Избушка на краю омута

Полина Луговцова

Избушка на краю омута

Избушка на краю омута

Сорок лет хан Кучум царствовал в сибирских землях. В золоте с головы до ног ходил, из золотой посуды ел-пил, богатство копил. Но однажды пришел Ермак, стал теснить войско хана, и пришлось тому спасаться бегством. Велел он воинам своим богатство несметное спрятать, не мог увезти все с собой. Спрятать-то спрятали, да только, говорят, хан за ним так и не вернулся. С тех пор ищут сокровища, да найти никто не может. Говорят, потому, что хан Кучум хитрый был. Те, кто богатство хоронил, и не знали, что сундуки с «обманкой» закапывают, гвоздями да подковами наполненные, а настоящее золото да камни драгоценные в другом месте покоятся, и где, никому неведомо. Лишь избранным. Кто те избранные, хранящие тайну клада, до сих пор неизвестно. Но слухами земля полнится, заставляя рыскать по просторам сибирским отчаянных мечтателей да искателей приключений. Отправляясь за сокровищами, многие и не подозревают, с чем придется столкнуться им в местах далеких, нехоженых, всеми богами забытых…

Глава 1. Старик

«В мутном омуте тихо-тихо…

Притаилось под ивой Лихо,

Под корягою дремлет сом,

Над водою склонился дом.

В доме этом одно окно,

Смотрит дед из него давно,

Древний возраст скривил лицо.

Обветшало в избе крыльцо,

Да растоптан в труху порог —

В дом впустил он немало ног.

И не заперт дверной замок,

Только выйти никто не смог…»

Старик стоял на берегу и задумчиво смотрел на воду, покрытую желто-зелеными пятнами, зная, что прямо у его ног под неподвижной гладью на глубине носятся безумные вихри, затягивая все, что попадет: соринку, бревно, корову, человека. Омут – место страшное, хуже болота. Схватит и утянет в бездонную черную прорву любого, осмелившегося нарушить озерный покой. Закрутит, понесет, и поминай, как звали. Обратного пути нет. Омут ничего не отдаст. Все, что в утробу его попало, там и останется на веки вечные. Старик стоял и смотрел в непроглядную муть под ногами. Один шаг – и конец. Для любого, кроме него. Теперь он не боялся. Даже полюбил это прожорливое озерцо, став частью зла, таящегося в нем и вокруг.

В этот год вода в озере зацвела слишком рано, уже в конце весны. В суровом северном краю такое редкость. Еще в начале мая деревню душным одеялом накрыла жара, а с ней пришло и зловоние. Густой запах гниения стоял вокруг маленького, едва больше лужи, водоема, будто где-то на дне скрывался свежий могильник, и отпугивал все живое. Птицы облетали его окрестности стороной. Даже утки покинули облюбованные в камышах места. Но старик давно привык к запаху и почти не замечал его. Ведь жил он на самом краю нависшего над водой берега. Его избушка была намного старше своего хозяина, и он даже не знал, насколько. Но, несмотря на древний возраст, она совсем не обветшала. Толстые бревна были по-прежнему крепки, лишь почернели да в трещинах поросли мхом. Даже венец не прогнил от влажного озерного дыхания, хотя нависал прямо над водой. Предки старика, выстроившие дом на сыром берегу, знали, как сохранить древесину на века. Толковые были мастера. Жаль, что после старика жить здесь будет больше некому. И хотя на тот свет старик не собирался пока, однако рано или поздно избушка опустеет так же, как и два десятка домов вымершей деревни, расположенной позади. Все сгинули давно. Кто уехал в лучшие места, но большинство именно сгинули – по-другому не сказать. Люди исчезали постепенно, и все потому, что они не знали, как уберечься от зла, таящегося в этих местах. А старик знал, потому и жив остался. Знал, да никому не сказал, потому что клятву дал хранить секрет до смерти. А сказал бы – давно уж сгинул бы, как и остальные. В том секрете была его сила, его жизнь, могущество и власть. И нежити, наводнившей окрестности деревеньки, приходилось с ним считаться. Отчего-то много ее тут собралось, особенно в этой, с виду тихой, протухшей воде.

Нежить была здесь всюду. Он постоянно чувствовал на себе ее тяжелый взгляд, идущий из темной воды, из зарослей камыша, из дремучего леса. Нежить даже в избе его водилась, скрипела половицами по ночам, выла на чердаке, гремела горшками на печке. Часто ее было слышно, но увидеть непросто. Она ведь облика своего не имеет, в личинах ходит. Чем угодно может прикинуться: старой метлой в темном углу, например; тулупом, небрежно повешенным на толстый ржавый гвоздь, вбитый в стену; любопытной сорокой, заглянувшей в мутное, сто лет не мытое оконце. Подбирается. Вокруг да около бродит. Пусть. Он знает секрет, потому она его не тронет.

Издалека, из недр дремучей чащи, донесся хруст сухих веток. Старик насторожился. Кто-то большой и сильный продирался сквозь кусты малины и шиповника. Неужто медведь? Звук приближался, и старик подумал: а не сходить ли в избу за ружьем? Пока гадал, с чего бы это лесному зверю вздумалось направиться к человеческому жилью, послышались голоса. Люди! Давненько они сюда не захаживали. Даже почтальон из соседнего села попросил, чтоб старик сам за пенсией приходил. Боялся. Говорил, места тут гиблые, заболоченные, а он дорогу плохо знает. Эдак запросто в трясину угодить можно. Да еще говорил: «Слухи ходят, что в окрестных лесах нечистой силы развелось видимо-невидимо. Заморочит она, в дебри непролазные заведет. А об омуте болтают вовсе страшное, будто в нем водяной сидит, самый лютый черт из всей нечисти, жертву поджидает. Девушек молодых и красивых в жены берет, в подводное царство утягивает, а мужиков съедает, целиком проглатывает». Старик почтальону возражать не стал, согласился сам за деньгами раз в месяц являться. Все равно нужно было патронов докупить, да еще всякой мелочи – спичек, соли. А что касается нечисти, так он знал, что это не выдумки, а чистая правда. Еще когда мальцом был и в деревне люди жили, приходилось пешком в сельскую школу ходить. Шли толпой, держались вместе, но все равно было страшно. Тропинка вилась вдоль омута, и детвора мчалась бегом, чтобы поскорее миновать жуткое место. Тогда еще в избушке на берегу другой старик жил, все его как огня боялись. Был он странный, нелюдимый, неразговорчивый, а лицо его пугало кривизной: все перекошенное, будто он всем рожи корчил. Всегда стоял у своего черного дома и смотрел им вслед. Вот так же, как сам он теперь стоит, только смотреть ему не на кого. И старик тот помер давно, а он сам состарился, и теперь его от старого хозяина не отличить стало. Иногда казалось, что старик тот в его тело переселился. Даже отражение лица в ведре с водой во время утреннего умывания с каждым днем все больше искривлялось и перекашивалось, и он старался на себя не смотреть. Отражение пугало. Еще не хватало только самого себя начать бояться! И так всю жизнь в страхе прожил. Даже после того, как узнал секрет и стал неприкасаем, страх до конца не исчез. Слишком глубоко врос в него своими ветвистыми корнями.

Старик ждал, слушая нарастающий гомон. Вот уже и слова разобрать можно. Ругань и чертыханье. «А, зар-раза! Кругом колючки!» – прозвучал мужской бас. «Вот, блин, совсем штаны изодрал!» – тоже мужской, сиплый, будто простуженный. «Да кончится когда-нибудь этот проклятый лес?!» – женский, слезливый. «И где эта чертова деревня?! Может, карта врет?» – снова бас. «А может, мы заблудились?» – Женский, с истеричными нотками. Вскоре появились они сами. Четверо измотанных туристов, обливающихся потом и сгибающихся под тяжестью огромных походных рюкзаков, выбрались на берег омута из ивовых зарослей на расстоянии полусотни шагов от избушки.

– О, господи! Наконец-то человеческое жилье! – воскликнула высокая худая женщина в кепке с длинным козырьком. Старик принял бы ее за парня, если б не голос. Она заметила его и помахала ему рукой.

– Эй, дед! Привет!

Тот не ответил. Молча изучал появившихся. На первый взгляд они ему не понравились: шумные и дерзкие, глупые и злые. Хоть он и редко видел людей, однако за прожитые годы научился в них разбираться.

– Дед! Скажи, какая это деревня? Камышовка? – крикнул обладатель низкого баса – плотный краснолицый мужик с густой недельной щетиной.

– Мышеловка, – буркнул дед угрюмо. Наверное, тот услышал то, что хотел, потому что тут же радостно заорал:

– Пришли! Ох, блин, без ног остались, пока доковыляли! Ну и глухомань!

Шумная компания направилась к старику. Шли по краю омута, проваливаясь по щиколотку в зыбкую почву и сопровождая громкие чавкающие звуки ругательствами и проклятиями. Двое мужчин и две женщины. Молодые, не старше тридцати. Оба мужика упитанные, с круглыми животами. Сразу видно, работать не привыкли. А женщины – без слез не взглянешь – худющие, кожа да кости. Одна и вовсе дылда, ростом с мужиков. Плечистая, руки-оглобли, ноги-ходули, да и на лицо дурна. Другая – пониже и с виду поприятней. Старик услышал ее испуганный шепот:

– Смотрите, дед прямо страшилище!

– Точно. Совсем рожа кривая, – ответил басовитый пузан, не заботясь о том, слышит ли его тот, о ком идет речь. А слышно было хорошо. Над водой звуки всегда громче. Но старик виду не подал. Невозмутимо ждал, пока туристы подойдут ближе.

– Здравствуйте, люди добрые! – приветствовал их так, как родители учили.

– И тебе не хворать, батя! Пить охота! Невтерпеж! Дай водицы, – тяжело выдохнул сиплый.

– Там колодец, позади избы. И ведро в нем. – Старик кивнул в сторону колодца, и мужик направился за водой. Остальные встали перед ним. Басовитый, наверное, был за главного, потому что первый начал знакомиться:

– Я – Павел. – И протянул старику рыхлую потную ладонь. Тот нехотя пожал ее и ответил:

– Дед Кузьма меня зовите.

– А по отчеству?

– Без отчества сойдет. Все так зовут. Кузьма, и все.

– А я – Даша, – заявила одна из девиц, та, что помиловиднее.

– Я – Люда, – добавила долговязая, улыбаясь во весь рот, отчего стала совсем безобразной. «Просто дочка бабы Яги, – подумал старик с усмешкой. – Интересно, чья это жена – сиплого или басовитого?» Сам он хоть и не женился, но с женским полом по молодости дела имел и к такой близко бы не подошел.

Вернулся сиплый с ведром воды. Протянул его уродливой, и старик понял, что это и есть его жена. Интересно, чем она ему приглянулась?

Вчетвером выпили не меньше половины ведра. Потом басовитый – тот, что назвался Павлом, – вытер рот тыльной стороной ладони и фыркнул:

– Невкусная у тебя вода. Тиной воняет. Да, Колян?

– Ага, – согласился сиплый.

– Другой нет, – буркнул старик.

– Это из-за болота, – вмешалась долговязая Люда. У нее и голос был неприятный – низкий и надтреснутый. Она вынула из кармана брюк пачку сигарет, выудила одну и, чиркнув зажигалкой, выпустила сизое облако дыма, от которого у старика защипало в глазах и запершило в горле. Он закашлялся.

– Ой, извините! – Она замахала рукой, разгоняя пелену, повисшую в воздухе между ними. «Что за гадость у нее в сигаретах? – удивился дед. Как такое курить можно?» Другое дело – самосад. Терпкий, душистый. Раньше-то он тоже подымить любил. Самосад в соседнем селе очень хороший продавали. Вспомнилось, как с другими деревенскими мальчишками в лесу курили тайком корявые рассыпающиеся самокрутки. Да, давно дело было. И жизнь тогда была совсем другая. Жизнь просто была, не то что теперь.

– Эй, батя, то есть дед Кузьма! А где тут остановиться можно? Неохота в палатке ютиться. Знаешь, кто может в избу пустить недорого? – спросил Павел, тоже закурив. Дышать совсем невмоготу стало. Старик еле выдавил, кашляя:

– Теперь все избы бесплатно. Выбирайте, какая больше понравится. Где крыша не провалена и окна целы. Все теперь свободны.

– Это как? – удивился тот.

– Да не живет никто в деревне, пустая она. Я один остался.

– Во дела! – Павел присвистнул. – А куда ж все подевались?

– Да кто уехал, кто помер. – Старик неопределенно взмахнул рукой.

– А как же вы один-то? – участливо поинтересовалась миловидная Даша. Вежливая. На «вы» обратилась. – Вдруг случится что, и помочь некому. Сюда и «скорая помощь» не приедет: дороги совсем нет. Переселились бы в село соседнее.

– Кому я там нужен? – ответил старик, не скрывая раздражения. Любопытные туристы ему уже порядком надоели. – Мне и здесь хорошо. Живу, годам счет потерял, и ничего никогда не случается. Каждый день одинаковый. Только времена года меняются.

– Одно слово – абориген, – произнес Колян и расхохотался. – Ну, молодец ты, батя, молодец! Крепкий, видать! Года тебя не берут. Ладно, спасибо за водопой! Пошли мы, посмотрим, где тут обосноваться можно.

– А зачем вы пожаловали-то? – спросил старик, спохватившись. Будто бы не знал! Ясно было, зачем. Спросил лишь для вида.

– Туристы мы. Отдых любим экстремальный. На природе, – ответил Колян и подмигнул остальным. – Точно я говорю?

Те заулыбались, закивали, а Павел добавил:

– Тесно в городах. Бетон и асфальт. Простора хочется. Зелени.

– Тут этого вдоволь, – кивнул старик и подумал: «Вот заливают! Природный отдых им нужен, как бы не так! Сокровища Кучумовские искать приперлись». Видал он таких. Они не первые. Приходят и рыскают, рыскают по лесам. Роют, металлоискателями землю щупают, а находят лишь смерть свою. И эти тоже не жильцы. День-другой, может, неделя, и все. Так всегда было и всегда будет. Сгинут, как все. Жаль только лес: нагадят ведь так, что месяц целый за ними убирать придется. В прошлый раз окурки и консервные банки повсюду валялись. А шума от них сколько! Одна головная боль, в общем. Ну, да ничего не поделаешь. Старик смотрел на их удаляющиеся спины, гадая, чей черед придет первым.

Четверо чужаков шагали меж двух рядов деревенских изб по единственной улице, заросшей бурьяном, и озирались. Наверное, уже почувствовали присутствие зла, хотя и не поняли, отчего им страшно стало. Наверное, и на одну ночь не остались бы, если б не клад. Вон лица как вытянулись, а глаза тревожно забегали! Боятся. Но не уйдут. Никто еще ни разу не ушел, и эти никуда не денутся. Нежить за зиму оголодала. В нынешнем году это первая партия. До осени еще много таких сюда явится. «Однако, пора», – подумал старик, глядя, как чужаки заходят в выбранную избу, пятую от края. Пусть пока устраиваются, отдыхают. А ему надо в село, на почту. Пенсию получить да письмецо новое отправить. До вечера успеет обернуться. Вечером-то самое интересное начнется.

Он зашел в дом, достал из тумбочки паспорт, бережно завернутый в полиэтиленовый мешок, и конверт, сунул все в охотничью сумку, перекинул через плечо ружье и вышел, оставив дверь незапертой. От кого запирать? И зачем? Брать у него нечего.

Широким уверенным шагом дед Кузьма направился по тропе, едва просматривавшейся в высокой траве. Ходили тут редко, а трава на влажной почве, да еще в жару, поднималась, как тесто на дрожжах, не по дням, а по часам. Вошел в сумрачный лес. Тот встретил его тишиной. Лишь ветки под ногами хрустели да сухая от жары трава шуршала об заскорузлые штаны. Никого. Ни одна пташка с ветки не вспорхнула. Мертвые места. Глухие. По обе стороны от тропинки – болото. Кто дороги не знает, в трясине увязнет, измотается. Вон и туристы пришли еле живые, в грязи по уши. Потому и не ходит в деревню никто, разве что по особому приглашению.

Шел долго, не меньше часа. Дорогу эту старик наизусть знал, с закрытыми глазами одолел бы опасный путь. С детства каждый день в школу с ребятами ходил. Длинной вереницей шли они гуськом. С каждым годом вереница становилась короче.

Но вот лес поредел и кончился, а вместе с ним кончилось и мертвое царство. Открылось просторное поле, колышущееся на ветру зелеными волнами и наполненное звуками жизни. После гробовой тишины черной чащи стрекот кузнечиков и жужжание пчел оглушали. Шума он не любил, раздражался от этого. Отвык. Старик пересек поле и вошел в редкую светлую рощу. Миновал опушку, заросшую тонкими осинками, и очутился среди белоствольных берез, свесивших к земле гибкие ветви в длинных сережках. Лес приветствовал его раскатистым стуком дятлов. Звук похож на тот, когда горох из мешка на пол сыплется, только громче гораздо. Движение жизни было повсюду: лесные пичуги метались в ветвях, под ногами то и дело шмыгали мыши, прямо перед носом проскакал заяц, ныряя в высокой траве, в щеку врезался мчащийся куда-то жук, кое-где вздымались горы гудящих муравейников. Суета, одним словом. Никакого покоя. Когда вышел на пыльную дорогу, ведущую к селу, вздохнул с облегчением. Хорошо бы по пути никто не встретился. Его в селе все знали и не любили. Здоровались, пряча неодобрительные взгляды. А потом (он знал, хоть и не видел) ему вслед оглядывались и шептались за спиной. Он не слышал, что говорят, но смысл сказанного был ему известен. «Тот самый… Отшельник… С нечистой силой спутался… Черный колдун… Не смотрите ему в глаза… Самое главное – не смотрите ему в глаза!» Боялись его, и правильно делали.

Дошел до почтового отделения, располагавшегося в обычной избе, обозначенной вывеской. Внутри – духота. Все окна открыты, и жара льется в них вместе с солнцем и мухами. Две толстые тетки за стойкой, клюющие носами, встрепенулись от звука шагов, распахнули сонные глаза, уставились на него оторопело. Узнали.

– Здравствуйте! – воскликнула та, что с желтыми кудрями. – За пенсией пришли? Вы последний у нас остались, все уж получили давно.

– Мне торопиться некуда, – ответил старик и зашуршал целлофаном, вытаскивая замусоленный паспорт. – Вот!

Документ шлепнулся на облупленную стойку. Желтокудрая брезгливо взяла его двумя пальцами, будто боялась заразиться чем-нибудь. Другая, черноволосая, с растрепанным узлом на затылке, тут же отвернулась, сделав вид, что пишет что-то в журнале. Старик не видел, но знал, что она там рисует цветочки и сердечки, а сама боковым зрением следит за происходящим и тайком рассматривает старика. Ни одного движения не пропускает. Любопытная, как и все. Он сложил в целлофановый пакет выданные купюры и немного мелочи, туда же отправил паспорт, спрятав все в висевшую на боку брезентовую сумку. Взамен выудил из ее недр белый запечатанный конверт и протянул желтокудрой:

– Вот. Письмо возьмите.

– Опять внуку? – поинтересовалась та и, не дожидаясь ответа, прострекотала по-сорочьи нагло: – Что-то вы все шлете и шлете, а он в ответ не пишет. Может, адрес неверный указываете? Кажется, в прошлый раз другой адрес был. – Она изучала надпись на конверте. – Ну, так и есть. Здесь у вас улица Войкова, а в тот раз была Войковская.

– Все правильно указано, – буркнул дед, сдерживая раздражение. Вечно они суют нос не в свое дело! Надо было к чернявой подойти. Но откуда ему было знать, что желтокудрая название улицы вспомнит? Месяц назад письмо отправлял!

– А что фамилию внука-то не написали? – Она ткнула в пустую строчку лакированным ногтем. – А?

– Не помню я его фамилию. Забыл. Дочь замуж вышла, а фамилия до того заковыристая, что никак выучить не могу: не то Жульников, не то Журиков.

– Как же так? Письмо потеряться может. И улица неправильная, и фамилии нет, – тарахтела желтокудрая, никак не желая отстать.

– Ничего, мне не трудно, еще напишу, – ответил старик и послал ей гневный взгляд. До нее наконец-то дошло. Она сникла, отложила конверт, пожала пухлым плечом и вяло произнесла:

– Да пишите сколько угодно! Может, вам ответы вообще не нужны… Мне-то какое дело!

«Вот так-то лучше! – подумал старик. – И правда, не ее дело. Нечего вопросы дурацкие задавать. Пусть письмо отправит, а кому оно предназначено, ее не касается». Не прощаясь, повернулся и ушел с почты. Почувствовал, как обе уставились на него через окно. «Нет, ты видела его рожу? Пугало огородное краше… А глаза его какие… Жуть… Как у мертвяка… Холодные и пустые!» – это шептала желтокудрая. Старик не видел, но знал, что ее потные от жары подмышки вспотели еще сильнее, и на белой рубашке выступили темные круги, а кожа покрылась мурашками, будто от холода. «Зачем ты смотрела ему в глаза? Говорят же, что нельзя… Все это знают… Теперь по ночам будет тебе в кошмарах сниться. Так и помереть во сне можно. Кондрашка хватит, и не проснешься», – отвечала черноволосая. Ей вдруг нестерпимо захотелось в туалет. «Не каркай!» – испугалась желтокудрая.

«Правильно испугалась», – подумал старик, направляясь в охотничий магазин за патронами. Он знал, что тетки с почты обязательно откроют и прочтут его письмо. Пусть. Они все равно ничего не поймут, потому что тупые. Посмеются, запечатают обратно и отправят по адресу. Он не видел, что как раз в этот момент желтокудрая разворачивала сложенный вчетверо листок, пожелтевший до горчичного цвета, – тот, что вырван был из старой школьной тетради, которая была всего на десять лет моложе старика. От любопытства и волнения тетка закусила нижнюю губу. Когда открылись кривые буквы текста, начала читать вслух:

– «Здравствуй вну́чек! Давно не видел тебя, очень скучаю. Приезжай скорее, ведь наступило лето. Ясно. Зной. Невмоготу. Аритмия. Юность где? Давно еле корячусь. Лечусь атварами». – На этом месте она рассмеялась: – Неграмотный, пишет «атварами», а надо «отварами». Ну-ка, что там дальше? «Думаю, когда уже чтоли умру. Маленько асталось», – фыркнула и повторила последнее слово. – «Асталось»! Мог уж попросить кого-нибудь на ошибки проверить.

– Думаешь, внук читать будет? – усмехнулась черноволосая. – Видишь, сколько писем старик отправил, а ни одного ответа ни разу не пришло. Забыли его давно родственнички.

– А мне его не жалко. Я б такого деда тоже забыла. Рожа, как из фильма ужасов, грязный весь, тиной воняет, а глаза злые-презлые.

– Ладно тебе. – Черноволосая забрала у желтокудрой листок и аккуратно сложила его обратно в конверт. – Хоть и страшный, а тоже человек. Жалуется, что здоровья нет. Наверное, чувствует, что помрет скоро, хочет внука повидать.

– Да он уж который год чувствует! – возразила та с презрением в голосе. – Я все его письма читала. Ты тогда еще здесь не работала. То же самое было написано. Всегда пишет одно и то же. Наверное, слов других не знает.

– Все равно. Жалко его. Живет один-одинешенек в страшном дремучем лесу у болота.

– А кто ему виноват? Мог бы в наше село перебраться, – возразила желтокудрая.

– И на какие шиши он избу выстроит? Это ж деньги надо платить. Бесплатно никто надрываться не станет.

– Ну, к властям бы обратился. Вон, в администрацию, к Петру Василичу.

– Да, Петр Василич сидит и ждет, когда ж к нему дед Кузьма за помощью явится! Дура ты!

– Сама ты дура!

– И письма чужие читать некрасиво.

– Еще у тебя спрашивать стану!

Потом до конца дня женщины будут дуться и демонстративно молчать, но на другой день снова начнут распивать вместе утренний кофе и сплетничать о своих мужьях-козлах и о соседях-идиотах. И хотя это еще не произошло, старик знал, что так будет, как если б увидел своими глазами.

Продавец в магазине тоже был любопытный.

– Дед Кузьма, а чего вы собаку не заведете? Какая без нее охота? У меня Найда как раз ощенилась. Возьмите одного. Даром отдам.

– Не возьму, – отмахнулся старик. – Помру вдруг, а пес на кого останется? Привык один. Сам справляюсь.

– Кто ж вам дичь приносит?

Он не ответил. Вопросы, одни вопросы. Как же они ему надоели! Отсчитал требуемую сумму, забрал патроны и молча вышел из лавки. Продавец, рыжий бородатый мужик, озадаченно смотрел ему вслед. Старик знал, что тот думал, глядя ему в спину. «Ага, охотится он, как же! Упыри в еде не нуждаются. Нечисть он самая что ни на есть. К душам людским подбирается». Смотри-ка, чувствует его, стариковское, темное нутро. Все они чувствуют, так же, как собаки чувствуют волка. Или чужака.

Старушка в бакалейной лавке едва не померла, когда старик вошел туда. Сердце ее вначале замерло, а потом затрепетало, заметалось, как пойманная курица. Она трясущимися руками выложила ему соль, спички и свечи, то и дело роняя товар на пол. И думала при этом: «Страшный… Какой страшный… Сколько вижу, а никак не привыкну… Уж почудилось, что смерть за мной пришла… Господи, сохрани…».

Старик пошел в обратный путь, мечтая больше никого не видеть. Но у самой околицы стояла женщина – старая, наверное, за шестьдесят ей уже было, но крепкая, статная. Алевтина. Он знал ее давно и ненавидел. Если все остальные жители села его лишь раздражали, то эта приводила его в бешенство. Когда остальные прятали глаза и отворачивались, эта смотрела прямо в упор. Вот и теперь встала, руки в крутые бока уперла и таращится. От взгляда ее старику дышать трудно стало. Поскорей бы мимо пройти. Но не тут-то было. Ноги вдруг ватными сделались, сила из них ушла, зашаркали по дорожной пыли. В глазах поплыло все. Зашатался, точно пьяный. Не упасть бы перед ней всем на посмешище. Собрал всю силу, напрягся. Трудно идти, будто телегу груженую тянет. От взгляда ее кожу жжет, как от крапивы. Ничего, еще немного осталось. Шаг, другой… Уф! Миновал бабку, и полегчало сразу. Отошел подальше, и отпустило совсем. Хотя и знал, что она по-прежнему на него смотрит. Приступ жгучей ненависти накатил вновь. Убил бы, если б мог! Да только с ней ему не справиться. Слишком много в этой бабке света. Не одолеть.