Три цветка и две ели. Второй том

Магнус доставал из тазика посуду, споласкивал ее в лоханке, вытирал и давал Маргарите, чтобы она протерла тарелки льняным полотенцем насухо.

– Тебе не стоит никуда переезжать, – сказал он. – Я поговорю с Марленой, и она оставит тебя в покое. Ты должна понять, что ею движет любовь, что она строга к тебе как любящая мать, ведь детей у нас нет. Я объясню ей, что ты взрослая женщина и живешь своей жизнью. И раз ты взрослая, то должна думать о чаде, что носишь. Одной тебе сейчас никак нельзя жить. Тебе же придется таскать воду и дрова, разжигать очаг и топить камин… И ты уже заплатила нам за постой, – улыбнулся Магнус. – Эти средства нам чрезвычайно важны: я зарабатываю сущие пустяки в своей школе. Как Марлена умудряется вести хозяйство, я иногда поражаюсь…

Маргарита молчала, не возражая и не соглашаясь, – с печальным лицом она вытирала тарелки и отставляла их на стол.

– И против Аргуса я не имею ничего против, – добавил Магнус. – Пусть хоть каждый день приходит. Мы провели чудесный вечер. Раз ему одиноко и нам тоже, то… Лично я считаю, что он просто по-дружески зашел. Он вовсе не глупец и еще видит твое чрево.

– Брат Амадей, – задумавшись, произнесла Маргарита его прежнее имя, – а вы что скажете? Про Рагнера и про меня? Я же верно поступила? Или нет?

– Я не знаю, что сказать, – вздохнул Магнус. – И когда не знаю, то доверяюсь Божьей воле… Уверен, тебя не зря привело в Брослос. Значит: есть на то Его замысел.

– Ну хоть что-то же вы можете сказать?

– Зачем? Ведь ты ни разу не последовала ни одному моему совету.

– Это не так. Я всегда вас слушала. И мне важно сейчас поговорить… А с Марленой я не могу – она меня не слушает и не пытается понять.

– Как священник я поддержал бы Марлену. Ты жила в блуде и понесла, а твой муж не отказался от тебя и от дитя. Рагнер бы обвенчался с тобой, хоть завтра, поскольку успел привыкнуть к этой мысли. Но чем больше пройдет времени, тем меньше он будет этого желать. И не потому, что не любит тебя, а потому что привыкает к другой мысли и другой жизни. Брат Амадей сказал бы, что ты должна принять его, пока не поздно, ведь он раскаивается.

– Не раскаивается, – утерла глаз Маргарита. – Та дрянь приходила в порт с ним прощаться. И он подошел к ней. Я не видела, что он делал, но, возможно, он даже ее поцеловал. Она выглядела довольной… Почему мужчины лгут? Почему изменяют? Или это потому что это я скверная? С позорной славой… Недостойная имени Раннор? Ответьте честно, очень прошу.

– То, что ты достойна войти в род Раннор, Рагнер уже давно решил. И ты не скверная, а очень добрая и умеешь любить – ты будто объята светом, – не зря Рагнер сразу тебя заметил и полюбил, а до этого – Совиннак. А измены… Марлене не говори, – понизил он голос, – но и я не избежал соблазна. Только в своих мыслях, – уточнил он. – В мою школу по благодареньям приходят женщины… не самые нравственно строгие. Я думаю, они лупы или даже портовые девки. Желают научиться писать и читать хотя бы по-лодэтски. Из-за своего ремесла они не могут не посылать завлекающих взглядов – слишком привыкли. И среди них есть очень красивые дамы, просто очень… У меня порой появлялась мысль, что можно было бы уединиться с красавицей, ведь у меня была всего одна женщина, а Марлена ничего не узнает.

– Но вы же не уединились…

– Нет, но перед женскими чарами устоять весьма сложно – вот, что я хотел сказать. «Сопротивляться этим чарам – вроде как даже идти против своего мужского естества», – так я раз подумал, я – бывший священник, какой привык к праведной жизни, и какого учили, как справляться с подобными искушениями. Благодаря знанию, я могу объяснить позывы плоти и погасить их разумом или молитвой… А Рагнер – не бывший священник, да и не молится тоже. И, честно говоря, я считаю, что он повел себя с тобой очень недостойно – и скорее это он недостоин тебя. Как Магнус я бы посоветовал тебе его не прощать. И года не прошло, а он уже тебе изменил. Думаю, будет изменять и в будущем. Если ты его простишь, то должна быть к этому готова и принять его возможные измены вместе с ним. А если не можешь, то лучше вам не сходиться вновь. Впрочем, – улыбнулся Магнус, – ты же никогда не слушаешь моих советов…

– На этот раз я последую вашему слову, – твердо сказала Маргарита. – Как бы ни было больно и как бы ни хотелось иного, никогда его не прощу.

Но ночью к ней не шел сон, зато по щекам катились слезы – в эту ночь, на исходе двадцать девятого дня Любви, она осознала, что ее прежняя жизнь окончательно разрушилась – будто раньше в чаше была трещина, какая росла, а сегодня трещина расколола чашу, и вся вода, вся любовь, из нее вылилась. В новой жизни полыхали обиды и жгла боль – такая сильная боль, что хотелось вылезти из теплой постели и, не думая, прыгнуть из окна в вечный холод. Однако надежда в новой жизни тоже была – Маргарита мечтала быстрее познакомиться с человечком, которого она бесконечно любила и знала, что не разлюбит его никогда. Этот еще не рожденный человечек как Ангел Божий словно удерживал ее в воздухе, не позволяя рухнуть оземь и перейти за душегубительную черту. Ее ангел, ее Ангелика, ее дорогая дочка…

________________

Утром тридцатого дня Любви Маргарита уже не плакала, а Марлена оставила ее в покое: не будила, не тянула из тепла постели, не заставляла умываться и спускаться затемно вниз. Колокола Брослоса пробили начало шестого часа, через ставни пробивался свет и Сиурт тоже уж наведывался в «Белую башенку», но Маргарита всё лежала в постели, на маленькой кровати с коробкой в изголовье. Она лишь сняла покрывало с этого изголовья, дабы убедиться в том, что настал новый день. Она думала о том, как и на что будет жить до весны в Лодэнии – и твердо решила продать свадебный ларь, когда принц Баро покинет эти земли и ничего не узнает. Еще в ее ларчике хранился недорогой кулон с морионом, а также дорогое жемчужное ожерелье с большим рубином, но его она решила продать в самом крайнем случае. Еще можно было продать пару нарядов, другие же скромные платья переделать: утеплить их войлоком и пришить черную кайму к подолу юбки. Так, она нашла себе занятие на сегодня и, возможно, на завтра. А что будет послезавтра, в нову, в последнюю триаду Любви – она гадать не будет и доверится Божьей воле.

В Малом дворце Лодольца завтракали Рагнер, Лорко, Соолма и Айада. «Дамы» уж перекусывали во второй раз, мужчины – в первый, ведь пьянствовали до поздней ночи и недавно пробудились, причем Лорко заночевал в гостиной, на скамье, обнимая свой горшок золота.

Лорко и Рагнер вновь сидели у столика – оба сонные, хмурые и молчаливые, будто вчера наговорились на триаду вперед. Они накинули на плечи собольи покрывала поверх рубашек, так как камин только что растопили, а ветер с моря нагнал в гостиную противную, промозглую сырость. Мужчины пили горячие напитки, какие им сделала Соолма, и ненавидели белое куренное вино.

Сиурт постучался в тот момент, когда Соолма, увенчанная двурогим белым колпаком, накинула на себя белый плащ Маргариты и позвала Айаду прогуляться по парку. Сиурт сообщил, что верхние этажи особняка Эгонна Гельдора по-прежнему темны и выглядят нежилыми, передал Рагнеру письмо от Магнуса и вышел. Рагнер же, бегло пробежав глазами по записке, ошалело проговорил:

– Знаешь, Лорко, где вчера обедал наш Аргус? Он к Маргарите свои сапоги нынче подставляет… Ах ты, свиристелева трясогузка на побегушках! Аргус… Еще братом мне звался! Охереть… Лорко?!

– Ты вчара с десятку раз сказал, дча с Маргаритою у тя либа вся оканчалося, либа ты не знашь, но вся оканчалося, – хмуро пробормотал Лорко.

– Всё равно… Она же ныне как раненая мною. Ее сейчас легко прельстить: поутешать – и всё… И Аргус это отлично понимает.

– Ндааа… – почесал свою макушку Лорко. – Слухай, мы все были в Маргариту влюбвлёные. Мы – енто я, Аргус и Эорик. Похожа, Аргус боля всех нас. Кабы не быкоглазая любвовь моя, и я вчара, по правдам-та, тожа б к златовласке сбёг от тя… У Аргуса-та нету никага. С Эмильной он едва живаат – порою ходит к ею, как приспичат, но всё реже. Я бы не винял его, а бы поговорил.

– Магнус попросил меня не выдавать его. Как я с Аргусом поговорю, если я якобы ничего не знаю?.. Как же подло! Аргус! За любовь он бы выпил! В глаза мне смотрел и лыбился… Я бы с ним так никогда не поступил!

– Не зарёкивайся, – зевнул Лорко. – Бабы рушат самовую крепкаю мужью дружбу. И дча ты взвёлся? Маргарита – те ненужна́я, а в Ларгосе дика краса тябя ждет, какая любвит тухлаю рыбу и ащя вышивает. Аргусу жалкое, дча ли, уступить ненужнаю тябе женщину, а? Не себе, ни брату, да?

– Жалко, – хмуро ответил Рагнер. – Даже нет, не жалко: не хочу и не могу. У нее в чреве мой наследник… и… Ну не хочу я знать, что она будет с Аргусом лежать, улыбаться ему и… Фууу, – скривился он. – Гадость! Начищу ему морду как следует! Лишь представил – и уже он будто бы меня оскорбил!

– Слухай, Рагнер… – задумался Лорко. – А ента, Лилия… Ее б смогёл Вьёну щас отдать? Отойти и не мешатися?

Подумав, Рагнер не без удивления ответил:

– Мог бы. Не хочу, но мог бы. Даже был бы рад, хотя не рад. Даже не знаю, как объяснить… всё равно как если бы Вьён жил вместо меня в моем замке, всё там трогал и всем распоряжался. Но, Вьёну, я бы позволил – другой бы замок себе, скрипя зубами, построил, лишь бы он счастлив был. А Аргуса я на хрен прибью. Наверно, потому что я знаю Аргуса меньше, чем Вьёна.

– Ладнае. А отдал бы Вьёну Маргариту? Ежаля бы она былась замком, Вьён бы тама жился и распоря…

– Нет. Погнал бы прочь. Довольно с него Лилии.

– Ладнае… а Аргусу бы Лилию дал?

Рагнер снова задумался и еще более удивленным голосом проговорил:

– Да… в мыслях мог бы. И почему-то я теперь представляю Лилию не своим замком Ларгосц, а скорее как Рюдгксгафц, что продал. Лорко? Так я, выходит, Маргариту люблю сильнее и… не хочу ее терять. Что мне делать?

– Я тя выучу, – довольно улыбался Лорко. – А ты мяня в рыцаря́ вывядешь. Угавор, – протянул он ладони.

Рагнер молча ударил по ним своими ладонями.

Аргусу он «морду не начистил» – решил не портить отношений, а дать другу возможность самому отойти с его пути. Найдя третьего посыльного канцлера в Канцелярии, он сказал, что впредь купит всё, что Маргарита захочет продать, любые тряпки и драгоценности. И попросил приносить ее вещи ему.

Глава XXIII

Дорогой Славы или Позора

Родство могло быть по роду, по сердцу, по договору и по крови. Первое даровал Бог, второе – духовный закон, третье – мирской закон, четвертое – воинский.

Согласно духовному закону, в семью могли входить несколько родов, когда же род разрастался, его величали как «клан». Родство продолжалось до «четверти крови», и четвероюродные родственники не являлись одной семьей. Такое родство даровал Бог, но можно было заключить родство по сердцу через клятву на святыне или в храме: стать вторыми родителями или мужем и женой. Длилось родство по сердцу, пока действовала клятва.

Согласно мирскому закону, напротив, в род могло входить несколько семей. Начиналась семья с отца, а всех родственников либо объединяла кровь, либо договор. Существовали такие градации родства: «кровные» братья и сестры имели общих отца и мать, «единородные» – общего отца, «единоутробные» – общую мать, «некровные» – не имели общей крови. Так, понятия «семья» и «род» различались для духовного закона и мирского закона, однако мирские законы не противоречили духовным, как и воинские.

В воинском законе слово «семья» заменили словом «братство», но суть осталась та же. Все рыцари были некровными, то есть сводными братьями. Те, кто объединили руки знаком единства, становились полукровными побратимами, каких породнила пролитая кровь и клятва воинской верности. Те, кто объединили руки знаком двойного единства, являлись единокровными побратимами, всё равно что родными братьями, которых навеки связал крест. Рыцарь, воин Бога, крест уже не мог ни порвать, ни сжечь, ни разрубить.

Духовные законы писал совет кардиналов, мирские законы – правители земель, воинские законы существовали в виде устоявшихся правил. Грубо говоря, духовный закон определял нормы нравственности для меридианцев, мирской закон регулировал будничную жизнь общины, разрешал имущественные споры и карал за злодеяния, воинский закон поддерживал дисциплину среди воинов.

Итак, согласно мирскому закону, главой семьи был отец. Он господствовал над своей женой, незамужними дочерьми, сынами до их возраста Послушания, тринадцати с половиной лет. Причем своих детей, пока он был их главой, отец мог безнаказанно убить; супругу – покалечить, заточить в монастырь или потребовать ее казни через суд, только не убить: даже после замужества женщину защищало имя ее отца. Высший, духовный закон велел жене выбрать мужа (его волю) между мужем и отцом, а также матерью да детьми. Дед и бабка как бы отправлялись на покой для внуков: их мнение уважали, но следовали ему по своему желанию. Зато дети должны были слушаться свою мать: дочери – до замужества, сыны – до отрочества. С возраста Послушания, тринадцати с половиной лет, мужчина вступал в права родового имени – мог распоряжаться имуществом и подписывать грамоты. С того момента, как у него появлялась супруга, он имел свою собственную семью и главенствовал в ней. Закон велел мужчине выбрать между женой и матерью жену, но законы ничего не говорили про отца – глава семьи сам делал выбор между отцом и женой, отцом и матерью или отцом и своими детьми. Отец мог изгнать из рода незамужнюю дочь, но ее брат мог вернуть ей имя – и в этом случае для мирского закона он становился ее отцом. Записывали имена в книги городских управ или в книги землевладельцев. Все, кто не имели родового имени, например, землеробы, числились в переписях как «Имя-кузнец», «Имя-кривой», то есть к первому имени добавлялось ремесло или внешний признак.

Венчание – благословление Бога, а также родство по сердцу, завершало вхождение женщины в род. До того, на помолвке, мужчина вводил невесту в свой род как старшую сестру, как ту, какой пока не мог указывать. Помолвка и клятвы на Святой Книге приравнивались к законному союзу, но невеста не могла претендовать на имущество жениха, ведь супружество не вступило в силу и новая семья не образовалась. Прекращали помолвку тоже прилюдно, и разорвать ее могли лишь главы семей. И рыцарь называл свою связь с Прекрасной Дамой родством по сердцу, однако на святынях не клялись, значит, это родство могло быть расторгнуто госпожой-покровительницей – дамой по сердцу. Рыцарь же клялся своим сердцем – чистым, благородным, бесстрашным и добродетельным. Нарушение такой клятвы – предательство собственного сердца, являлось для воина Бога кощунством.

Духовный закон дозволял венчаться мужчине и женщине после их взросления, после семи лет, но для мирского закона супружество не вступало в силу до наступления возрастов жениха и невесты, поэтому до этого срока уже замужние отроковицы жили в семье отца и не виделись с мужем. В каждом королевстве эти возраста разнились. В Лодэнии невестами становились в двенадцать лет, женихами – с возраста Послушания. Согласно высшему духовному закону, плотских сношений не могло случиться между братом и сестрой, дедом и внучкой, бабкой и внуком, отцом и дочерью, матерью и сыном. Зато можно было венчаться с двоюродным или троюродным братом (сужэном или тризом), а также с дядей или тетей, но только если они не являлись отцами или матерями по сердцу, то есть вторыми родителями.

«Супружество» подразумевало венчание и признание мирским законом новой семьи – мужчина и женщина отныне шли в одной упряжи и будто тянули воз с детьми и добром. «Женитьба» или «замужество» означали для мирского закона родство по договору – клятвы как на помолвке и плотские отношения без венчания. К примеру, таким способом аристократ делал семьи из своих землеробов. Или похожим способом женились знатнейшие аристократы, прибывающие за невестой в другое королевство – после заключения помолвки и свадебного пиршества, принц мог жить с невестой как с женой и увозил ее полузаконной супругой в свой край, а уже там происходило венчание.

То есть слово было столь же весомо, как и подпись. Но на всякий случай мирской закон давал возможность подкрепить клятву грамотой: родственной или брачной. Родственную грамоту заключали главы семейств без участия невесты и даже без упоминания ее имени, иногда загодя, еще до ее рождения. Даже став бездетной вдовой, женщина, благодаря родственной грамоте, оставалась родной для семьи своего покойного супруга, иначе закон их разводил. Также существовала «брачная грамота» – от слова «брать», так как мужчина писал в ней: «Беру в жены…». Такую грамоту заключали у нотариуса мужчина и женщина, когда сходились без венчания, когда неженатый мужчина не мог венчаться, когда не имел родового имени или попросту не хотел. Женщина не только получала оговоренное имущество и деньги – ее дети, рожденные в замужестве, могли быть признаны законными. Вот только, заключение брачного договора считалось позорным актом, родственного – неуместным, ведь умалялась значимость клятвы, поэтому их заключали тайно и не распространялись об условиях соглашения.

________________

Первый пункт коварного соблазнения по науке Лорко заключался в том, что Рагнер должен был позабыть Маргариту – разумеется, не по-настоящему. Лорко повелел ему не появляться в «Белой башенке» еще пару дней, а потратить их с пользой – помочь ему купить или заказать всё необходимое для турнира. И приказал герцогу Раннору подстричься (а то ужа, экак сильван!).

Тем утром, тридцатого дня Любви, он оставил золото Рагнеру на хранение (правда, не без душевных мук) и покинул его гостиную – друзья договорились встретиться в полдень у оружейников в западной части Большого Лабиринта. Едва Лорко вышел, Рагнеру принесли письмо от епископа: тот сообщал, что церемония развода может пройти в любой день, начиная с новы, тридцать второго для Любви, и что требуется присутствие короля да канцлера Кальсингога. И тот и другой смогли найти время в нову. Бабушка Рагнера тоже согласилась прибыть в храм и разорвать мирный договор (еще она не желала, чтобы ее прилюдно отстраняли от дел и рвали договор без нее).

К нове Лорко уже обзавелся недорогими доспехами, тренером и конем, благо, зная о предстоящем турнире, к нему готовились и горожане. Король, благодушно настроенный к племяннику, разрешил его другу, храбрецу, захватившему в плен Баройского Льва, упражняться с копьем на ристалище Лодольца. Еще Лорко мог оставлять коня в королевской конюшне и там же хранить доспехи, взамен он забывал историю о ножичке и пустом ружье. Что ж, Лорко учился быть рыцарем и был готов к самопожертвованию.

А Маргарита к нове обзавелась новым нарядом, вернее, она распорола с боков свое свадебное платье – то, в каком тайно венчалась с Ортлибом Совиннаком, бледно-красное платье, оттенка «куропаткины глаза». Она пришила траурную кайму к подолу юбки, вставила по бокам черные треугольные клинья и подбила верх тонким войлоком. Нарядившись с утра, она решила, что выйдет так на обед – Аргус собирался прийти вечером, на свой третий «званый обед» в «Белой башенке». Магнус более Рагнеру записок не писал, и тот об этих планах Аргуса не подозревал.

И вот она наступила – долгожданная для Рагнера нова, тридцать второй день Любви. Проснувшись затемно, в пятом часу утра, помывшись и побрившись, он обнаружил, что Соолма тоже не спит и попросил ее подстричь ему волосы, но не коротко, ведь желал вернуть длину, к какой привык. А оброс он лохмато: челка падала ему на глаза, что-то непонятное творилось на затылке, и без берета герцог Раннор на самом деле выглядел, как сильванин. Соолма проредила ему челку, но не стала уменьшать длину на затылке и висках, придав его темно-русым волосам форму колокольчика.

– В кого ты меня превратила? – улыбался Рагнер, разглядывая себя в настенном зеркале. – Я похож на Эгонна Гельдора двухлетней давности. Надо бы теперь золотой камзол себе справить… Превеликое спасибо! – поцеловал он руку Соолмы. – Так намного лучше. Что же я без тебя бы делал?

Они были в его спальне, у широкого умывального стола. Рагнер отошел к постели, где лежал его парадный камзол с хихикающими рожицами Смерти – в нем он венчался, в нем собирался и развестись. Не стесняясь подруги, он стал снимать рубашку, чтобы одеть свежую. И вдруг Соолма подошла к нему, нежно овила его руками и поцеловала его в оголенную спину, но не в меридианский крест, а рядом. Рагнеру были приятны и ее ласки, и ее нежность, и этот поцелуй. Полумрак, таинственный свет свечей и женское тепло в холодной, стылой спальне сделали свое дело – Соолма скользнула в его объятия, он же нашел ее губы, родные и ничего не требующие от него губы. Можно было не венчаться с Соолмой, не тревожиться о детях, не волноваться вообще ни о чем – она всегда заботилась о нем лучше, чем кто-либо еще… лучше, чем даже его мать…

Эта мысль его отрезвила. Рагнер понял, что уж лежит на ложе, а Соолма – на нем – жадно целует его в шею, ласкает его и раздевает, что ее рука уж забралась в его белье.

– Не адо… – выдохнул он и, повернувшись на бок, сбросил с себя Соолму – прямо на атласный камзол, что распростерся рядом. После чего Рагнер резко встал, поправил белье и заговорил, не поворачиваясь к ней лицом:

– Соолма, я не желаю… Я только всё для себя распутал и не хочу вновь запутаться. Трех женщин – я никак не вынесу! Я хочу одну и хочу не отвлекаться. У меня много дел в Ларгосе, а я устаю! Нет еще стекольни, а до пушек я вовсе не добрался. С вами тремя – никогда не доберусь.

– Зачем с тремя? – негромко спросила Соолма. – Не разводись сегодня. Пусть Хильде останется твоей супругой. Ты сбережешь золото, много золота… Хочет она или нет, но Хильде будет жить в Ларгосе. Родит тебе наследника… Лилия Тиодо уедет – ведь на что ей надеяться, раз ты женат? А я никуда не уеду, никогда тебя не брошу… Почему не я? Разве нам было плохо?

– Хорошо… даже более, – вздохнул Рагнер и немного развернулся – Соолма лежала на его камзоле – так, как он ее туда уронил, и смотрела на балки ребристого потолка.

– Я, наверно, – тихо проговорил Рагнер, – никогда не говорил тебе спасибо за то, что ты излечила меня. Я ведь сильно изменился после Сольтеля и Бальтина. Был чрезмерно жесток. Спроси меня сейчас, зачем я убил Валера Стгрогора, я и ответить не смогу – просто тогда захотел – и просто тогда убил. А сейчас сам себя того, кем я был в тридцать втором году, не понимаю. И всё благодаря тебе. Твоя любовь спасла меня. Благодаря тебе я не стал зверем.

– Но ты меня не любишь… Почему?

– Ну откуда же я знаю, – почти простонал Рагнер, поворачиваясь к кровати. – Я считаю тебя восхитительно красивой. Твое тело – нечто потрясающее. Ты умна и нежна, и знаешь, чего я хочу. И чего ты хочешь сама, ты тоже знаешь. Но меня тянет к другой. Я хочу от Маргариты детей. Я уже люблю малыша в ее чреве, хотя незнаком с ним. А тебя я люблю как сестру – я это всегда тебе говорил, и ничего не изменилось. За тебя я убью, Соолма, даже своего дядю, короля, но между тобой и Маргаритой – я выберу ее, ведь даже между матерью и женой мужчина выбирает жену – такие наши законы в Меридее. А Лилия… Ее больше нет. Скоро она уедет из Ларгоса сама.

Соолма слезла с постели и посмотрела камзол – конечно, он помялся.

– Думаю, я успею его погладить… – буднично проговорила она.

– Не надо, – отмахнулся Рагнер. – Надену простой камзол – в нем мне хоть будет тепло в храме.

Он обнял Соолму и поцеловал ее в лоб. Больше они не говорили о случившемся. Из трех своих камзолов на меху Рагнер надел самый простой, зато любимый, не стал украшать себя драгоценностями, лишь подпоясался золотистым кушаком да застегнул цепь с кошельком и золоченым Анаримом. Соолма же прошлась щеткой по бархату и напоследок вновь расчесала Рагнеру волосы, чуть завив их гребнем на кончиках.

Ожидая звона колоколов, он прошел в гостиную, поднялся там на третью ступеньку в высокой, полукруглой оконной нише – смотрел на светлеющее небо и серое, взволнованное море, на мрачно-красную тюрьму Вёофрц, скалистый остров под ней и долгий, красный мост, соединявший тюрьму с крепостью Ксансё. Затем Рагнер повернул голову вправо – Брослос давно пробудился: по берегу перемещались люди, всадники и телеги, по морю – лодки. Из этого окна виднелся и Мягкий край Малого Лабиринта – пара сотен крыш и только одна любимая, темно-коричневая крыша «Белой башенки».

________________

Рагнер со своим отрядом выехал из Лодольца первым – в пять часов и две триады часа он уже был в храме Пресвятой Праматери Прекрасной, находился в молельне епископа – комнате без окон, точнее, ее стены занавешивали синие портьеры, за какими, возможно, имелись и окна, и тайные двери. Сейчас в молельню внесли круглый стол и шесть стульев. Хильдебрант Хамтвир сидел слева от епископа, Рагнер – напротив этого похожего на сову прелата. Облаченный в ярчайшую синюю хабиту, Ноттер Дофир-о-Лоттой зачитывал дарственные грамоты, по которым Рагнер передавал графство Хаэрдмах Хильде в ее собственное право, семье бывшей супруги – семь тысяч рон, а Святой Земле Мери́диан – тысячу. Хильдебрант Хамтвир в это время поглаживал большим пальцем изумруд на набалдашнике трости и смотрел на синие завесы. Казалось, епископа он не слушает.