Эра падающих звёзд

Глава первая

Кадушкин рассказывал.

Берут подозреваемого и везут на Старомышль. Там кратер от наземного взрыва нейтронной «кобальтовой» бомбы и, соответственно, зона оцеплена по периметру. Оцепление – просто флажки каждые тридцать метров, и местами натянута бечёвка, с какими-то красными повязками. Зона никак не охраняется, да и зачем? Так вот, вблизи кратера – остатки железной дороги. Метров триста путей разворочено взрывом: рельсы со шпалами подняты над землёй. «Радим1» здесь не просто трещит, а вопит!

Сами дознаватели и опера надевают на себя «комбезы2» и «ресы3», а вот подозреваемого подвозят в одних трусах. Ежели женщина, что тоже случается, то и на ней из одежды оставляют минимум. Исключительно из заботы о несчастных, потому что от тряпья после этой процедуры лучше избавиться. Некоторые опера – возможно, в приливе прозорливого сострадания – вообще раздевают догола своих подопечных.

Наручниками пристёгивают подозреваемого к рельсу, поблизости оставляют радим с подсаженными аккумуляторами: с подсаженными – чтобы быстрее выдохся… это ох как стимулирует дачу показаний. Прибор-то списать надо давно – он фонит как кусок радия, – но его хранят (для таких инсценировок) в специальном месте и обращаются с ним осторожно. Кладут радим возле подозреваемого так, чтобы тот не дотянулся, включают – и уезжают за периметр.

Остаться наедине с вопящим радиометром в паре сотен метров от кратера – испытание серьёзное. Иногда приходится спустя двадцать-тридцать минут возвращаться, чтобы проверить готовность задержанного к общению, но чаще при первых же сигналах радима человек начинает умолять вывезти его из зоны и соглашается поведать о самых сокровенных тайнах. Обычно прямо на месте и начинается дача показаний, только успевай запоминать и записывать. Опера не спешат, дают выговориться.

Благодаря беспримерной словоохотливости Кадушкина приём с радиометром стал широко применяться в Новосибирском районе, а некоторые другие методы дознания (типа, долгих мучительных допросов) теряли былую популярность. Причём пленных и подозреваемых в диверсионной деятельности возили к одному из кратеров, оставшихся от воздушного взрыва. Радиация в нём повышенная, но не смертельная – хоть месяц там торчи, – однако знают об этом только местные. А вот подсаженные аккумуляторы – изуверство чистой воды. Радим настраивают так, чтобы трещал на естественный фон во всю мощь, и когда он, растягивая звук, издыхает через двадцать минут… Ну, кому охота сгнить заживо?

Кадушкин Денис Вадимович был ныне в звании младшего лейтенанта, а в последние дни прошлой жизни – тянул чиновничью лямку (работал в многофункциональном центре на должности операциониста отдела оформления загранпаспортов). В той же жизни имел два увлечения: историческая реконструкция и выживание. Оба увлечения, в разной мере, помогли ему, когда началась война. Услышав сигнал тревожного оповещения, он ни на мгновение не засомневался, что всё серьёзно. Первый удар переждал в соседнем квартале в подвальном бомбоубежище, о котором даже из местных мало кто знал. Прихватил кота Бориса, громадную рыжую скотину девяти лет с разноцветными глазами – и бегом, бегом!

Из-за кота, между прочим, натерпелся от окружающих. В маленькое старое бомбоубежище умирающего завода набежало столько людей, что просто сказать «много» – значит, сильно преуменьшить масштабы столпотворения. Кто-то был с кошкой, кто-то – с собакой, а двое граждан пенсионного возраста (муж с женой) притащили клетку с канарейками. Эти двое сразу же стали распространять слух о том, что птицы чувствуют радиацию. На вопрос, в чём это выражается (уж не поют ли?!), птичники отвечали расплывчато: мол, «птица нервничает». А канарейки уже нервничали – ожесточённо метались внутри клетки из-за смены обстановки. Как хозяин отличит текущую нервозность от радиационной, оставалось неясным, и народ с тревогой посматривал на птичек.

Кот же смотрел на них, не сводя глаз и не скрывая охотничьего азарта. Он потерял покой, напрягся и стремился подкрасться ближе к лимонно-пёстрым датчикам радиоактивности. Так продолжалось, пока пенсионер не сжалился над пернатыми и не накрыл клетку платком.

Позже, когда коту пришло время сходить в туалет, это стало целой проблемой. Впрочем, она касалась всех «животноводов»… или почти всех, если учесть, что с рыбками и хомяками никого замечено не было, – в выигрышной ситуации находились хозяева карликовых глазастых восточноазиатских собачек, чьи питомцы могут справлять нужду не только подозрительно редко, но и достаточно незаметно.

По прошествии нескольких дней, когда массированные ядерные атаки прекратились и война перешла в фазу ультиматумов и точечных бомбардировок, а население стало как-то организовываться, трудности с котом не закончились. Защитить густую шерсть животного от радиоактивной пыли было, может быть, и не самым сложным делом, но пошли разъезды, начавшиеся с того, что пришлось покинуть квартиру с вынесенными напрочь окнами, оставшуюся без воды, отопления, электричества. Вскоре кот потерялся. Так Кадушкин остался один. С женой расстался три года назад, родичи далеко и связь с ними оборвалась, а теперь и любимый котяра…

Тридцатиоднолетний Денис был среднего роста, круглолиц, склонен к полноте из-за ширококостности. Характером обладал общительным и лёгким, ввиду чего моментально сходился почти со всеми и в любой компании становился своим. Подобно солдату Швейку, чуть ли не ко всякому событию он находил рассказ-иллюстрацию. Бывало, что возникали сомнения в подлинности его воспоминаний или пересказа, но редко кто заострял на этом внимание.

В отдел Кадушкин был зачислен три месяца назад. Тогда на утренней планёрке капитан Сильвиоков объявил Ильясу:

– Рахматуллин, к тебе сегодня человек поступит, вместо Кабурмина. До нас доберется, скорее всего, к вечеру.

– Откуда?

– Из Тальменки. Он там с баба′ха в следственном4 работал, так что человек с опытом, хотя и с небольшим. Устроишь его в общажник наш на Тургенева.

«Бабахом» Сильвиоков, как и многие другие, называл начало войны, а «общажником» был деревянный двухэтажный дом на улице Тургенева, используемый ныне под совместное общежитие контрдиверсионного отдела (КДО), в котором Ильяс работал уже больше семи месяцев, и районного отдела полиции.

Покинув Новосибирск в эвакуационной колонне, вскоре он с семьёй оказался в лагере временного проживания на западе области. Лагерь был палаточный, располагался возле посёлка и железнодорожной станции. Беженцы сами ставили палатки, хозяйственные и санитарные постройки, несли дежурство. На первых порах топлива для мобильных генераторов хватало, но электричество подавалось лишь на объекты повышенной важности (медпункт, кухня). С водой особых проблем не ощущалось, однако еды недоставало.

Уже на вторые сутки долетели слухи, что ряд регионов не подвергался удару, и среди них Татария. В начале третьих суток, когда Ильяс пытался найти для жены и детей попутку, чтобы отправить их к родителям в Елабугу, по Новосибирску и позиционному району к северо-востоку от города снова был нанесён удар. Ближе к вечеру на запад ушёл пассажирский эшелон – в нём и уехала семья Ильяса. А он, как приписанный к временному военкоматному участку, остался ждать в лагере распределения.

Всеобщая мобилизация проваливалась. Настоящая паника началась примерно на третьи сутки, когда на Россию обрушилась новая мощная атака стратегическими ракетами и ракетами средней и малой дальности. Это вступили в бой подтянувшиеся к российским рубежам оперативные и оперативно-тактические соединения НАТО. После двух дней беспрерывного нервного напряжения, ухудшение ситуации приводило людей в ужас.

Армия воевала. Армия стояла и сопротивлялась, наносила ответные удары и удерживала позиции, но она была как бы сама по себе. Словно официанты на свадьбе в ресторане – они вроде бы тут, носятся, что-то таскают, о чём-то перешёптываются, с озабоченным видом оглядывая столы, но их, по большому счёту, никто не желает замечать, разве что начнёт предъявлять претензии какой-то упившийся гость. Так и армия – отстреливалась со своих позиционных районов, вкапывалась в землю или пыталась уйти от испепеляющих ударов, совершала налёты на скопления войск противника, перебрасывала технику и запасы со складов… и пыталась восполнить потери. Но тыл фактически сдался.

Население разделилось. Очень немногие готовы были биться, самоорганизовываться, спасать страну. Некоторое число людей сразу стало шакалить: заниматься воровством, грабежами, насилием. Но больше всего было тех, кто согласился бы собственноручно подписать любой акт о капитуляции и встать на колени перед кем угодно, лишь бы не было войны. Ещё вчера эта масса своими воплями «Россия!», «Мы победим!» и «Вперёд, Россия!» оглашала стадионы и площади, кричала в телекамеры – а столкнувшись с реальной силой и угрозой для здоровья и жизни, превратилась в жалкое блеющее стадо. И кому-то надо было это стадо поднимать на уровень человеческого общества.

Ильяс не сразу попал в контрдиверсионный отдел. В лагере на четвёртые сутки его зачислили в отряд спасателей, которых отправляли на работы в Новосибирск. Набирали в первую очередь медиков и физически крепких мужчин. Приветствовалось и знание основ радиационной, химической и биологической безопасности, хотя инструктаж перед выездом на работы обязательно проводился.

От военных стало известно, что после ракетно-ядерного удара, звуки которого прокатывались по окрестностям лагеря с громкостью железнодорожного состава, а на горизонте были видны отсветы, Соединённые Штаты вновь выдвинули ультиматум. Вообще почти все новости из других городов и областей приходили от военных – мобильная связь, Интернет и телевидение отсутствовали. В искажаемом помехами радиоэфире было две станции – «Радио России» и «Маяк», но их сообщения были крайне скудны. На третьи сутки конфликта была восстановлена работа ОКСИОН, но и она транслировала мало новостей. Что по сетям МЧС, что по радио в основном шло оповещение жителей области об очагах заражения, о районах возможного выпадения радиоактивных осадков и бесконечно повторялись правила безопасности. По нескольку часов в день транслировались списки людей, которых искали родственники, соседи, знакомые.

И вот на пятые сутки войны Ильяс снова был в Новосибирске. Здесь ещё кое-где продолжались пожары – дольше всего горели крупные торговые центры, строительные рынки и склады. Отряд должен был оказывать помощь горожанам, оставшимся в зоне бедствия, и выводить их в безопасные районы. Помогали старикам, потерявшимся детям, инвалидам, тяжелобольным. В подвалах прятались несчастные, которые либо тронулись умом от страха, либо были близки к этому. Голодные, обессиленные от жажды, с выпученными глазами, часто пахнущие испражнениями собственных тел, они сопротивлялись, они не верили что в пяти метрах от их логова, за дверью, не убьёт радиация, не обожжёт вспышка ядерного взрыва, не разобьёт о стену дома ударной волной.

В зоне Г и В5, то есть в непосредственной близости от центра ядерного взрыва, в первые несколько суток спасательных работ не проводилось (только замеры), из-за неоправданного риска для самих спасателей, но пострадавшие там были. Их называли «временно выжившие». Это люди с увечьями, ожогами и получившие большие дозы облучения. У некоторых хватало сил пройти три-четыре километра, не больше, и часто последние несколько сотен метров они проползали. Самое страшное зрелище из всего, что доводилось видеть Ильясу. В ошмётках отслаивающейся кожи, потерявшие зрение и слух, частично утратившие чувствительность, они ползли, оставляя за собой грязно-коричневый след.

Отряду была поставлена задача прочесать участок в несколько кварталов, времени отводилось четыре часа. К началу работ уровень радиации там ещё превышал норму, но для защищённого человека не представлял особой опасности и, например, к противогазу ГП-7 выдавалась только одна фильтрующая коробка на две рабочие четырёхчасовые смены. С собой брали флягу с водой, пять ватно-марлевых повязок на случай, если придётся выводить людей, блокнот с ручкой – записывать имена, адреса, просьбы – и мел, чтобы оставлять знаки в проверенных местах (кружок – помещение проверено, людей нет, крест – заперто, никто не отозвался, галка – остаются люди).

Старший отряда с мегафоном ходил возле домов и оповещал о возможности немедленно эвакуироваться или получить необходимую помощь, остальные – обходили подвалы, стучали в квартиры, где было возможно – заглядывали в окна, а также в магазины, гаражи, автомобильные фургоны…

В городе оставалось немало людей. Большинство из них сидели в домах и квартирах, завесив разбитые окна пледами или постельным бельём, и ждали возвращения кого-то из близких.

Среди десятков людей, найденных Рахматуллиным в полуразрушенном городе, первой была семья инвалидов. Мать – глухая от рождения и её сын – полупарализованный десятилетний мальчик. Она, разумеется, не могла услышать сигнала оповещения в тот утренний час первого налёта (ещё спала), а мальчик плохо понимал, что происходит, и не мог разбудить её. Отца семейства, тоже имевшего повреждения зрения и слуха, дома не было. Он работал на одном из заводов, в цеху для инвалидов. Производство перебивалось мелочью, а тут неожиданно выиграли достаточно внушительный контракт – но очень срочный. Ввели круглосуточный график, и люди были только рады: в кои-то веки появилась возможность нормально подзаработать. Вот в утро начала войны он и не вернулся с ночной смены. Было известно, что невдалеке от завода произошёл один из взрывов, но женщина ждала. Надеялась и ждала.

Две недели Ильяс пробыл в поисково-спасательном отряде. Насмотрелся, конечно, всякого. Попадались и охотники на чужое имущество. Спецы ГО почти ежедневно проводили радиационно-химическую разведку в городе и пригородах, для уточнения границ зон заражения, и выставляли предупредительные знаки – мародёры по ним определяли запретные районы и безопасную длительность пребывания в них. Но тогда ещё этих шакалов было мало, они не успели сбиться в банды, набраться опыта и заматереть.

В те первые дни войны в Поволжье, на Урале и в Сибири и ещё не развернули работу диверсионные группы, но на западе в приграничных областях уже замечались вспышки разновидностей чумы, холеры, оспы и других, порою трудноопределимых болезней. Были там и случаи отравления сильнейшими ядами водных резервуаров и зерновых хранилищ. В Центральной и Восточной России разрасталась анархия и преступность, не с первых дней, а спустя несколько недель – когда стало понятно, что война затянется надолго и от ядерного оружия, каким бы мощным оно ни было, вполне можно спастись. Появились бандитские группировки, которые словно соревновались в жестокости и бессмысленных убийствах. В условиях страха и слабой власти на местах, привыкшей за десятилетия к безынициативному существованию, молодые здоровые мужчины (а вслед им и женщины) уходили в банды. Уходили, чтобы прокормить себя грабежами, а зверствовали, чтобы получить опасливое и уважительное расположение своих ублюдочных собратьев. Царила безнаказанность.

Глава вторая

Эван Рэтлиф по прозвищу Крыса притаился на опушке леса в полусотне шагов от озёрного берега. В положении лёжа он прильнул к прицелу снайперской винтовки.

Ниже живота заныло от возбуждения. Ах как заныло!

«Девчонка! Точно девчонка! Совсем одна!»

Он быстро положил оружие на землю и поднёс к глазам бинокль. Поводил им влево-вправо, высматривая, нет ли ещё кого-то рядом с ней.

«Ну точно – одна!»

Крыса облизнул губы и, выдыхая, тихо простонал.

«Сколько ей лет? Свеженькая! Видно, что свеженькая! И больше нет никого рядом!»

Возле девчонки крутилась только какая-то собака. Лохматая, довольно крупная, но всего лишь собака. Впрочем, будь даже рядом с девчонкой, например, парень, вряд ли это расстроило бы Эвана.

Рэтлиф был невысок, сух, подвижен. Лет – около тридцати, хотя сейчас какой-нибудь незнакомец мог бы дать ему тридцать пять, а может, и сорок. И дело не только в густой чёрной бороде, которую он время от времени подстригал ножницами, но и в загорелости, немытости, да и вообще в его образе жизни в последние несколько недель.

Шатен с карими глазами и мясистыми губами – он располагал к себе женщин, но почти все они довольно быстро разрывали с ним связь. А причиной было то, что он делал женщинам больно. Проходили пять, семь, девять интимных встреч… или неделя, две, месяц отношений… а затем он проявлял грубость. Ему хотелось делать больно. Не бил, нет. А из раза в раз делал больно в момент, когда должен был доставлять удовольствие. Причинял боль словом или резким движением, или пугающей железной хваткой. Весьма и весьма немногие женщины позволяли в отношении себя такого рода грубость и даже садизм.

Вскоре они бросали его, а он расстраивался. И знал о причине, по какой они уходят, но не считал её своей проблемой. «Некоторым из них ведь нравится. Они терпят. И любят меня», – говорил он самому себе. Однако Эван быстро пресыщался теми, которые терпеливо, а порой и возбуждаясь, переносили причиняемую им боль. Срабатывал какой-то внутренний ограничитель, и он терял к этим женщинам интерес. Словно бы удостоверившись в порочности бабьего рода на примере одной из развратных его представительниц, он грубо и решительно прерывал отношения и устремлялся на поиски следующей жертвы.

Рэтлиф, как человек с невысоким интеллектом и формальным воспитанием, делил людей на ближний круг и прочих. С близкими, например, с друзьями, он старался не опускаться до подлости и обмана, а с прочими поступал так, чтобы иметь выгоду или удовольствие, при этом не стесняя себя моральными нормами.

Окончив школу, Эван два года отслужил в армии. Как и многие их тех, кто идёт служить, он стоял перед выбором: флот или морская пехота? И выбрал морскую пехоту. В первый год он оставался в Соединённых Штатах, а на второй – его отправили в Афганистан.

Большую часть времени Рэтлиф провёл на базе, в сравнительно безопасных условиях. Но пороху понюхать ему всё же довелось. Однажды в составе взвода он сопровождал каких-то местных бонз, которые колесили по провинции перед выборами, и на их колонну напали талибы. Рядом с «Хамви», в котором ехал Эван, взорвался мощный фугас. Его контузило. Что происходило дальше, он помнил смутно. Каким-то образом оказался вне повреждённого автомобиля; стрельба, разрывы гранат, свист пуль, крики на пушту и английском; он сам палит куда-то из винтовки, просто палит в сторону от дороги. Постепенно усиливается боль в висках и лбу – ощущение словно переднюю часть черепа придавило двухпудовой гирей, в глазах чуть ли не сумерки, цвета поблёкли, во рту – привкус крови, дышать трудно. И дикий страх.

Он пролежал в госпитале две недели. В первые дни болела грудь, было тяжело дышать, случился раз даже приступ кашля с кровью; ещё дольше не проходила головная боль. После выписки он наблюдался у врачей. Однако до окончания контракта у него оставалось месяца полтора. Рэтлиф решил не продлевать договор – и уволился из вооружённых сил.

Возвратившись в Штаты, он предполагал некоторое время пожить в своё удовольствие, а затем пойти учиться в колледж, ещё до того, как закончится срок, отведённый ему программой Министерства обороны, по которой бывшие военные пользуются денежной льготой. Однако и прежде довольно слабая тяга к учёбе совсем иссякла. И он в течение двух лет просто проживал армейский гонорар, лишь изредка перебиваясь случайным заработком.

Через своего дружка Шеймуса Роксби он сошёлся с его братом Стивом. Тот был старше, но тоже недавно отслужил по контракту в морской пехоте (два года, из четырёх армейских, провёл на Ближнем Востоке). Стив и приучил его к героину.

С середины зимы до середины или конца лета они работали в небольшой компании, специализировавшейся на внешней обшивке домов и установке заборов, остальное время – были праздными. Бывало, занимались мелкими махинациями и воровством, обычно, уезжая для этого в соседний штат. Особой нужды в деньгах не испытывали; Рэтлиф ещё получал выплаты за контузию. Так прошло несколько лет.

Между тем Стив умудрился жениться и быстро овдоветь: его жена Клара умерла от передозировки. И тогда Стив Роксби завязал. Конечно, не в одно мгновение…

Сначала он подсел на религию Иеговы6. И некто Пит, бывший уже давным-давно в завязке и которому Стив рассказал о своём желании кончить с ширевом, посоветовал: «Тебе надо выйти из собственного окружения. Если серьёзно хочешь завязать, сначала выйди из того круга, в котором ширяешься, – на время исчезни для своих друзей».

А Пит со своими корешами (некоторые тоже был завязавшим) как раз собрался пару недель порыбачить на каком-то озере. Предложил он и Стиву ехать с ними. И Роксби, не предупредив никого, даже Шеймуса, – отчалил. Пробыл на озере три месяца – так ему посоветовал Пит. «Потому что, – сказал он, – месяц – слишком мало, и надо побыть без старого окружения подольше. А одиночество – самое лучшее лекарство от всякого человеческого дерьма».

А ещё он сказал, прощаясь: «Стив, теперь это всё твоё. Небо, озеро и этот берег. Ты – хозяин. Не пускай сюда чужаков с ширевом. Сохрани в сердце берег и эти мгновения. Когда возвратишься в город и в старое окружение, и если тебе захочется ширнуться, то загляни в своё сердце. И помни: если не удержишься, то вода в озере превратится в кровь, и небеса побагровеют и прольются кровавым дождём, и берег изрежут ручьи крови, схлынувшей с гор. Не позволь случиться этому, Стив Роксби. Ты – хозяин, страж оазиса Иеговы в твоём сердце. Когда тебе станет невмоготу в городе, приезжай сюда. Можешь взять своих корешей. Но не допускай их в мир твоего сердца. Иначе он утонет в собственной крови».

Больше двух месяцев пробыл Стив в одиночестве, если не считать редких встреч с рыбаками, туристами и визитов в магазин, что находился в восьми милях. Пит, кстати, и высылал ему деньги на имя владельца магазина.

А потом Роксби возвратился. Другой человек. Взгляд глубокий, как у Будды, белки глаз светлее одинокого полуденного облака, улыбка – словно у младенца, которому мамаша пощекотала живот.

Завязал Стив, но что касается всего остального, то остался прежним. Мог пропустить полдюжины порций виски в баре или целый день сидеть с друзьями, посасывая пиво. Учение Иеговы задвинул… впрочем, он и не увлекался им особенно – только, чтобы завязать с наркотой. Шеймус, Эван и остальные парни и девки из их круга – продолжали ширяться, а он каким-то образом умудрялся сберечь свой берег – тот, который в сердце.

Ну а ближе к следующей осени предложил он Эвану и Шеймусу завязать и поехать с ним на Озеро. Крыса не желал завязывать. И Шеймус не готов был изменить свою жизнь. Тогда Стив, чтобы не замарать чистого берега, застрявшего в его сердце, повёз парней рыбачить в другое место.

Целый месяц они тогда провели в камышовой глухомани соседнего штата и остались довольны. А на следующий год Стив выкинул идею ехать на озеро Ньюбелл, где парни смогут завязать с ширевом. Эвану не совсем по душе было такое дальнее путешествие на рыбалку. «Это же в тысяче миль к северу, в Канаде. Зачем так далеко забираться?» – заметил он Стиву. Шеймус поначалу вроде тоже не горел желанием ехать к чёрту на кулички, однако поддался, как обычно, влиянию старшего брата и в конце концов сказал Рэтлифу: «Поехали, Эван. Тут всё равно только со скуки подыхать. Да и деньги просадим не так быстро». Немного поупиравшись, Крыса согласился: «Ладно, поедем. Но тогда завяжем в следующий раз… Может быть. Без ширева – не поеду!» Стив досадливо махнул рукой – и они отправились к Ньюбелл.

Были там через два дня, на третий. Оставили машину на стоянке возле мотеля и до озера добирались пешком, потому что туристам и рыбакам въезд в десятимильную зону вблизи водоёма был запрещён.

А в самый разгар их рыболовного отдыха русские развязали войну.

До чего же нервной была её первая неделя! А пожалуй, что и две. Да, две недели парни толком очухаться не могли. И дело не в том, что Эван и Шеймус часто ширялись, а в том, что развязал Стив! Стив развязал! А чего терять, если не сегодня-завтра отправляться на небеса? Через неделю всех троих даже сильно нервировало то обстоятельство, что ужасные дни и ночи сменяют друг друга, а смерть не приходит. Как же так? Ведь всем известно: должен быть большой «бумс» – и всё! Ну, останутся несколько человек где-то, а вокруг – смерть и ядерная зима. Ни пить, ни есть нельзя. Мир должен погибнуть сразу – это понятно даже последнему дебилу в трущобах Гарлема, хотя там путают «радиацию» и «радиостанцию» и слабо представляют разницу между этими понятиями.

А потом пришло понимание, что они и есть те самые счастливчики, которые одни только и остались в живых. Им выпала удача пережить человечество! Но осознание избранности не надолго обрадовало парней. Наоборот, им захотелось конкретно обдолбиться, когда они поняли, что наступает ядерная зима, вокруг всё заражено, а им предстоит каждый день добывать себе пропитание и бороться за жизнь с мутантами. Поэтому, когда они в те первые дни пару раз из своих палаток видели вдали людей, то воспринимали их как хищных соперников, готовых убить за дохлую крысу, либо как мутантов, готовых убить любого от злости на то, что русские поломали им жизнь и генетический код.