Святокаменск

Андрей Кузечкин

Святокаменск

Необходимое предисловие

Идея написать альтернативно-исторический роман о «русском Гонконге» родилась у меня в 2006 году, после прочтения книги «Остров Крым» Василия Аксёнова. Начал я с рассказа, который отправил на конкурс, где тот был беспощадно освистан. Рассказик и впрямь получился так себе. Хотя бы потому, что половина героев была японцами, которые больше напоминали чокнутых фанатов аниме.

Ошибки я учёл, японцев вымарал. Над романом работал несколько лет, результатом чего стал лонг-лист премии «Дебют» 2012 года, куда и попал «Святокаменск».

Пока писал, меньше всего думал о каких-либо параллелях с реальной жизнью. Даже более того, старался всячески подчеркнуть условность происходящего. Но…

Найти издателя для романа я не успел: в 2014-м году случились некие события, подозрительно напоминавшие первую часть романа, где описывается мятеж в городе. Так безобидный альтернативно-исторический боевичок превратился в памфлет, а вероятность издать его сама собой свелась к нулю.

Доказывать, что я ничего «такого» не имел в виду и что люди меня интересуют гораздо больше, чем политика, уже, видимо, бесполезно.

Просто помните об этом, читая роман…

Пролог. Профессор Стёпа (1995 год)

Примерно раз в неделю, а то и чаще, комната, где жили Стёпа с родителями, наполнялась людьми. Это были соседи по этажу – сослуживцы отца и их жёны. Собирались именно здесь, потому что у Стёпы и его родителей были самая большая комната – Стёпа объяснял это себе именно так.

На середину комнаты выдвигали стол, другой стол приносили из соседней комнаты, сдвигали их вместе, приносили и расставляли табуретки и скамейки. Отец обязательно включал на полную громкость радиоприёмник. Если пели на иностранном, то дядя Лёва, который работал с отцом в одном цеху, непременно переключал на другую частоту, объясняя возмущённо: «Ну, а чё он не по-русски лает?»

Рюмки этак после третьей рюмки кто-то спохватывался:

– А где Стёпа?

– Да где ж ему быть, на чердаке с книжкой сидит, – улыбался вставными зубами румяный от водки отец. – Умный мужик растёт, начальник.

– О-о-о-о! – гоготали все.

По меркам Правдинск-Северного Стёпа был почти отличником: по всем предметам твёрдые четвёрки, нет-нет, да тройка проскочит. Любил читать, особенно на чердаке, где нечем больше было заняться. Стёпа сбегал туда во время каждого застолья, чтобы не видеть пьяных рож.

Книги он брал у тёти Ады, которая жила в крохотной комнатке в самом конце коридора. Вся её комнатка – большой шкаф с книгами, раскладушка и сундук, а в сундуке тоже книги. Стены выложены плиткой, потускневшей, побитой. Здесь когда-то был туалет, потом его переделали в жилую комнату. В двухэтажном доме остался всего один туалет, на первом этаже. К нему частенько выстраивались очереди, поэтому за мелким делом обитатели дома предпочитали ходить во двор.

Стёпа читал старые книги. У тёти Ады было много книг про другие времена. Стёпе очень нравился «Остров сокровищ» – намного больше, чем идиотский мультфильм. Нравились рассказы Эдгара По, но казались какими-то топорными, незамысловатыми. Нравилась Лидия Чарская, хотя она и писала про одних девчонок. Даже Ивана Ефремова смог осилить, целый большой роман. Тоже про другие времена – вроде про будущее, но про такое, как его представляли в прошлом.

Иногда у Стёпы получалось весь вечер просидеть на чердаке с книжкой и фонариком, но это бывало редко.

– Сынок, тебя зовут. – Звала снизу мать. Если Стёпа не торопился или не слышал, она могла повторять эти слова снова и снова одним и тем же голосом – негромким, равнодушным. Мама никогда не кричала, не плакала и не улыбалась. Когда она смотрела «Просто Марию», готовила, выбивала ковёр, стаскивала обмоченные брюки с храпящего отца, стирала или спала, на лице её было одно и то же выражение, в котором читались покорность, усталость, безразличие.

Стёпа обречённо захлопывал книгу и спускался по приставной лестнице. Сейчас его посадят за стол, начнут дружески обнимать и тискать, спрашивать, кем он хочет стать. Он всегда отвечал: профессором, зная, что все ждут именно этого. Восторг и хохот – ну и пусть ржут, если им надо.

А потом случалось то, чего Стёпа ждал, как какой-нибудь несчастный узник ждёт ежевечерней пытки. Кто-нибудь – обычно дядя Лёва – предлагал выпить за будущего профессора. И кто-то – обычно он же – говорил строго:

– Видишь, Стёпа: за тебя пьют. А ты что же?

– Налить ему на донышко, слабенького, – советовал кто-то другой. Дядя Лёва ставил перед Стёпой стакан, его дно было окрашено чем-то вишнёвым.

Стёпа не брал стакан. Все, кто был за столом, пристально смотрели на него. Здоровенный и спокойный, как гора, дядя Володя, по каждому поводу повторявший «Етитская сила!», и мамина подруга Галина, которая всё время кудахтала, как курица, и кривой Антон Михайлович, похожий на пирата – не только из-за единственного здорового глаза, но и из-за своей вечной ухмылки, лихой, разбойничьей. И все остальные смотрели, не отрываясь, даже жевать забывали.

– Ну, ты чего, Стёпка? – удивлялся дядя Лёва, а потом улыбался и подмигивал:

– Давай, а?

– За папку, за мамку, – подсказывала жена дяди Лёвы, тётя Аня, такая же толстая и весёлая, как её муж.

Стёпа не мог понять, почему дядя Лёва каждый раз повторяет одно и то же. Будто не помнит, что на прошлой неделе Стёпа отказался пить, и на позапрошлой, и много-много дней назад. Неужели каждый раз забывает? А может быть, ему это просто нравится. Игра у него такая. И Стёпе приходилось играть. Он не умел грубо разговаривать со старшими.

– Я не буду пить, – говорил он вежливо.

– Вообще? – изумлённо гримасничал дядя Лёва.

– Вообще никогда.

Он давно уже не удивлялся, что после этих вполне серьёзных слов все гогочут ещё громче, чем после слова «профессор».

– И даже на свадьбе не будешь пить?

Тут было два варианта ответа. Либо сказать то, что Стёпа действительно думал: «Я никогда не женюсь», тогда опять общий хохот и шуточки: «Ёлы-палы, лес густой, ходит Стёпа холостой». Или опять скромно и вежливо сказать: «Не буду».

– Что же, все пьют, а ты не пьёшь? А перед гостями как, удобно? Удобно тебе будет перед гостями?

Столько сразу мыслей, столько вопросов… Почему обязательно пить? Почему перед гостями должно быть неудобно? И что это за гости такие, нахальные? Их пригласили в чужой дом – пусть сидят и не вякают. Если хозяин не пьёт, это его дело.

– Оставь в покое пацана, – смеялся отец. – Не хочет пить – пусть не пьёт. Я сам до армейки капли в рот не брал.

– И чё? – заносчиво возражал дядя Лёва. – Мне вот с детсада наливали, и ничего.

– У Стёпы здоровье слабое, – говорила мама усталым голосом.

– Здоровей будет!

Отец обнимал Стёпу за плечи:

– Не слушай никого. А Лёвушку – особенно. Алкаш он. (Дядя Лёва нисколько не обижался на эти слова, даже ухмылялся с непонятной гордостью.) Ты знай учись. Алкашом стать всегда успеешь. Каких красных командиров знаешь?

Почему-то он всегда спрашивал Стёпу про красных командиров, про Гражданскую войну, хотя по телевизору говорят, что и красные, и белые были по-своему правы. Стёпа любил смотреть исторические передачи. И на вопросы отца уверенно отвечал: Чапаев, Блюхер, Котовский, Щорс. Отец шумно радовался, вываливал из карманов мелочь – на мороженое. Если только она была.

А иногда бывало и по-другому. Месяц, два – никаких застолий, никаких гостей. Отец приходил с работы хмурый, придирался к матери, кричал на Стёпу. Это означало: задерживают зарплату, и даже тётя Клава, бабка-самогонщица с первого этажа, перестала наливать в долг. Отец как будто бы превращался в собственного злого двойника. Зато, когда зарплату всё-таки давали – мигом добрел. И жадно пил. И приводил к себе в комнату друзей, которые тоже жадно пили и тоже становились весёлыми и шумными. Включали радио и хором подпевали, когда звучала знакомая песня – «Айсберг» или «Подорожник-трава». Или вытаскивали на середину комнаты, в центр стола, телевизор (единственный цветной телевизор в доме), смотрели фильм, будто в кинотеатре. Кричали, болели за героев. «Ну, куда ты прёшь, дурак, там этот гондон засел!» – громче всех вопил дядя Лёва. Стёпа не любил смотреть телевизор. Там показывали каких-то других людей. Эти люди были добрыми или злыми, потому что такими родились или потому что им хотелось быть такими, а не потому, что мало или много выпили.

Папа и его гости от алкоголя сперва добрели, а потом медленно, но верно зверели. Дядя Лёва мог ни с того, ни с сего заорать на тётю Аню: «Ты чё мне лечишь, курва?» и даже ударить её по лицу, разбить нос или губы. Дядя Володя забывал про своё спокойствие и лез в драку на всех, кто попадал под горячую руку – обычно доставалось Антону Михайловичу, дяде Жене или тому же дяде Лёве. Отец кидался разнимать и отхватывал больше всех, падал на пол, да так и засыпал. Падали стулья, звенела посуда. Кудахтала тётя Галина. Одна только мама хранила усталое равнодушие. Когда утихал пьяный хай и соседи расползались по этажу, возвращаясь в свои комнаты, она молча помогала отцу встать, не обижалась даже, если тот пытался оттолкнуть её. Укладывала его затылком на подушку, влажной тряпочкой вытирала кровь с его лица. Безропотно собирала осколки посуды и останки растоптанного ужина.

Гораздо чаще всё заканчивалось мирно. Просто наступал момент, когда каждый слышал и понимал только сам себя. Дядя Лёва в миллионный раз рассказывал непонятно кому историю, как переспал с подругой жены, снова и снова повторяя деревенеющим языком одни и те же фразы: «И главное чё… хрен бы я на неё полез… если бы был трезвый… она ж страшная, как атомная война…» Тётя Аня этого не слышала, она громко блевала в раковину на общей кухне. Дядя Володя пел себе под нос: «Их в живых осталось только семеро, молодых солдат… Эх, етитская сила…» – и всхлипывал. Храпел отец, который обычно отключался раньше всех. В общий шум сливалось бормотание, кряхтение и пение других гостей, это напоминало Стёпе зоопарк или психушку, хотя ни там, ни там он никогда не был.

Однажды Стёпа спросил у тёти Ады, когда пришёл к ней за новой книжкой, почему так происходит. Неужели папа, его друзья с работы, мамины подруги и все остальные взрослые, кого знал Стёпа, живут только ради того, чтобы пить? Даже измученная мама чуть-чуть веселеет, когда немножко выпьет. Почему они не могут жить как-то по-другому?

– Жить… – грустно усмехнулась тётя Ада. – Они не живут, Стёпочка. Они мёртвые.

– Мёртвые? – Стёпа хмуро замолчал, обдумывая это. – И мама?

Тётя Ада грустно подтвердила:

– Особенно она.

Тогда Стёпа всё понял. Ему даже не стало страшно: он и раньше об этом думал, тётя Ада только подтвердила его догадки. И мама, и отец, и дядя Лёва, и старик Семён Михайлович, и дядя Женя, у которого дёргается шея и дрожат руки, и другие соседи, и пацаны, что каждый вечер пьянствуют во дворе на лавочке – это не люди, а какие-то оболочки от людей, которым надо заливать внутрь спиртное, чтобы поддерживать иллюзию жизни, чтобы они могли двигать руками-ногами, открывать рот и издавать звуки. Роботы с алкогольной смазкой. Даже учителя в школе, где учился Стёпа, частенько приходили на уроки поддатыми – особенно трудовик, физрук и физичка Евгения Сергеевна с прокуренными зубами.

Других людей Стёпа просто не знал. Он жил в городке мертвецов.

– Тётя Ада, а где живут живые люди? В Москве? В Петербурге?

Она отвечает, не задумываясь:

– Да, и там тоже. Но их там тоже немного. То есть, больше, чем где угодно, но всё равно – это капля в море… И Москва, и Петербург – это море мертвечины, гнусной мертвечины. Но есть такой город, где живут одни живые.

У Стёпы дыхание перехватило: он понял, что сейчас узнает что-то важное. Не решился ничего спросить – стал ждать, что скажет тётя Ада.

Она открыла шкаф, достала открытку. На открытке город: площадь, старинная башня с часами, вокруг – старинные дома, только сзади поднимается многоэтажка, ещё не достроенная. Старинные дома – тёмно-красные, светло-жёлтые, бледно-зелёные, а башня – белая-белая, будто из снега.

– Святокаменск, – сказала тётя Ада.

– Святокаменск… повторил Стёпа. – А где это?

– Далеко. Но ближе, чем Москва. В Приморье. На берегу Японского моря. Небольшой город. Порт, кое-какие заводики. Население – тысяч сто. Было. Сейчас увеличивается быстро-быстро.

– Почему?

– Полтора года назад этот город взяли в аренду японцы и американцы. Точнее, американские и японские корпорации, совместный проект. Понимаешь, что такое корпорации? То же самое, что фирмы, только очень большие и богатые. Маленькая фирма может взять в аренду помещение или целый дом, а корпорация – город.

Тётя Ада, наверное, думает, что он совсем дурачок. Стёпа нетерпеливо закивал:

– Да я понимаю, понимаю… Значит, этот город теперь не наш?

– Наш, но не совсем. Они же не купили его, а взяли попользоваться сроком на сто лет. И даже не сам город, а порт и все предприятия, а сам город… У него особый статус. Он вроде бы наш, вроде бы их, а на самом деле – как бы свой собственный. Всё это – эксперимент, в нашей стране подобного ещё не было.

– А зачем они его взяли в аренду?

– Американцам и японцам удобно иметь свой собственный город на нашем материке, чтобы проще было продвигать свои товары на нашей территории. Чтобы не везти их из-за моря, а производить прямо здесь.

– А всех наших они выселили?

– Что ты, наоборот. Расширили все предприятия, создали десятки тысяч рабочих мест. Приглашают всех желающих со всей страны… Им все нужны: и специалисты, и простые рабочие… Но с условиями.

– С какими?

– На работу берут только здоровых людей. Это официальная формулировка. А расшифровывается вот как: алкоголизм – это болезнь. Курение – это болезнь. Наркомания – сам понимаешь. Если человек матом ругается – это тоже болезнь, болезненная привычка. Когда новый человек приезжает и устраивается на работу – ему дают месяц испытательного срока. Если хоть раз пришёл на работу с похмелья, или курил на рабочем месте, или грязно выругался – всё, до свидания. А если нет – устраивайся вместе с семьёй, живи, работай, и получай хорошую зарплату. В долларах.

– И много они нашли таких, которые не пьют и не курят?

– Говори проще: живых. Да. Много. Живых на самом деле много, просто они рассыпаны по всей стране среди всей этой мертвечины. А Святокаменск – это такой огромный пылесос, который собирает живых людей. Знаешь, кто мне прислал эту открытку? Сева. Он сейчас там. Помнишь Севу?

Конечно же, он помнил Севу. Он раньше жил в комнате напротив тёти Ады. Добродушный такой, в очках, с пухлыми румяными щеками. Носил потёртый свитер в красно-зелёную клетку и смешную большую кепку как у Марио. (В «Супер Марио» Стёпа играл на приставке «денди» у одноклассника Женьки.) Дядя Лёва, когда видел Севу, громко говорил: «Студент!» А когда тот оборачивался, добавлял: «Влип, очкарик» и гоготал, будто бы сказал что-то смешное. Сева тоже смеялся, подхалимски. Он очень хотел нравиться соседям.

Но Севу не любили. Отец-трезвый рассказывал, каким-то нехорошим голосом, будто плевался, что Сева – маменькин сынок, закончил какой-то институт в каком-то большом городе, не смог потом найти работу по специальности, вернулся в Северный, кое-как устроился на завод и даже получил комнату в коммуналке. А за что ему комнату, у него руки из задницы, работать ни хрена не умеет, драный интеллигентишка, постоянно детали запарывает. Вот выгонят его и комнату отберут – и скапутится под забором.

Но всё-таки Сева иногда появлялся за общим столом, и его никто не выгонял. Отец-пьяный, смеясь, говорил вполголоса дяде Лёве: «Ну что ж он, не человек, что ли?» Хотя Сева никогда не пил спиртного и чокался компотом или «инвайтом», которым угощал его Стёпа.

Потом Сева уехал неизвестно куда, о нём быстро все забыли.

– Он там. Пишет, что устроился помощником библиотекаря в тамошний институт. И что зарабатывает больше, чем на правдинском заводе главный инженер. И что вокруг него только интеллигентные люди. Вот такой это счастливый город.

– Я хочу туда, – твёрдо произнёс Стёпа.

– Хочешь – значит, попадёшь. Только подрасти сначала. И учись хорошо. Чтобы тебя взяли там на работу, нужно ещё пройти тест на интеллект.

– А вы почему не уедете?

– Я тоже мёртвая, Стёпочка.

Тётю Аду тоже не особо любили. Говорили, что она странная. Мама объясняла своим обычным равнодушным голосом: «Это потому что у неё нет ни мужа, ни детей». Стёпа думал: «А у тебя есть. Легче тебе от этого?» За тётей Адой он знал только одну странность: она любила ходить по дому в смешной соломенной шляпе. Иногда останавливалась возле зеркала, позировала, поправляла шляпу, сдвигала то вправо, то влево. А в остальном – была такой же, как все. Точно так же любила выпить и поговорить. В её речи иногда проскакивали какие-то старые слова – «сударь», «извольте», «с вашего позволения». Разговаривала громко, азартно, с придыханием, и её глаза, похожие на чёрные вишни, сверкали.

А однажды она громко зарыдала. В то утро, когда тётя Клава, самогонщица, бегала по всему дому и громко каркала:

– Пизидент помер!

В комнате, где жил Стёпа с родителями, собралась толпа, сгрудилась возле телевизора. На экране – специальный выпуск новостей.

Тётя Ада рыдала в углу, низко наклонив голову, за полями соломенной шляпки не было видно лица. Остальным было скорее весело.

– Подох, значит, алкаш-то, – с непонятным злорадством сказал дядя Лёва.

«А ты-то кто?» – подумал Стёпа. Потом вслушался в слова диктора. Президент скончался во сне. Внезапная остановка сердца. Обстоятельства расследует специальная правительственная комиссия. Глава комиссии – какой-то министр Пирогов, отставной генерал. Стёпа никогда раньше не слышал эту фамилию, в отличие от взрослых, которые почему-то принялись соревноваться – кто громче заорёт.

– Етитская сила! – ухал дядя Володя.

Галина кудахтала что-то невнятное.

– Пирогов – нормальный мужик! – кричал отец. – Вот увидите, новым президентом его выберут!

– Да ты что, он же фашист… – громко протестовал старик Семён Михайлович.

– Да какой он фашист, ты упал, что ли, Семён? – вопил дядя Лёва. – Он за нас, за простых людей! Правильно, Анка? Уж пусть лучше его выберут, чем опять коммуняк!

– Да-да, правильно-правильно! – встрял дядя Женя, смешно дёргая шеей и размахивая дрожащей правой рукой. – Он воров-то поразгонит, а то порасплодились!

Странно было слышать такие слова от него. Ещё вчера Стёпа видел, как дядя Женя в продуктовом магазине улучил момент, когда продавщица отвернулась, и стащил с прилавка кусок заветренной колбасы.

Мужчины громко спорили и задорно ругались. Тётя Ада рыдала и не могла успокоиться. А Стёпе как-то особенно сильно захотелось уехать в тот счастливый город, где никто не напивается и не ругается, где нет воров и хулиганов. В Святокаменск.

Не называйте меня гармонистом (1997 год)

Концерт должен был начаться ещё три часа назад, но до сих пор не начался. Антон Змейцев с досадой хлопнул дверью старенькой «Хонды» – он был стажёром, поэтому на задания приходилось выезжать не на фирменном фургоне с логотипом телеканала, а на простой машине. На чужой, естественно.

На площадке перед клубом – молодёжь. Здесь и музыканты, и несостоявшиеся зрители, одинаково мрачные и вялые от жары. Сбившись в кучки, сидят на скамеечках, на ограде широкого крыльца и на асфальте.

Среди тех, кто не сидел на месте, а лениво прохаживался взад-вперёд, Антон заметил Аглаю. Она училась на его факультете, только на курс ниже. Её трудно не заметить: худющая девчонка с длинным и острым, как у Буратино, носом. Ещё два острия проглядывают сквозь белую футболку – Аглая почему-то никогда не носит бюстгальтеров.

Наверное, она с самого начала здесь. Уже всё у всех выспросила по сотне раз. Настырная девка. Хорошо, что ей с Антоном нечего делить: она писака, а он телевизионщик.

Сергей, он же хозяин «Хонды», он же телеоператор, поинтересовался, окинув толпу скучающим взглядом:

– Работаем?

– Работаем… – ответил Антон, чуть ли не стиснув зубы. Возвращаться с пустыми руками нельзя, сюжет должен быть готов к завтрашнему утру, даже если его придётся делать из ничего, из пустого места.

– Пока что сними толпу. Два-три общих плана, потом выбери самую грустную рожу, лучше девочку, и сделай наезд.

Самые грустные рожи были у «авангардистов». Парни в голубых рубашках с коротким рукавом и кепках с эмблемой – перевёрнутой буквой «А» – бродили, виновато скобля взглядами асфальт. Им, должно быть, очень погано. Такой облом! Видите ли, «Авангард» решил доказать, что он не студенческий кружок по интересам и не формальная альтернатива быдловскому «Легиону», а полноценная общественная организация. Решили замутить первый в городе полноценный рок-фестиваль. Собрали все местные полулюбительские коллективы, пригласили аж из Москвы группу «Зелёный чай», которые в этом году то ли выступали на втором «Максидроме», то ли должны были, но сорвалось… «Пять часов живого звука», все дела. В самом городе им нормального зала никто почему-то не дал, пришлось устраивать здесь, в Углах, в двухэтажном деревянном сарае под названием «У Билла». При Советской власти этот клуб назывался «Зубило», здесь показывали фильмы и устраивали танцы для рабочей молодёжи.

– О, Антошка. Привет. Снимать приехал? – Аглая явно удивилась, но не тому, что он появился здесь, а тому, что так поздно.

– Да. Надеялся успеть к «Зелёному чаю».

– У «Чая» саундчек. Уже четвёртый час пошёл. Я говорила с их гитаристом, он мне что-то про местную звуковую аппаратуру объяснял. Я поняла только слово «дерьмо». Говорит: мы на таком дерьме играть не будем, хоть режьте. Блимберг их уламывает, может, и уломает. Они пытаются там хоть что-то настроить.

– Чё хоть они играют?

– Кто? «Зелёный чай»? А ты не знаешь?

– Я русскую тухлятину вообще не люблю. – Змейцев сделал такое лицо, будто лизнул что-то горькое. – Всю нормальную рок-музыку делают в Англии.

– Вот, а собрался снимать про них… Играют приятный такой брит-поп.

– Очередная ублюдочная пародия на «Оазис»?

– Ну, вроде того…

Откуда ни возьмись, появился Тимофей Блимберг – второй человек в «Авангарде» и непосредственный организатор концерта. Плотноватый вальяжный блондин, мнивший себя любимцем девушек, сын богатых родителей, студент экономфака и давний знакомый Змейцева.

– Вот что, Антоха, камеру уберите, – потребовал он вместо приветствия.

– Что такое, Тимофей? Ты сам разрешил снимать… Эксклюзивно, так сказать.

– Разрешил, а теперь запрещаю. Сворачивайтесь.

– А ты заставь, – спокойно сказал Змейцев.

Блимберг сделал страдальческое лицо:

– Ну, Антоша… ну, ты пойми: не в службу, а в дружбу. Как друга прошу: никаких съёмок. Ты ж нас подставляешь…

– Да вы сами себя подставили.

– Откуда я знал, что у них тут аппарат такой?

– Ты организатор, ты должен был…

– Должен, должен! – перебил Блимберг. – Всем должен! Я вот, фак, «Зелёному чаю» теперь должен кучу бабок, неустойку… Где я их нарою? Фак! Так, всё. – Блимберг отмахнулся от Антона и вытащил из кармана голубой «авангардистской» рубашки здоровенный мобильный телефон.

– Мне сюжет надо доснять… – попытался оправдаться Антон.

– Да делай чё хочешь… – Блимберг уже потерял всякий интерес к Змейцеву, он лихорадочно набирал какой-то номер. Поднёс похожую на галошу «трубу» к уху, второе ухо заткнул ладонью, отошёл подальше от разговорчивой толпы, к углу клуба.

– И как ты будешь сюжет снимать? – полюбопытствовала Аглая. – Внутрь тебя не пустят. Меня вот не пустили.

– Да ладно, обойдусь. Поговорю с остальными группами и с фанатами.

Антон прошёлся глазами по толпе, отыскивая интересный типаж, и остановил взгляд на человеке в широких джинсах и лёгкой спортивной куртке, под которыми угадывалось мощное тело. Человек был явно старше любого из присутствовавших: не то под тридцать, не то за тридцать. Определить возраст точнее мешала длинная щетина. Лицо человека было угрюмым, причём с первого взгляда становилось ясно: эта диковатая угрюмость – его нормальное, естественное состояние независимо от настроения и внешних обстоятельств. Человек никак не гармонировал с окружающими. Он не носил ни длинных волос, ни «ирокеза» – голова выбрита почти под ноль. Не было и серёг в ушах.

Вокруг странного человека кучковались какие-то юные музыканты – обычные панки с гитарами в чехлах и высокими волосяными гребнями и даже одна панкушка. Девочка вытирала слёзы.

– Это что за мордоворот? – спросил Антон, провожая взглядом мрачного человека, который куда-то направился сквозь толпу и вскоре пропал из виду.

– А, это… да, я его тоже заметила. Это Дэн из группы «Бухие тролли». Он играет на губной гармошке.