепонок. Она кричит в тебе, рычит и плачет. Ежесекундно расщепляет на атомы, разрывает нейронные связи и собирает их вновь, попутно теряя детальки, как маленький шкодливый ребенок. И с каждым новым циклом разрушения все больше поглощает тебя, растворяя в серебристых барашках тумана.

Знакомый голос едва смог пробиться сквозь вату, наполнившую мои уши. Собрав остатки сил, я потянулся к нему. Недовольно зашипев, тьма постепенно стала отпускать. Последний удар ей нанесла рука, с силой схватившая меня за плечо и буквально вырвавшая из тьмы.

– Егор, да очнись же ты! – Утесов тряс меня уже двумя руками, голос его постепенно начинал срываться. – Да что с тобой такое!

Я открыл глаза и уставился на брезентовый темно-зеленый потолок в сырых разводах. В голове было пусто до звона в ушах. Ни одной завалявшейся мыслишки, только какая-то детская, беспричинная радость. Может, оттого, что закончилось наказание тьмой и я больше не был один? Ведь если подумать, то это мой первый опыт полного, бескрайнего одиночества. Всю жизнь, еще с яслей, рядом со мной находился Сашка. И двадцать лет назад в новый мир мы тоже вступили вдвоем… Вдвоем? Странно, почему это короткое слово смущает мой очнувшийся разум, а сердце бередит тоненькая иголка обиды.