Шильонский замок. Нити времени

– Неужели нас продержали «там» до ночи, – прошептала Иоланда. Усталость опустилась в ноги, захотелось упасть прямо на месте и будь она одна, то так бы и поступила. Мария по-прежнему, крепко обнимала Иоланду, и не говоря ни слова, следовала за ней, ни на шаг не отставая. Выбирая место для себя и Марии, Иоланда медленно и осторожно шла вдоль скалы, вглубь подземелья. Каждый шаг давался с трудом, и ей казалось, что она прошла целую милю, когда почувствовала под ногами что-то плотное. Это оказалась сухая трава, которая прежде уже служила кому-то постелью. Иоланда улыбнулась своей награде за долгий и длинный день. Она опустилась на своё новое ложе, крепко прижала Марию к себе, закрыла глаза и мгновенно провалилась в забытьё.

Ей казалось, она спит и не спит одновременно. Всего несколько дней научили её спать наполовину: чтобы всё слышать, и подниматься по любому подозрительному шуму. Вот и сейчас, ей казалось, что она спала, но в голове как наяву, возникали события последних дней.

Вот она в спальне одевает на себя несколько платьев, которые пригодятся в дороге и на первое время. Вот она в повозке, среди пустых бочек, переезжает короткий мост отделяющий замок от всего мира. Вот лес где она спрыгнула с повозки и пошла по дороге одна. Дальше длинная, длинная дорога ведущая в Вильнёв, где она надеется пожить первое время, а потом перебраться в дальнюю деревню, где её никто никогда не найдёт и не узнает. А вот…

Она ощутила удар и мгновенно села на своей «постели». Иоланда испуганно озиралась по сторонам не в силах поверить, что это оказалось всего лишь сном. Этот сон вернул её в ту ночь, когда она уснула под деревом и проснулась от удара сапога в живот. Её в лесу нашли какие-то солдаты… «Это только сон», – успокоила себя Иоланда. Мария лежала рядом, свернувшись, как котёнок в клубок и сладко посапывала, словно постелью ей служила не сухая трава в подземелье, а тёплая постель её дома. Иоланда погладила девочку по голове, легла, и едва закрыв глаза, вновь оказалась в мире снов.

Вот её ведут как преступницу. Солнце уже встало, дорогу хорошо видно, но она не понимает, куда её ведут и что с ней будет. С ней не разговаривают, а только подталкивают чем-то тонким и острым в спину. Дальше, бесконечно длинная дорога, без отдыха, еды и воды. Вот уже город Вильнёв и огромная площадь. Десятки несчастных девушек стоят у столба в центре, они напуганы и жмутся друг к другу. Вокруг толпа безумных горожан, которые кричат ругательства, бросают камни и гнилые овощи в девушек. Её почему-то ставят к тем несчастным, что стоят в центре площади.

Удар по спине.

Иоланда вновь очнулась ото сна и села. Она обхватила себя за колени, усталость ещё осталась, и по-прежнему хотелось спать, но кошмары, преследовавшие её во снах, породили в ней страх мешавший уснуть. Иоланда боялась закрыть глаза и оказаться во времени, куда возвращаться совершенно не хотелось. Она поднялась и придерживаясь рукой за стену, пошла в сторону, откуда они пришли.

Едва различимые силуэты девушек создавали жуткое зрелище полутеней в подземелье. Некоторые стояли, прислонившись к стене, некоторые сидели на полу у огромных столбов. Иоланда осторожно обходила всех, всматриваясь в темноту. Никто не издавал ни звука, даже дыхания не было слышно, только плеск волн за толстыми стенами замка нарушал тишину их темницы. Её босые ноги ступали по каменному, ледяному полу, который обжигал своим холодом, но она не замечала его. Иоланда всматривалась в лица, но кроме силуэтов, невозможно было что-либо увидеть. Глядя на тех, кто стоял, Иоланда поражалась, как у них остались силы, ведь их всю дорогу, как собак гнали охранники.

– Садись, – вдруг услышала Иоланда знакомый голос. Этот голос она слышала на мосту: «Смотри на землю, не останавливайся!». Иоланда послушно опустилась, и ей потребовалось усилие, чтобы разомкнуть свои зубы, оказалось, что они были плотно сжаты.

– Нужно отдохнуть, неизвестно, насколько нас здесь оставят, – вновь услышала Иоланда.

Она хотела что-то ответить, но промолчала, не хотелось прикасаться к ужасу их положения даже словами. Иоланда легла рядом с девушкой и ощутила, каким слабым было тепло её тела, словно жизнь уже начала медленно уходить проч. Она мгновенно провалилась в забытьё. Усталость, страх, неизвестность, пережитый кошмар последних дней, этот клубок, никак не давал погрузиться в сон. Едва закрыв глаза, Иоланда вновь и вновь заново смотрела сцены последних событий.

1348 год, 01 сентября, Вильнёв, Графство Савойское

Ей кажется, время остановилось, и только непрекращающиеся оскорбления, крики злобных мужчин, женщин и детей дают ощущение, что жизнь продолжается. Кошмарная, чуждая ей и непонятная жизнь. Иногда толпа орущих горожан расступается, и тогда к ним подгоняют новых жертв. Все они юные, молодые девушки. Вот она уже закрыта от толпы рядами тех, кого пригнали после неё.

– Почему нас держат здесь? – Иоланда наклонила голову, и спросила у той, что стояла справа. Ей оказалась совсем юная девочка, черноволосая, черноглазая и очень красивая. «Ей не больше десяти!» – подумала Иоланда, рассматривая её лицо.

– Они решили, что мы отравили воду в колодцах, – тихо услышала она ответ.

– В каких колодцах? – не поняла Иоланда.

Девочка едва заметно улыбнулась.

– Которые копали наши отцы и деды.

– Зачем? – спросила Иоланда, сама не понимая, о чём она спрашивает. Чем дальше, тем более непонятным и абсурдным кажется всё, что с ней происходит. «Какие колодцы! Причём здесь этот ребёнок? Она сама, какое отношение имеет к этим колодцам!»

– Они умирают от чёрной смерти и винят в этом нас, – также тихо продолжала девочка.

– Кого Вас? Девушек?

Девочка вновь улыбнулась, и это показалось Иоланде странным. «Наверное, она не в себе. Улыбается, как будто есть над чем улыбаться». Иоланда уже хотела сделать шаг в сторону или назад от этой странной соседки, но услышанное, остановило её.

– Евреев. Они сожгли наши дома, убили отцов и братьев, а нас долго держали в яме.

Только тут Иоланда увидела, что одежда многих из тех, кто стоял рядом, была в земле.

– Теперь они придумали нас сжечь.

– Что?! – Иоланда захлебнулась своими словами.

– Не кричи!

Она ощутила, как кто-то с силой толкнул её в бок.

– Не нужно кричать, они не достойны наших криков, – услышала она тихий шепот девочки.

– Как сожгут? – сердце Иоланды заколотилось с такой силой, что её всю затрясло как в лихорадке.

– Как сожгут? – она посмотрела по сторонам и вцепилась в руки девушки стоящей слева. Но вместо ответа получила лишь взгляд, который был красноречивее любых слов. Она увидела глаза полные гордости, достоинства и смирения со своей участью. Иоланда зажмурилась до боли, в надежде открыть глаза и очутиться в другом мире.

1348 год, 08 сентября, Замок Шильон, Графство Савойское

На этот раз, она проснулась от сильного удара в бок, и это не было сном. Удар был такой силы, что ей стало трудно дышать. Она не сразу сообразила, где находится. Этот удар вырвал её из забытья и прежде, чем она успела что-либо сообразить, последовал новый, уже в живот.

– А ну-ка, поднимайся немедленно! – и ещё один удар. Корчась от боли Иоланда попыталась встать, и если бы кто-то не подхватил её, она бы упала.

Им принесли еду, если можно называть едой измельченный, как для кормления птиц хлеб, раздавленные, полусырые овощи и объедки. Кто-то прямо из ведер выбрасывал еду на пленниц. Девушки стояли, прижимаясь, друг к другу и к стенам. Было утро, сквозь отверстия наверху солнце освещало огромный зал подземелья Шильона, где они провели три последних ночи.

– Жрите, твари! – крикнул охранник, закрывая за собой дверь.

Их кормили, полагая, что они ждут когда им принесут еду, но никто из девушек не прикоснулся к тому что было выброшено на пол.

– Они совершенно не могут отличать людей от свиней, – услышала Иоланда за своей спиной глухую усмешку. Она хотела опуститься на камни, но мысль о Марии удержала её. Иоланда попыталась сделать шаг, но боль от удара согнула её и ноги отказались подчиниться, падая она ощутила поддержку знакомых тоненьких рук.

– Мария, – Иоланда прижала к себе девочку и ощутила огромную радость. Мария села рядом и положила голову на колени Иоланды.

– Поспи, девочка, поспи, – шептала Иоланда. Она гладила девочку по волосам, и слышала, как та засыпает тихо посапывая.

1308 – 1326 годы, Замок Шильон, Графство Савойское

Бабке Иоланды, Джоанне, было пятьдесят семь лет и она была полна энергии, силы и красоты. Маленькая, сухая, подвижная, с цепкими глазами, в которых вместо зрачков вставлены свёрла. Они проникают в самое сердце, и если позволить себе хоть на секунду, ослабить бдительность и довериться ей, эти свёрла просверлят насквозь, прочитав самые потаённые мысли и высверлив всё живое и тогда она будет пользоваться тобой полновластно. При своем небольшом росте у неё была поистине королевская осанка, которая усиливала мысли о её влиятельности. Кажется, она не умеет склонять голову даже для того, чтобы пройти в низкие двери своей спальни.

Джоанна впервые оказалась в замке, когда ей едва исполнилось семнадцать, потом она ненадолго переехала в Бриансон к кузену, но в 1326 году вернулась вновь, и уже больше не покидала это укрытие. Шильон служил ей идеальным местом, для плетения бесконечных интриг. Брат Филиппо и кузены редко навещали её, но уединение здесь, нисколько не мешало ей весьма существенно вмешиваться в политические и любовные дела своих родных. Почти все её родственники жили в Италии, и потому считали, что окрестности Альп, из-за холода непригодны для проживания. Но думается, что это отравленный Джоанной воздух, казался им несовместимым с жизнью, а вовсе не климат.

Девушки её происхождения обычно заранее знают, чьей женой им предстоит стать. Но у Джоанны сложилось иначе. Отец долго не мог решить, в чью пользу сделать выбор. С одной стороны, нужно было расширять и укреплять связи на западе, и тогда это означало брак с кем – либо из семьи Бурже. С другой стороны, не более важным было и создание связей в северных землях, но там не было достойного кандидата. Впрочем, едва Джоанне исполнилось четырнадцать, её судьба, решилась внезапно. Пришло известие о том, что Жан де Шалон-Арле сеньор д'Арле, овдовел. Отец Джоанны немедленно отправился навестить его. Он никого не посвятил в свои планы, но Джоанна со своей матерью, красавицей Агнесс, надеялись на скорое заключение брака и с нетерпением ждали его возвращения. Они обе надеялись, что вскоре Джоанна последует воле отца и станет женой того, кого он для неё выберет. Так было всегда, женщины её рода были инструментом для укрепления связей. Через неделю отец вернулся, и не сказав ни слова супруге и дочери, заперся в своём кабинете со своими братьями. Как ни пыталась Агнесс услышать о чем, говорят мужчины, она ни чего не смогла узнать, прислонённое к закрытым дверям ухо, ничего не воспринимало. Только вечером мать и дочь смогли понять какое решение было принято. Анна которая была, как надеялась Агнесс только помощницей её мужу, а для Джоанны служанкой, и надсмотрщицей, стала укладывать вещи Джоанны. Мать и дочь догадывалась, что происходит, но не было никого, кто бы хоть что-то сказал о том, куда и когда отправиться Джоанна. Анна, которая и прежде была немногословна, в тот вечер не проронила ни слова, а губы её были так напряжённо сжаты, что Джоанна долго не решалась ничего спросить.

В детстве, от старой служанки, которая изредка подменяла Анну, Джоанна слышала историю об одной своей родственнице, которая приходилась кузиной её бабке. Служанка очень любила эту историю, и каждый раз рассказывала её так, как будто проживала жизнь героини сама. Это была история любви, о том как девушка из рода Женив, вышла замуж за графа Труа по большой взаимной любви. История была насыщена подробностями их тайных свиданий и поцелуев. После женитьбы они жили уединённо, где-то на севере, тайно, в Графстве Суассон. С каждым годом, чем старше становилась служанка, тем большими подробностями наполнялась эта история и тем более раздражала Джоанну. Она считала эту историю выдумкой и фантазией, созданной специально для того, чтобы злить Джоанну, которой никак не могли партию. Но в тот день, когда Анна укладывала её вещи в сундук, Джоанна вспомнила про эту историю и спросила Анну, правда ли это? Анна долго и внимательно смотрела на Джоанну, а потом сказала: «Думаю в ближайшие несколько лет, ты не увидишь своего мужа, поэтому не забивай себе голову глупостями. Оставь это слугам».

К удивлению Джоанны она никуда не поехала ни на следующий день, ни через день. Вскоре сам отец куда-то уехал, а через неделю после отъезда, Агнесс сообщила Джоанне, о его внезапной смерти. Джоанна никогда не спрашивала, что с ним случилось, где и как он умер, она была далека от сантиментов.

Мать Джоанны, красавица Агнесс, не имела других детей. Для неё даже одного ребёнка было много, она совершенно не принимала участие в воспитании дочери. Отец Джоанны был в постоянных отъездах, а Агнесс часто переезжала с места на место к своим многочисленным родственникам. Она умудрялась их очаровывать настолько, что те не возражали против её длительного пребывания в их домах. Джоанна совсем не помнила, чтобы мать когда-либо говорила с ней наедине, её детская психика сформировала исковерканный образ матери: женщина, которая никакого отношения к ней, маленькой девочке не имеет.

Джоанну воспитывала Анна, которая разговаривала с ней только в процессе обучения и нравоучения. В остальное время, она молча находилась рядом сложив руки на своей пышной груди. Дни Джоанны проходили в тишине, и не зная другого, она считала это нормой, которую тщательно соблюдала. Слуги были единственными людьми, в её окружении, которые общались меж собой без всякого повода, просто так, по желанию. Но поскольку с ними, как с недостойными, было запрещено разговаривать, то их общение, между собой Джоанна считала не нормой, а следствием их недостойности.

Сложно сказать, что в Джоанне было её собственной сутью, а что результатом воспитания. Она росла в послушании, покорности и немногословности, в их семье, являлись недопустимыми любые проявления чувств и эмоций. Впервые она поняла, что можно смеяться в голос, когда ей было чуть больше десяти лет. Тогда она с семьёй приехала навестить своих кузенов в Sembrancher, там её многочисленные кузены бегали по саду, смеялись, кричали и обливали друг друга водой. Никогда не видя ничего подобного, Джоанна решила, что они ненормальные и на всякий случай ушла подальше в сад, чтобы её папа и мама не подумали, что она тоже принимает участие в этом безобразии.

Джоанна невозмутимо принимала любые решения отца, которые касались её напрямую или косвенно. Она была убеждена, что должна неукоснительно следовать плану и замыслу отца, а когда тот выберет ей мужа, то власть над ней перейдёт к нему. Она никогда не позволяла признаваться себе в своих чувствах, и казалось сами чувства отсутствуют в ней. Джоанна научилась жить в противоречивости проявления своих чувств: с одной стороны, она признавала, что нужно быть покорной мужчинам, и принимала, что они могут распоряжаться ею. С другой стороны, была абсолютная холодность ко всем остальным, включая мать. Эти противоречия создавали жёсткий и отталкивающий образ Джоанны. Взрослые родственники всегда сторонились её, а дети отказывались с ней играть. Она не знала, что такое слёзы, и считала их средством глупой манипуляции, и если ей случалось видеть мокрые глаза прислуги, она раздражалась и приходила в негодование.

В 1308 году, Джоанне исполнилось семнадцать. Она не была красавицей с ума сводящей, скорее наоборот, при первом взгляде на неё, возникало чувство близкое к жалости. Но это только при первом взгляде, а чуть присмотревшись в её чертах, обнаруживалось нечто притягательное, что хотелось распознать и дать этому название. Линии её лица были неправильными и острыми, и именно поэтому до определённой степени её хотелось рассматривать. По причине, до конца не понятной, ни её матери, ни тем более ей самой, к своим семнадцати годам она не была помолвлена, поэтому мать считала её обузой и всё более отдалялась от Джоанны. Они часто выезжали вместе по приглашениям, но каждый раз, узнавая о благополучных браках одной из родственниц Джоанны, они возвращались с бОльшим чувством холода в отношениях. Агнесс винила Джоанну в том, что не может выдать её замуж, а та в свою очередь не могла простить матери её желание избавиться от неё, холодность переросла во взаимную ненависть и та росла между ними как ком снега, изредка останавливаясь в размерах, обе мечтали о скором избавлении друг от друга.

Однажды осенью, Лорды Компи устроили большой праздник, по случаю сбора первого урожая со своих новых виноградников. Урожай превзошёл все ожидания и по количеству и по вкусу. Семья Компи почитала своё дальнее родство с Гильермо Конди, который приходился прадедом Джоанны, и потому они часто приглашали Агнесс с дочерью к себе в Эгль. Агнесс, в надежде хоть как то устроить судьбу своей дочери, с радостью принимала эти приглашения, Компи всегда собирали многочисленных гостей.

К назначенному дню Агнесс и Джоанна прибыли в Эгль. Агнесс надеялась, что здесь ей удастся найти пусть неподходящую, но уже любую партию для своей дочери. Но чаяниям её не суждено было сбыться, судьбе было угодно, отправить Джоанну в Шильон, несмотря на скрежет зубов Агнесс. А случилось вот что: к концу второго дня на праздник неожиданно приехал уже не молодой граф Амедей. Он сразу обратил своё внимание на Джоанну и не отходил от неё ни на шаг. Учитывая особенности внешности и скованность Джоанны, внезапно возникший интерес графа казался совершенно непонятными и конечно, это не могло остаться незамеченным. Красавица Агнесс открыто высказала дочери своё недовольство проявленным вниманием графа, а Джоанна, словно стремясь отомстить матери за всё её равнодушие старалась показать себя во всей красе, не понимая опасность от вольности флирта с графом. Глядя на неё, казалось, что она воспроизводит все приемы очарования мужчин замеченные ею где-либо. Со стороны такое поведение казалось смешным, но её это нисколько не смущало, она чувствовала себя частью вселенной, к которой повернулось солнце.

Графу к тому времени было почти шестьдесят, он был неутомим во всем, что наполняло его жизнь радостью: политика, состязания, охота, праздники, женщины, и конечно его собаки. Вспыхнувшая страсть к Джоанне на время затмила прежние, и он привёз её в Шильон, в одну из своих крепостей, что стояла на пути из Южной части Европы в Северную.

В первую ночь, когда он начал прикасаться к ней, Джоанна, не понимая как отвечать на его прикосновения, сжала челюсти так, что желваки проступили огромными буграми на её щеках. Джоанна понимала, он может делать с ней всё что пожелает, но она никак не ожидала, что его прикосновения окажутся неприятными, грубыми и будут причинять боль. Она подчинялась ему, оставаясь холодной и сжатой как пружина. Он говорил ей какие-то слова, но её лицо оставалось непроницаемым, а тело неподвижным. Тогда он закрыл её рот своей огромной ладонью и навалившись всем телом, впился в самое неподходящее место чем-то острым, грубым и твёрдым. Если бы он не зажал её рот, то крик Джоанны был бы далеко слышен. Боль, стыд, внезапность и рвотные спазмы, соединились, и разрывая глазницы, пытались выйти наружу. Горели свечи, и она могла видеть отвращение на его лице. Он смотрел на неё как на что-то мерзкое и жалкое. Джоанна запомнит этот взгляд на всю жизнь. Она не понимала, что он сделал с ней. Боль внизу, в том самом месте, которого она никогда не касалась, была острой, а он смотрел на неё и упивался своей властью над нею. Потом он издал странный звук, похожий на рык и начал двигаться. Напрасно она думала, что самое страшное, когда она почувствовала боль внизу, было позади. Самое ужасное началось, когда он стал двигаться и вонзать в неё своё «что-то» снова и снова. От ужаса она не могла закрыть глаза и поэтому видела, с каким лицом он совершал свои движения. Джоанне казалось, что он мстит ей за что-то, пронзая её до самой глубины. Каждый раз, он как будто вбивал в неё клинья с неистовой силой. Её показалось вечностью, то время, когда он был на ней и вбивал, вбивал, вбивал. Тогда она решила, что умрёт на этой самой постели. Но она осталась жива, а он когда закончил свои движения, с нечеловеческим стоном упал с неё. Она осталась лежать неподвижно, не зная, что теперь делать. Унижение, разочарование, боль, стыд, бессилие и слабость наполнили её. Когда она услышала, что он захрапел, она захотела встать, но не смогла, потому что вновь испытала боль внизу, между ног. Он истерзал её, и она не знала, что теперь делать. Морщась от боли, она медленно встала, сняла с себя одежду, скрутила её в комок и выбросила в огонь. У камина, на лавке лежали чистые одежды, кто-то словно знал, что они понадобятся Джоанне. Всё ещё испытывая боль, она одела их, подошла к кровати и села на самый край. Она стала рассматривать графа, изучая каждый дюйм его тела. У него был шрам на лице, он начинался с середины левой щеки и тянулся к самому подбородку. Он не был красавцем, но тело его было прекрасно, белая кожа, могучие плечи, немного светлых волос на груди. Живот его тоже украшал шрам над самым пупком, а ниже… Она вновь ощутила приступ тошноты, закрыла глаза и отвернулась, чтобы не видеть то, что было ниже. «Этим он терзал меня? Чем-то маленьким и волосатым!». Тошнота стояла комом в горле, и она побежала к окну. Её впервые в жизни рвало, выворачивая наизнанку. Она стояла у окна, и тряслась так, что было слышно, как стучат её зубы. Когда рвота закончилась, она согнувшись почти в половину от спазм в животе подошла к камину, сняла одежды, испачканные рвотой и выбросила их в огонь. Она осталась обнажённой и подошла совсем близко к камину, чтобы согреться, ей казалось, что её трясёт от холода. Дрожь не унималась, она опустилась на пол, перед самым огнём и сжалась в комок. Но огонь не согревал её, Джоанна обжигала кожу, не чувствуя при этом тепла. С этой ночи, до конца своих дней, она запрещала разжигать камины. Так не уняв дрожь, она трясясь и стуча зубами, подошла к скамье, одела ещё одно чистое платье, и не глядя на того кто храпел в кровати, легла с самого краю и мгновенно провалилась в сон. Такой была её первая ночь в замке. После этого было ещё несколько подобных ночей, в которых она терпела близость с мужчиной, радуясь впрочем, что нестерпимая боль и рвота больше не повторялись.

Однажды утром, когда она только вышла из спальни, наместник сообщил ей, что граф уехал, а она должна оставаться здесь. Проведя с Джоанной в своём замке несколько дней, граф Амедей покинул его, не сказав ей ни слова. Она никак не выразила своих чувств к столь бездушному отношению к ней и вела себя так, как будто ничего не произошло. Впрочем, для Джоанны на самом деле никаких особенных перемен не случилось, сменилось только место жительства, а к бездушию и холодности она привыкла в родительском доме. Там, находясь под одной крышей, они с матерью могли не разговаривать друг с другом несколько дней подряд. В доме её родителей слуги слышали от своих хозяев больше слов, чем сами хозяева друг от друга.

С того праздника в Эгле, она жила в Шильоне, редко покидая его. Граф надолго забыл о ней, словно её не существовало вовсе. Что до Джоанны, то она старалась не вспоминать свои первые дни, точнее ночи, в замке. Они стали для неё тем кошмаром, который следовало забыть.

Позднее, когда Амедей приезжал в замок, он иногда навещал Джоанну, которая при каждой встрече неизменно оставалась равнодушной ко всему, что граф говорил и делал. Это равнодушие выводило его из себя, и он не понимал, живая она или нет: ни одной эмоции, ни одной реакции, ни каких желаний, и при всём при этом, лёд и снисхождение в глазах, впрочем, со временем граф совсем забыл о ней.

Тогда осенью, когда он привёз её в замок, она зацепила его своей лёгкостью, с которой флиртовала с ним на празднике, своей непосредственностью, желанием смешить и радовать его. Молодость Джоанны зажгла в нём страсть, а её смешное поведение забавляло и веселило графа. Для него останется загадкой, как могла с ней случиться такая быстрая, внезапная и разительная перемена в те несколько дней, которые он провёл с Джоанной в замке. На его глазах она превращалась из лёгкой и беспечной юной девы, в холодное и безжизненное нечто.

Спустя несколько месяцев, после того как граф привёз Джоанну в замок, она начала замечать перемены в себе. После полудня появлялась усталость, ноги отекали, живот увеличивался в размерах, а ограничения в пище не давали никакого результата. Вот тут, она вспомнила бредни старой няньки, которая говорила о том, что большой живот как-то связан с появлением ребёнка. В замке, где её оставил граф, она ни с кем не общалась. Со слугами она не разговаривала вообще, а равных по положению ей в замке не было.

С того дня, как она связала для себя появление ребёнка и свой растущий живот, всё своё время Джоанна стала проводить у окна в ожидании первенца и гадая, как он может появиться из живота.