Однажды умереть

«А ты, читающий или читающая эти строки, смотришь на линию горизонта? Не смотришь? Тебе некогда? Добыча всегда чем-то занята, всегда суетится, по большей части – отъедается.»

«А ты, читающий ли читающая эти строки, знаешь вкус чужих объедков? Продолжаешь ими питаться? На здоровье. Питайся хорошо, добыча, будь жирной и вкусной. Разница между хищником и добычей в том, что хищник соглашается на объедки и крошки от слабости и на время, а добыча рада им всю жизнь.»

«Ты, читающий или читающая эти строки, никогда не поймёшь, что быть голодным – до отчаяния унизительно – не поймёшь, если ты покладистая, на все согласная и ко всему готовая дичь.»

«Ты, читающий или читающая эти строки, тоже, наверняка, ешь своих однокровных, но потихоньку, и травишь их, но помаленьку и незаметно. Тебе никогда не хватает решимости, и никогда не хватит, открыто пожрать ближнего своего или смело, прямо в морду выплеснуть в него весь свой яд. Такое не по тебе, ты всего лишь скромная добыча, тебе привычней жить и действовать исподтишка.»

«И ты, читающий или читающая эти строки, тоже придумываешь всякие натянутые глупости – придумываешь, придумываешь, я-то знаю, кривляешься в словах и поступках – лишь бы избежать откровенного признания в том, что тебе просто хочется засунуть свой половой орган в кого-то, или чтобы в тебя кто-то засунул свой половой орган, в зависимости от того, самец ты или самка по своей натуре.»

«А ты, читающий или читающая эти строки, размножаешься? Размножайся, размножайся, брызгай семенной жидкостью без разбора, мечи икру не думая. Для хищника хорошо, когда добыча размножается.»

«Я уверен, что ты, читающий или читающая эти строки, совсем не думаешь о смерти и пустоте своего бессмысленного существования. И это правильно: добыча должна спокойно пить, есть и развлекаться, ни в коем случае не худеть от мрачных и тоскливых мыслей, а нагуливать свою мягкую и вкусную плоть для краткой услады хищника.»

«Послушай, а что чувствуешь ты, читающий или читающая эти строки, когда в твоих мыслях грубо копаются? Или ты этого даже не чувствуешь, счастливая добыча?»

«Впрочем, я уверен, что ты, читающий или читающая эти строки, любишь бесконечно мысленно обсасывать банальности, если ты простая мелкоплавающая добыча.»

«Представь себе, ты, читающий или читающая эти строки, ведь, может быть, я разгуливал у входа в твоё жилище и не вошел только из лени, может быть, я провел день именно в твоем декоративном пруду, и, может быть, по чистой случайности ты не стал или не стала моей добычей и едой. Но тебе не стоит опасаться тёмных дождливых ночей или пресноводных водоемов, заросших по поверхности кувшинками, твои опасения тебе не помогут – если ты станешь добычей, то всё равно умрешь.»

«А ты, читающий или читающая эти строки, часто смотришь себе в глаза? Хотя бы в зеркале? Что ты можешь увидеть в своих глазах неизбежной жертвы хищника? Тоску?»

«Знаешь ли, понимаешь ли ты, читающий или читающая эти строки, как ты уязвим или уязвима просто физически? Уверен, ты стараешься об этом даже не задумываться. Жертва не должна отдавать себе отчета в собственной слабости, тогда она легко и весело гибнет.»

«Зачем тебе, читающему или читающей эти строки, все эти имена, названия, слова, числа, номера, часы, минуты, секунды? Ты строишь из всего этого свой мир условностей, и постройка кажется тебе надёжной. Но есть ли у тебя настоящая уверенность в прочности строения? Или тебе и не нужна такая уверенность? Тебе нужны только условности.»

«Ты, читающий или читающая эти строки, знаешь, а ведь я мог бы поохотиться и на твоей территории. Ты ведь живёшь в непоколебимой уверенности, как и положено жертве, что пространство вокруг тебя давно тобой изучено и безопасно. Так и думай себе до поры до времени.»

«А ты, читающий или читающая эти строки, умеешь ждать? Для тебя ожидание – потерянное время? Ты постоянно спешишь куда-то, тебе постоянно некогда, как и любой добыче. Но суть твоей спешной суеты проста – ты торопишься к гибели. Или ты, читающий или читающая эти строки, любишь бесцельно просиживать в ожидании неизвестно чего и бесконечно мирно беседовать о чём-то банально пустом с соседями по очереди? Ты и в этом случае дождёшься своей гибели. Не беспокойся.»

«Ты, читающий или читающая эти строки, знаешь запах крови врага? Или хотя бы запах крови того, кто из твоей же стаи? Вряд ли – добыча боится крови. А если ты хоть раз слышал или слышала этот запах, не думай, что он не повлиял на тебя, не изменил тебя хоть чуть-чуть. Аромат крови неизбежно толкает примитивность добычи к внутреннему уродству, внешне совершенно незаметному. Не говори мне, что ты никогда не видел, например, как голуби остервенело клюют в голову раненую птицу из их же стаи. Ты – такой же или такая же, не обманывай себя. Уж я-то точно знаю. Ты бы убивал или убивала бы легко и даже с удовлетворением, тебя не остановили бы никакие моральные и нравственные нормы – лишь страх перед наказанием удерживает тебя. И боишься ты кары за убийство не в какой-то там будущей жизни, которой ещё скорей всего и не случится. Нет, от убийства тебя удерживает страх осуждения на наказание в этой, вполне реальной жизни. Тебя осудят такие же, как и ты, скрытые убийцы, и осудив тебя, они удовлетворят своё собственное скрытое желание – убить.»

«Что происходило бы с тобой, читающем или читающей эти строки, если бы близость смертельной схватки неумолимо пресекла лёгкое скольжение твоей жизни? Уверен, ты постарался бы или постаралась бы сбежать, спрятаться, забиться в какую-нибудь щель и затаиться, переждать, как угодно сохранить своё существование. Правильная реакция добычи. Так и должна вести себя самосохраняющаяся пища для зверя-бойца, чтобы голодный победитель-хищник после изнурительного боя всегда мог бы найти тебя, уцелевшего или уцелевшую в укромном уголке, и насытиться тобой, восстановить свои силы.»

«Имеешь ли право на уверенность в себе, в своём запахе, ты, читающий или читающая эти строки? А не скрывают ли твой дезодорант, или твой бальзам после бритья, или твои духи твой застарелый отвратительный душок? Ни одно из животных имеющих мозг не способно так низко пасть, смердя, как человек. Поверь мне, уж я-то знаю.»

«Ты, читающий или читающая эти строки, не имеешь способности к анализу своих внутренних процессов, как и любая добыча. Даже не пытайся. Пребывай в уверенности, что повинуешься свободным страстям и чувствам. Верь в любовь. Создавай семьи. Поддерживай численность жертвенного стада.»

«А ты, читающий или читающая эти строки, с удовольствием проводишь треть жизни в невольном плену у полубредового состояния? Или тебе всё равно, лишь бы засыпать сытым и довольным? Спи крепко и побольше – сочней будешь. Ворочайся из-за снящихся кошмаров – взбивай пышней свою плоть. В тебе всё на пользу хищника.»

«К кому ты, читающий или читающая эти строки, относишь себя? Ведь люди очень любят самоопределяться, когда сыты и довольны, говорить и думать про это массу ненужных слов. К „сильным и смелым“, „не из толпы“? Или с гордостью причисляешь себя к „простым людям“? Можешь не пыжиться – разницы нет никакой. В любом случае ты – жертва.»

«А ты, читающий или читающая эти строки, тоже веришь в силу пули, топора, дубинки, закона – всего того, что вне тебя? А не потому ли ты веришь во внешние вещи, что в себе-то самом тебе верить не во что.»

Связки фраз, которые приятно вертеть, как красивые ножи – «Когти гнева» – в ладонях.

Когда-то, когда отступления-обращения были расставлены по главам, возникло ощущение: «Слишком агрессивно». И он согласился с ощущением. Не стал спорить с плотно вошедшим в роман сомнением. Да и персонажи читателей пожимали плечами. Он убрал все отступления-обращения из текста. Под клюющий клёкот грифоподобной кнопки «Delete»…Склёванная ответственность. Хм, хорошо устроился…

Глава 5. Унижение

Одно время я неплохо устроился на дне. Поселился среди камней рядом с норой старой мурены. Старуха очень редко вынимала своё длинное тело из норы, только если слышала колебания от проплывавшей над норой добычи. Она бросалась вверх в атаку с широко раскрытой пастью, а в пасти торчали белые, совсем не затупившиеся об жёсткость времени иглы зубов. Старуха плохо видела, вся пошла какими-то пятнами от древности. Но над её зубами время оказалось бессильно. И прыть сохранилась, как у молодой.

Ничего не имело для мурены смысла, кроме броска на добычу. Она и не видела никогда, на кого бросалась, она только шкурой осязала, что рядом с норой есть кто-то, в кого можно вонзить зубы – и вонзала. Бесчисленное число раз она расправляла мускулистую ленту своего тела, намертво смыкала челюсти на ком-то и тащила в зубах обратно в нору того, кого ухватила, целиком или хотя бы отгрызенный кусок. Так и жила мурена – воплощение смерти для всякой твари у дна.

Зубы мурены рвали плоть жертвы грубо, будто пилили, крошки и кусочки разлетались, повисали в воде, оседали на дно. Вот эти-то кусочки и крошки долгое время были моей основной пищей. Я даже научился отгонять мелких рыбёшек, которые тоже хотели крошек из пасти мурены: угрожающе растопыривал щупальца и кидался на рыбок, те пугались и разбегались. Приживалом существовать было вовсе не досадно – досадно было оставаться голодным, когда все вокруг тебя сыты. «Ничего, ничего, – говорил я себе, – Можно на время смешаться с толпой мелких прихлебателей. Чтобы выжить».

Я мог сколько угодно проплывать мимо норы старухи-мурены. На меня она не реагировала, пренебрегала и не выскакивала – волны моих вибраций казались ей незначительными, я был для неё слишком мелкой добычей. Так я жил-поживал довольно долго.

Но однажды, когда я не спеша плыл над мурениной норой, мурена все-таки взяла и выпрыгнула. Наверное, я вырос настолько, что она не поленилась. Внезапно я увидел несущуюся на меня смерть с широко раскрытой зубастой пастью. Я замер, поражённый и ошарашенный. Сердца перестали стучать. Ужас стиснул моё тельце, и из этого тельца впервые в жизни совершенно непроизвольно выдавилось облачко чернил. Ужас и чернила спасли маленького хищника: мурена меня потеряла, помоталась наобум в непроглядной мути, которую я со страха устроил, и вернулась в нору. А я в это время, боясь пошевелить кончиком щупальца – мурена учуяла бы любое движение – медленно падал на дно, а упав, потихоньку, потихоньку уполз, как донный червь.

Из старушки-кормилицы мурена превратилась в старуху-смерть. Я сидел в какой-то расщелине, бесцветно-серый, переживал случившееся. На моём клюве ощущался сладковато-кислый вкус яда – от потрясения заработали не только мои чернильные мешки, но и ядовитые железы. Я и не предполагал, что во мне столько ядовитости. Я то и дело сплевывал ядовитую слюну подальше, смотрел на рыбок, шалеющих от растворившейся в воде отравы, и чувствовал, как где-то неглубоко внутри меня наливается спелостью особая жажда – случайно выживший, я вдруг сам остро захотел съесть мурену, вцепиться клювом в её бок. Кусок её мяса – больше мне с мурены взять уже было нечего.

Но я не спешил, копил в себе чернила и яд. И только когда переполнился всем необходимым и решимостью – поплыл к норе мурены. Остановившись на приличном расстоянии выше страшной норы, я изо всех сил взбрыкнул щупальцами – мурена не смогла бы такого не заметить и не выйти. И она заметила и выпрыгнула. А выпрыгнув, оказалась в густой тучке моих чернил и слегка опешила. Тут-то я и кинулся к ней так быстро, как только мог, подлетел и дико рванул клювом толстую шкуру на боку мурены, ближе к хвосту, мгновенно прокусил и впрыснул через укус весь свой накопившийся яд.

Мурена повернулась ко мне, враз сложившись пополам, и автоматически ловко щелкнула зубами. Но я уже убегал, и поймать меня было не так-то легко. Старуха и не пыталась меня ловить, как-то болезненно передёрнулась – яд начинал действовать – и вернулась в пещеру. Но почти сразу же из пещеры вылезла и стала корчиться, мотая головой из стороны в сторону, потом извернулась, скрючилась, укусила себя два раза за хвост, боком легла на дно и затихла. Мурена не сдохла, её челюсти и жабры едва заметно шевелилась – она дышала. Мой яд не убил старуху, а лишь на время её обездвижил.

Я плавал кругами вокруг мурены и покрывался розовыми пятнами от отчаянья – старуха оказалась несъедобной. За долгую жизнь она пропиталась насквозь своим и чужими ядами, если бы я съел хоть кусочек мурены – умер бы быстро, но мучительно. Странно даже, что мой-то яд на неё всё-таки подействовал. Я укусил мурену всего раз, а мой клюв сильно пощипывало и жгло. Я сплевывал и сплевывал, а клюв всё равно горел.

Широко раскрытый глаз мурены мутно пялился в пространство. Я подплыл к этому глазу и аккуратно его выклевал – единственное, что мог съесть, не отравившись, из всей мурены. В клюве перестало щипать. Потом я повернулся и уплыл от безглазой мурены и её норы. Моя вяло-сытенькая жизнь мелкого прихлебателя закончилась.

Уйдя от мурены, помню, нашёл большую пустую витую раковину и спрятал в ней свое мягкое тельце. Я таскал ту раковину на себе, пока она не стала мне тесной, и пока сплошь не оброс под погрубевшей кожей сыромятным мешком мускулов – не каждый зуб прокусит. Раковина помогла мне на первых порах моего юношеского бродяжничества, но я её немного стыдился перед самим собой. Всё-таки та раковина осталась валяться на свалке дна из-под какого-то вонючего мягкотелого, издохшего в ней и разложившегося. А я её подобрал и обжил. «Ничего, ничего, – успокаивал я себя, – Лучше пережить немного внутреннего стыда, чем погибнуть, перекушенному во сне клешнёй примитивного краба. Глупо сгинуть – вот что стыдно».

Приходилось умудриться и не сгинуть глупо. Приходилось плыть путём унизительной мелочной бездомной тяжбы с гибелью, чтобы выжить.

Глава 6

– Вив-Аржан, что такое роман?

– Это волшебные сказки для взрослых, Буржуа.

Братья Гонкур, «Шарль Демальи» («Литераторы»), 13.

Он проходит весь длинный, длинный, длинный коридор. Переступая через мраморные плиты пола. И через главы. С четвёртой – на пятую, с пятой – на шестую. Без видимой связи. Просто потому, что в романе оказался длинный, длинный, длинный коридор, с полом, выложенным удачными мраморными плитами. И несколькими главами.

Он проходит весь длинный, длинный, длинный коридор. Под шум размышлений и воспоминаний, намывших, как волны, обратно в роман не вошедшие варианты, куски текста, отвергнутые повороты сюжета. Роман никогда ничего не теряет и не упускает. Всё остаётся с ним и в нём. Клюющая трупы непонадобившихся слов кнопка «Delete» бессильна.

Он открывает дверь своего кабинета, входит и закрывает дверь. А за дверью находит мысль. О том, что…

Морской Змей, кусающий самого себя за хвост. Читатели, прочтением замкнувшие для себя свой цикл романа, став к тому же ещё и персонажами, не исчерпали собой всех, оказавшихся в романе по самой логике развития создания романа.

Он садится на свой стул – пока ещё не кресло, ни намёка на монументальность, но уже на колёсиках. И чуть-чуть прокатывается на половине строки, потому что роман…

Всепоглощающая Харибда. Роман, осуществляя себя, неизбежно и естественно вберёт, объемлет всех. Несчастного хищника, мечущегося в бесконечной клетке текста, и всех остальных действующих лиц и безличностей. И всех попавшихся, в циклически замыкающуюся, как водоворот, ловушку чтения, зачем-то добровольно увязших. Но ещё и его самого! Его, написавшего роман, непонятно для чего и непонятно почему написавшего именно так, но иначе написать он бы не смог. Безымянного его. Автора, имеющего неимеющее значения имя.

Самое место ещё одному отступлению-обращению. Самому важному. «Ты, читающий или читающая эти строки, понимаешь ли ты, что читая эти строки, ты попадаешь в роман, становишься его частью? Ведь именно на тебе заканчивается процесс творения. И ты – неизбежная добыча романа-хищника. Прекрати читать! И спасайся! Если, конечно, хочешь…»

Он вздыхает и пожимает плечами. Его авторская совесть после такого предупреждающего обращения спокойна, сонно-равнодушна, вполне сыта. И если теперь он по-авторски инстинктивно-тщеславно расширит гибельную ловушку водоворота уловления читателей, его совесть ничего ему не скажет, не упрекнёт, а только вздохнёт и пожмёт плечами.

Между прочим, Морской Змей и губительный водоворот – сильные образы. Он их не забудет. Он их использует. В своё время и в своём месте. Тут уж понятия места и времени в романе скептически хмыкают: мы, мол, относительны.

Он осторожно спускается по лестницам, аккуратно придерживает входную дверь, чтобы не хлопнула и не обиделась, оставляет на время надёжное здание вечной бюрократии. Место, где в вечном архиве навечно осталось его неимеющее значения имя. Место, где он получает жалование за службу, а поэтому – место неизбежного возвращения. Чем скорее, тем лучше. Можно сказать, он отлучается буквально на минутку, чтобы тут же вернуться. В кармане у него рукопись.

Это так непросто «однажды отдаться подводному течению…»

Глава 7. Завоевание

Однажды я отдался подводному течению, и меня понесло через какие-то холмы. Ничего не делал, даже щупальцами не шевелил. Даже не охотился. Какая-то лёгкость охватила меня. И вот течением меня вывезло в обширную долину с редкими кучками скал, в которых наверняка притаились надёжные пещеры.

Я сразу услышал и увидел, что долина густо населена – еды тут плавало и бегало по дну в изобилии. Но я также услышал, что у долины есть хозяин, такой же, как я – хищник, уверенный в себе. Мое тело сразу стало предельно осторожным и внимательным, и я вышел из течения на враждебную территорию. Не то, чтобы я хотел воевать, но как-то так получалось, что эта земля дна должна была стать землей моего самоутверждения.

Враг находился где-то рядом, его мысли распространялись шёпотом, похоже, что он засел в засаде, зарылся в песок по самые глаза и даже глаза прикрыл. Этот местный не уступал мне ни силой, ни размерами. Откормленный самец, долгое время хорошо и регулярно питавшийся, не то, что я – бродяга, живущий случайной добычей. Иногда, голодая, я даже худел, уменьшался в размерах – мой организм использовал собственную плоть, перерабатывал её в жизненную энергию. Уменьшаться от голода – очень унизительно. Голодать – унизительно до отчаяния. Вряд ли этот благополучный местный испытывал подобное.

Нервный импульс фиолетовостью пробежал по моему телу, я легко толкнулся вперёд и крикнул:

– Где ты, урод?! Выходи на бой!

– Ты умрёшь, – тихий хрип исходил откуда-то слева.

Я начал описывать плавную дугу влево. Двигался я медленно, но все мои сердца усиленно работали, в запас снабжая мускулы кислородом. Одновременно я изо всех сил выделял весь свой яд в чернильный мешок – ядовитые железы просто лопались от напряжения. Так я готовился и при этом не переставал сыпать оскорблениями, слыша, как местный наливается жёлтой яростью.

Наконец у меня получилось сказать что-то очень обидное, и я увидел левым глазом летящего на меня врага. Я тут же захлопнул жаберные щели, сжал их изо всех сил, чтобы не отравиться самому, одновременно из чернильного мешка выплюнул струю чернил, всю пропитанную ядом, и дёрнулся в сторону. Расчет оправдался – местный в чернильном облаке сначала промахнулся, но быстро сориентировался и развернулся. Мы сцепились, сплелись, закружились в драке, загребая песок дна телами, баламутя воду.

Мне рвали тело острые когти, и я тоже рвал головобрюхо врага когтями, бил через боль. Я хлестал и хлестал щупальцами, водил ими, как пилой, но не дышал, а мускулы понемногу наполняла тяжестью усталость. Я как-то отвердел в мыслях, отупел и думал только одно: «Держаться!» Я видел, как у противника широко распахнута жаберная щель – тот мощно дышал и был, конечно, уже безнадёжно отравлен ядом моих чернил. Надо было терпеть и держаться, только держаться.

И вот удары местного начали ослабевать, слабели, слабели и вовсе прекратились. Я успел мгновенно выпить – враз высосать – из затуманенного, но ещё не уплывшего в безсознание, вражьего мозга всё важное про его жизнь: о нём самом, о его охотничьей территории, о его пещере. В эту-то пещеру я и потащил безвольное тело местного. Только у входа в пещеру, вдали от места схватки я в первый раз вздохнул и задышал свободно. Муть отупения схлынула – я выдержал. Так я никогда и не узнал о том, был ли у меня шанс победить в том бою без яда в чернилах. Меня это никогда и не беспокоило – я победил. В бою допустимо всё, а честных ничьих никогда не бывает. Только добыча умеет ритуально якобы сражаться, чем-то вроде танца имитировать битву – без урона и гибели.

Едва я завалил камнем изнутри вход, как над пещерной скалой заметались злые тени. Было пролито много крови, запах этой крови привлёк акул. Но пещера надёжно дарила безопасность. Здесь, в спокойной обстановке, мне удалось вскрыть костяную пластину головобрюха и разорвать жилы и смолистые комочки мозга врага. Враг умер.

Убивать мне себе подобных в океане гораздо сложней, чем на суше. Я знаю – я убивал и там, и там. Можно разрывать тело врага на две половины, это ничего не даёт – он всё равно выживает, хоть в одной половине, даже в небольшой частице. Чтобы надежно убить, надо последовательно вскрывать вражеское тело, находить по одному и уничтожать вражьи сердца, превращать вражье тело в безжизненное мясо, полностью изрытую плоть, но выступает много крови, и рыться в мясе приходится довольно долго. Проще ударами камня, зажатого в щупальцах, разбить кость, защищающую мозг, или просто оторвать костяную пластину по краям, потом вывернуть её и убить врага, убив главный мозг. Я использовал последний вариант убийства. Но и вражьи сердца я потом, конечно, тоже съел.

Я долго сидел в пещере и питался её бывшим хозяином. Теперь эта пещера стала моей, и пещера мне нравилась – приятно было закладывать камушками дырочки наружу. Трофей – чисто обглоданная надмозговая пластина врага – стала дверцей для запасного выхода. Мои раны зарастали, а силы росли – впервые в жизни рядом со мной лежало так много мяса, столько еды. А будь я чуть менее ловким или чуть слабее – съели бы меня, я сам превратился бы в пищу, в простое мясо. Победитель получает всё. И съедает проигравшего.

Так я получил долину и стал её единственным владельцем. Постепенно я перестроил все пещеры долины в крепости от акул с острыми каменными шипами, торчащими во все стороны. Я гордо ходил по своей земле, медленно, почти величественно перебирая щупальцами. Все на дне знали, что хозяин здесь – я.

Когда таскал камни для своих пещер, по-настоящему понял, каким сильным стал. Обхватывал щупальцами кусок скалы, а сам думал: «Ни за что не сдвину с места». Но сдвигал, далеко тащил и сам себе удивлялся: «Ну и здоровяк же я». И радовался своей способности расти телесной массой и мощью всю жизнь.

Глава 8

Пути вдохновения, написания и издания

неисповедимы. Впечатление, что мы выбираем

их сами, не более чем иллюзия.

Саша Соколов, «Открыв-распахнув-окрылив».

Публикации в литературных журналах вызывали у него громадные сомнения. Прежде всего, явным отсутствием живого ощущения читателя. Прочитавшего и отреагировавшего. С ещё тёплыми очками на носу. С остывшей чашкой чая. Читателя романа из этого же самого романа. А, кроме того, он просто не верил в журналы, как в осмысленную форму организации материи.

И время подтвердило верность его недоверия. Всё же он отправил, два раза сам отнёс, отлучаясь со службы на минутку, сиротливые рукописи в несколько журнальных редакций. Там, в редакциях, томившийся в неподвижных рукописях хищник издыхал, никому не понадобившийся, ни разу, по-видимому, не прочитанный, забытый всеми, в том числе и автором. Только пару раз сквозь пыль многомесячного забвения прорывались удивлением для автора телефонные отказы, добивавшие страдальца-хищника гарпунчиком «неформат для нашего издания».

В конце концов он перестал клонировать слепки с текста романа и выбрасывать их в никуда затоптанных мусорных журнальных корзин. Полдюжины бросков хватило. Начальное сомнение закостенело в уверенности: журналы – это несерьёзно. К тому же, может роман и вправду «неформат» для любого издания, редактируемого красным карандашиком чьего-то вкуса. А других-то изданий быть не может. В этом тесном, мелеющем море, где они все и утонут когда-то, странным образом, стаканноштормно, лужеглубинно. Естественнопроцессно.

Роману собственное журнальное несовершенство оказалось абсолютно безразлично. Он только чуть подрос, на одну из небольших своих главок – и только. Даже не соизволил повернуться на другой бок композиции. Роман полагал, что роман, стремящийся именно к изданию – ущербен в чём-то.

А он… Он продолжает прохаживаться по коридору, теперь, кажется, не такому уж длинному. По короткому коридочику простой, упрощённой символики. Куда её ещё усложняться, символике-то? Ей, символике, пора и вовсе упроститься. Коридор размышлений сокращается, плиты пола улетают, как в карточном фокусе. Остаётся самодостаточная дверь его кабинета. Он входит. И сразу за дверью, на вешалке – забытая, не сразу замеченная им мысль. Явная, как цветной шарфик, но почему-то не сразу обнаруженная: сам роман давно, с самого своего начала, стал неизбежным персонажем в себе самом и вовне себя самого.