Книга Пыли. Прекрасная дикарка

Филип Пулман

Книга пыли. Прекрасная дикарка

© 2017 by Philip Pullman

© А. Блейз, А. Осипов, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Посвящается Джуд

«Мир безумен, еще безумнее, чем мы думаем,

Неисправимо пестр…»

– Луис Макнис[1], «Снег»

Часть первая. «Форель»

Глава 1. Зал-на-террасе

В трех милях вверх по Темзе от центра Оксфорда, вдалеке от людного участка реки, где Иордан, Габриэль, Баллиол и еще пара дюжин именитых колледжей состязались за первенство на веслах, – в общем, там, откуда город казался лишь толчеей башен и шпилей, вздымающихся над туманным лугом Порт-Медоу[2], – стоял монастырь Годстоу[3], где кроткие монахини предавались своим богоугодным делам; а напротив монастыря, через реку, расположился трактир «Форель».

Трактир, привольно раскинувшийся на берегу, был старый, каменной кладки, большой, но уютный. Над рекой тянулась терраса, где расхаживали павлины (одного звали Норман, другого – Барри), бессовестно подкрепляясь закусками со столиков и время от времени задирая головы, чтобы испустить свирепый и бессмысленный вопль. Имелся в трактире и закрытый бар, где местные сливки общества, если можно так назвать университетских профессоров, собирались, чтобы выкурить трубочку за кружкой эля; и бар открытый, где лодочники и батраки с окрестных ферм посиживали у камина и поигрывали в дартс, сплетничали за стойкой, заводили шумные споры или просто потихоньку заливали глаза; имелась кухня, где жена трактирщика каждый день готовила бычью ногу на вертеле, вращая его над очагом при помощи хитроумной системы цепей и блоков; и, наконец, имелся мальчик на побегушках, Малкольм Полстед.

Малкольм – одиннадцати лет от роду, рыжий, невысокий и крепко сбитый – был сыном трактирщика, единственным ребенком в семье. Он вырос любознательным и дружелюбным, и в улверкотской начальной школе[4], куда он ходил, всего за милю от дома, друзей у него хватало, но все-таки больше всего Малкольм любил играть сам по себе, со своим деймоном Астой. У них была лодка – каноэ с гордым именем «La Belle Sauvage» – что по-французски означало «Прекрасная дикарка». Один приятель-весельчак решил, что выйдет забавно, если переправить «v» на «s», и «Дикарка» превратилась в «Сосиску». Малкольм попытался закрасить царапины и некоторое время терпеливо трудился, но после третьего слоя краски рассвирепел и столкнул того придурка в воду, после чего они заключили перемирие.

Как и всякому сыну трактирщика, Малкольму приходилось помогать родителям: мыть посуду, разносить полные тарелки и кружки и забирать со столиков опустевшие. Это его ничуть не огорчало: работа есть работа. Только одно портило ему жизнь – судомойка Элис, высокая худющая девица с темными волосами, которые она зачесывала назад и собирала в жидкий хвостик. Ей было всего пятнадцать, но на лбу и в уголках рта уже наметились складки – так часто она хмурилась от досады на саму себя. Малкольма она принялась дразнить с первого же дня, как устроилась на кухню: «Эй, Малкольм, а как твою подружку звать? Что значит “нет подружки”? А с кем это ты гулял вчера вечером? Ну и как, поцеловал ее? Ты что, еще ни разу не целовался?» Он долго старался не обращать внимания, но в конце концов не вытерпела Аста: накинувшись на деймона Элис, она швырнула этого тощего галчонка прямо в лохань с мыльной водой и принялась кусать и трепать, пока Элис не завизжала и не запросила пощады. Потом она, конечно, нажаловалась матери Малкольма, но та заявила: «Поделом тебе! Не жди, что я тебя пожалею. И впредь держи свой бесстыжий язык за зубами».

С тех пор Элис помалкивала. Они с Малкольмом старательно не замечали друг друга: он ставил стаканы на сушилку, она брала их и мыла, а он вытирал и нес обратно в бар – и все это в полном молчании, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Малкольм не то что говорить – даже думать о ней не желал.

Но вообще трактирная жизнь была ему по душе. Особенно разговоры, которые иногда удавалось подслушать. Интересно было все, о чем бы ни толковали завсегдатаи, – о продажных чиновниках из Комиссии по очистке рек, о правительстве, которое, очевидно, состояло сплошь из беспомощных идиотов, или, что было лучше всего, о философских материях. Например, что старше – Земля или звезды?

Беседы такого сорта порой настолько его захватывали, что, устав стоять с пустыми стаканами в руках, Малкольм пристраивал их на стол и встревал в разговор – но сперва непременно прислушивался и старался вникнуть. Многие ученые из университета, да и прочие посетители знали его в лицо и по имени и не скупились на чаевые, но Малкольм никогда не стремился разбогатеть: деньги, полученные от чужих щедрот, казались ему милостью судьбы, он привык считать себя везунчиком, и впоследствии это пошло ему на пользу. Будь он из тех мальчишек, к которым прилипают клички, его наверняка прозвали бы Профессором, но Малкольм был не из таких. Когда его замечали, он людям нравился, да только замечали его нечасто, – и это тоже оказалось к лучшему.

Еще один мир, в котором Малкольма считали своим, лежал по ту сторону реки, сразу за мостом, до которого от трактира рукой было подать, – в серых каменных зданиях, среди зеленых полей, ухоженных садов и огородов монастыря святой Розамунды[5]. Монахини сами обеспечивали себя почти всем необходимым: выращивали овощи и фрукты, держали пасеку, шили великолепные церковные облачения и продавали их за золото, не стесняясь торговаться. Но все же и у них порой возникала нужда в услугах расторопного мальчишки: то сбегать с поручением, то починить стремянку под надзором пожилого плотника Тапхауса, то принести рыбу из Медли-Пондс, рыбацкой заводи чуть ниже по течению. «Прекрасная дикарка» тоже помогала добрым монахиням: не раз и не два Малкольм отвозил сестру Бенедикту на станцию почтовых дирижаблей с драгоценной посылкой – епитрахилями, ризами или казулами для епископа Лондонского, который, судя по всему, носил свои облачения, не снимая ни днем, ни ночью (иначе совершенно непонятно, почему они так быстро изнашивались). И в каждой такой неспешной поездке вниз по реке и обратно Малкольм узнавал много нового.

– Сестра Бенедикта, а как это у вас ихние посылки так аккуратно выходят? – спросил он однажды.

– Их посылки, – поправила сестра Бенедикта.

– Ага, их. Как это они выходят так аккуратно?

– «Такими аккуратными», Малкольм.

Малкольм не обижался. Это была игра, в которую они с сестрой Бенедиктой играли уже давно. Но последнее замечание его смутило:

– Я думал, «аккуратно» тоже можно.

– Все зависит от того, что ты хочешь назвать аккуратным: сам процесс или его результат.

– Ну ладно, неважно, – сдался Малкольм. – Я просто хотел спросить, как это вы… их так ловко заворачиваете.

– Когда в следующий раз буду собирать посылку, обязательно тебе покажу, – пообещала сестра Бенедикта и слово свое сдержала.

Малкольм обожал монахинь – за то, что они вообще всё делали аккуратно, и за то, с какой любовью сажали плодовые деревья вдоль шпалер у солнечной стены сада, и за прелестные голоса, которыми возносили хвалы Господу в общем хоре, и за все те маленькие благодеяния, которые они оказывали разным людям. И разговаривать с ними о религии было интересно.

– А вы знаете, что в Библии сказано, будто Бог сотворил мир всего за шесть дней? – спросил он однажды старенькую сестру Фенеллу, заглянув на кухню, чтобы помочь ей с готовкой. Монастырская кухня была огромная, с высокими потолками.

– Так оно и было, – подтвердила сестра Фенелла, вымешивая тесто.

– А откуда же тогда взялись все эти ископаемые, которым уже сто мильонов лет?

– Ах, это! Ну, видишь ли, в те времена дни были куда длиннее, – пояснила монахиня. – Ты уже нарезал ревень? Давай не зевай, а то я тебя обгоню. Тесто уже готово.

– А почему мы режем ревень этим ножом, а не старыми? Старые острее.

– В ревене – щавелевая кислота, – ответила сестра Фенелла, выкладывая тесто на противень. – Поэтому его лучше резать нержавеющей сталью. Подай-ка мне сахар.

– Щавелевая кислота, – повторил Малкольм, с удовольствием пробуя новые слова на вкус. – Сестра Фенелла, а что такое казула?

– Это такое церковное облачение. Священники надевают казулу поверх стихаря.

– А почему другие сестры шьют, а вы – нет?

Деймон сестры Фенеллы, белка, сидевшая рядом с ней на спинке стула, тихонько зацокал.

– Каждый делает, что умеет, – ответила монахиня. – В вышивке я не сильна. Только посмотри, какие у меня толстые пальцы! Зато сестры хвалят мои пироги.

– И мне ваши пироги нравятся, – сказал Малкольм.

– Спасибо, мой хороший.

– Почти такие же вкусные, как мамины. Только у мамы они пышнее. Наверное, вы тесто тоньше раскатываете.

– Да, наверное.

На монастырской кухне ничего не пропадало зря. Из обрезков теста, оставшихся от пирогов с ревенем, сестра Фенелла налепила корявеньких крестиков, пальмовых ветвей и рыбок, украсила их смородиной, посыпала сахаром и поставила печься на отдельном противне. Кресты, ветви, рыбки – все имело свой религиозный смысл, но из-под рук сестры Фенеллы они все выходили почти одинаковыми («Видишь, какие толстые у меня пальцы!»). Малкольму удавалось лучше, но ему пришлось как следует вымыть руки, прежде чем его допустили к тесту.

– А это печенье кто-нибудь ест? – поинтересовался он.

– О, рано или поздно съедают все до крошки. Гости иногда не прочь получить что-нибудь к чаю.

Монастырь стоял у моста, так что мимоезжих путников здесь хватало, и многие заворачивали к сестрам переночевать. «Форель», разумеется, тоже не жаловалась на недостаток гостей: каждый вечер в трактире оставались на ночь человека два-три, а с утра Малкольм подавал им завтрак, но все это были рыбаки или «коммерсанты», как называл их отец, – разъездные торговцы курительным листом, скобяным товаром или всякой технической всячиной, полезной в фермерском хозяйстве. В монастыре же останавливались гости куда более важные: высокородные дамы и господа, порой даже епископы или священники, – короче, все те знатные особы, которые не имели связей с университетом и не могли рассчитывать на гостеприимство в одном из городских колледжей. Однажды даже приехала настоящая принцесса и осталась на целых шесть недель, но Малкольму удалось увидеть ее только дважды. Принцессу отправили в монастырь в наказание. Ее деймон-горностай злобно скалился на всех и рычал.

Малкольм помогал управляться и с этими гостями: ходил за лошадьми, чистил обувь, носил письма и иногда получал монетку-другую. Все деньги отправлялись в жестяного моржа-копилку, стоявшего дома, у него в комнате. Малкольм нажимал моржу на хвост, чтобы тот разинул пасть, и просовывал монетку между клыками, один из которых когда-то отломался, но был приклеен на место. Сколько там уже набралось денег, Малкольм не знал, но морж был увесистый. Когда-нибудь накопится столько, что можно будет купить ружье… Только, наверное, придется еще подождать, потому что вряд ли отец разрешит.

А пока мальчик разглядывал путников, простых и знатных, – смотрел и учился. Пожалуй, думал он, нигде в целом свете не узнаешь столько всего о жизни, как здесь, в этой маленькой излучине реки с трактиром на одном берегу и монастырем – на другом. Рано или поздно он вырастет и станет помогать отцу за стойкой, а потом, когда родители состарятся, дело перейдет к нему. Малкольма это вполне устраивало. Если уж суждено стать трактирщиком, то места лучше «Форели» и не придумаешь. Здесь можно посмотреть на мир, не сходя с места, и всегда найдется с кем поговорить: ученые и всякие интересные люди захаживали сюда часто. Но на самом деле мальчику хотелось совсем другого. Будь его воля, он бы сам стал ученым – занялся бы астрономией или экспериментальной теологией и совершал бы великие открытия, проникая в тайную суть вещей. Вот бы какой-нибудь философ взял его в ученики – до чего было бы здорово! Да только об этом и мечтать не стоило: улверкотская начальная школа готовила будущих ремесленников или, в лучшем случае, клерков, и уже в четырнадцать лет выпускала своих питомцев во взрослый мир, – а стипендию простому мальчишке с лодкой, пусть и смышленому, никто, конечно, не даст.

* * *

Настала и перевалила за середину зима, и вот однажды вечером в трактир вошли трое, не похожие на обычных посетителей. Они приехали на антарном автомобиле и направились прямиком в Зал-на-Террасе – самый маленький обеденный зал, выходивший окнами на террасу, откуда открывался вид на реку и монастырь. Этим залом в конце коридора даже летом почти никто не пользовался: окошки там были маленькие, а двери на террасу, вопреки названию, не было вовсе.

Малкольм уже доделал свое единственное, да и то совсем крошечное, домашнее задание (по геометрии) и с большим аппетитом поужинал ростбифом, йоркширским пудингом и печеным яблоком с кремом на закуску, когда отец окликнул его из бара.

– Пойди спроси, чего желают те джентльмены в Зале-на-Террасе, – велел он. – Сдается мне, они иностранцы и не знают, что напитки надо заказывать у стойки. Ждут, пока их обслужат.

Малкольм обрадовался: это было что-то новенькое. Войдя в маленький зальчик, он обнаружил, что трое джентльменов (а по ним было сразу видно, что они не из простых) столпились у окна и разглядывают что-то снаружи.

– Чем могу вам помочь, джентльмены? – спросил он.

Гости тут же, как по команде, отвернулись от окна. Двое заказали кларет, третий пожелал порцию рому. Когда Малкольм вернулся с напитками, джентльмены спросили, можно ли здесь поужинать, и если да, то что сегодня подают.

– Ростбиф, сэр. Очень вкусный. Честное слово, я сам только что ел.

– О, le patron mange ici?[6] – промолвил самый пожилой из троих, вслед за остальными придвигая стул поближе к столику. Его деймон, красивый черно-белый лемур, спокойно сидел у него на плече.

– Я здесь живу, сэр. Мой отец – хозяин «Форели», – объяснил Малкольм. – А мать готовит.

– Как тебя зовут? – спросил другой, самый высокий и худой из гостей, похожий на ученого, с густой седой шевелюрой и деймоном-вьюрком.

– Малкольм Полстед, сэр.

– Что это там, за рекой, Малкольм? – спросил третий, черноусый, с большими темными глазами. Какой у него был деймон, Малкольм не понял: тот лежал на полу, свернувшись клубком.

Само собой, на дворе уже стемнело, и гости не могли разглядеть за рекой ничего, кроме тусклых витражных окон часовни да фонаря, день и ночь горевшего над воротами.

– Это монастырь, сэр. Там живут сестры ордена святой Розамунды.

– А что это за святая?

– Не знаю, я у них никогда не спрашивал. Только видел картинку на витраже. Такая, знаете, большущая роза – и святая Розамунда там стоит, прямо внутри. Может, ее в честь этой розы и назвали. Надо будет спросить сестру Бенедикту.

– Так ты с ними знаком?

– Да я с ними каждый день вижусь, сэр. Ну, почти каждый. Помогаю им немного – ну, знаете, то да се.

– А скажи-ка, к этим монахиням кто-нибудь приезжает? – спросил пожилой джентльмен. – Бывают у них посетители?

– Бывают, сэр, и частенько. Кто только не ездит. Вы уж простите меня, сэр, но что-то тут совсем холодно. Вы не против, если я разожгу камин? А нет, так, может, в бар перейдете? Там тепло и славно.

– Спасибо, Малкольм, но мы останемся здесь. А вот камин и впрямь не помешает.

Малкольм чиркнул спичкой, и огонь тотчас занялся. Отец умел укладывать дрова – Малкольм не раз наблюдал, как он ловко это делает. И подбрасывать новые не придется: и так хватит на весь вечер, даже если гости засидятся.

– Много сегодня народу? – спросил темноглазый.

– Человек десять, сэр. Как обычно.

– Хорошо, – кивнул пожилой. – Ну что ж, пора отведать пресловутого ростбифа.

– Не желаете начать с супа, сэр? У нас сегодня пряный с пастернаком.

– Почему бы и нет. Неси три порции, а уж после супа – этот ваш знаменитый ростбиф. И еще бутылку кларета.

Малкольм очень сомневался, что пресловутый ростбиф так уж знаменит, – должно быть, это просто фигура речи. Тем не менее, он повернулся и поспешил на кухню – взять чистые приборы и передать матери заказ.

– Они и сами все знали про монахинь, – шепнула ему на ухо Аста, в образе щегла порхавшая у него над головой.

– Тогда зачем спрашивали? – поинтересовался Малкольм, тоже шепотом.

– Они нас проверяли. Хотели узнать, скажем ли мы правду.

– Интересно, что им надо?

– На ученых они не похожи.

– А по-моему, похожи. Что-то в них такое есть…

– Знаешь, на кого они похожи? – перебила Аста. – На политиков!

– А откуда ты знаешь, как выглядят политики?

– Просто чувствую.

Малкольм не стал с ней спорить. Во-первых, было не до того – другие посетители тоже ждали, когда их обслужат. А во-вторых, чутью Асты он доверял. Сам он редко что-то такое чувствовал: ему просто нравились все, кто обращался с ним по-доброму. А вот у деймона была хорошая интуиция, и Малкольм много раз имел возможность в этом убедиться. Хотя, конечно, они с Астой все равно были одно целое, так что хорошая интуиция, по большому счету, принадлежала ему – точно так же, как Аста, по большому счету, разделяла все его симпатии.

Отец Малкольма сам отнес заказ в Зал-на-Террасе и откупорил для гостей бутылку вина. Малкольм еще не научился управляться с тремя горячими тарелками одновременно. Вернувшись в главный бар, мистер Полстед поманил сына пальцем и спросил вполголоса:

– О чем эти джентльмены с тобой говорили?

– Спрашивали про монастырь.

– Они хотят еще с тобой побеседовать. Сказали, ты умный мальчик. Будь повежливее с ними. Знаешь, кто они?

Малкольм вытаращил глаза и покачал головой.

– Тот, что постарше – лорд Наджент. Бывший лорд-канцлер Англии.

– Откуда ты знаешь?

– Узнал его по портрету в газете. Ну все, иди. Скажи им все, что они хотят узнать.

Малкольм двинулся по коридору под шепот Асты:

– Вот, видишь? А я тебе что говорила? Сам лорд-канцлер Англии!

Гости уже приступили к ростбифу (мама Малкольма положила им двойные порции). Они негромко переговаривались между собой, но как только Малкольм вошел, сразу умолкли.

– Я просто хотел спросить, не темно ли вам тут, господа, – сказал он. – Если угодно, могу принести масляную лампу на стол.

– Через минуту эта идея станет просто замечательной, – ответил тот, в ком отец опознал лорда-канцлера. – Но сначала скажи мне, Малкольм, сколько тебе лет?

– Одиннадцать, сэр.

Возможно, его полагалось называть «милорд», но бывший лорд-канцлер Англии, похоже, не возражал и против «сэра». Должно быть, предположил Малкольм, он хочет остаться неузнанным, а потому только рад, что к нему не обращаются по всем правилам.

– А в какую школу ты ходишь?

– В улверкотскую начальную, сэр. Это напротив Порт-Медоу.

– И чем же ты будешь заниматься, когда вырастешь?

– Скорее всего, стану трактирщиком, сэр, как мой отец.

– Отличная работа. Мне всегда казалось, трактирщикам интересно живется.

– Я тоже так думаю, сэр.

– Каждый день видишь самых разных людей, и все такое…

– Точно, сэр. К нам и ученые из университета приходят, и лодочники со всей округи.

– Жизнь так и кипит, верно? Каждый день что-нибудь да происходит?

– Да, сэр.

– И вам отсюда все хорошо видно. Видно, кто проплывает по реке…

– Самое интересное происходит на канале, сэр. Во-первых, там все время плавают цыганские лодки – туда-сюда, туда-сюда. Особенно в июле, когда Конская ярмарка, – тогда они наезжают целыми толпами.

– Конская ярмарка… цыгане, говоришь?

– Да, они отовсюду съезжаются на ярмарку. Кто покупает лошадей, кто продает.

– А монахини в монастыре? – вмешался джентльмен, похожий на ученого. – На что они живут? Делают духи на продажу?

– Нет, они овощи выращивают, – ответил Малкольм. – Моя мама всегда покупает овощи и фрукты в монастыре. И мед. А, да, они еще шьют и вышивают одежду для священников. Казулы и все такое. По-моему, им за это очень неплохо платят. По крайней мере, деньги у них точно водятся, а иначе как бы они покупали рыбу в Порт-Медоу?

– Ты говоришь, в монастыре бывают гости, – подал голос бывший лорд-канцлер. – А скажи-ка, Малкольм, что за люди обычно туда приезжают?

– Ну, иногда какие-то дамы… молодые леди… Иногда – старые священники. Может, даже епископы. Наверное, они приезжают отдохнуть.

– Отдохнуть?

– Так мне сестра Бенедикта сказала. Она говорит, в старину, когда еще не было ни трактиров вроде нашего, ни гостиниц, ни тем более больниц, люди часто останавливались на постой в монастырях и аббатствах. Но теперь так обычно делают только священники, ну и, может, монахини из других мест. Приезжают отдохнуть после болезни. Она сказала, это нужно для реко… ково…

– Для реконвалесценции, – подсказал лорд Наджент.

– Да, сэр, вот именно это слово. В общем, чтобы поправиться.

Последний из троих, темноглазый, покончил со своим ростбифом и положил вилку и нож.

– А сейчас там кто-нибудь гостит? – спросил он.

– По-моему, нет, сэр. Если только не сидит все время в доме… Вообще, гости обычно любят гулять в саду, но погода в последние дни не очень, так что… Не желаете ли пудинг, господа?

– Смотря что вы тут называете пудингом.

– Печеные яблоки с заварным кремом. Яблоки из монастырского сада.

– Было бы досадно так и не попробовать, – заметил ученый. – Неси свои яблоки с кремом.

Малкольм подошел ближе к столу и начал собирать тарелки и приборы.

– Ты всю жизнь тут живешь, Малкольм? – спросил лорд Наджент.

– Да, сэр. Я и родился здесь.

– Значит, с монахинями ты знаком уже давно. Скажи, за все это время тебе хоть раз доводилось видеть, чтобы они ухаживали за младенцем?

– Вы хотите сказать, за совсем маленьким ребенком, сэр?

– Да. Не таким большим, чтобы ходить в школу. Возможно, даже грудным. Ну так что?

Малкольм глубоко задумался.

– Нет, сэр, ни разу такого не было, – наконец, промолвил он. – Знатные дамы и господа у них бывали… ну, и священники… но маленьких детей я не видел.

– Ясно. Спасибо, Малкольм.

Малкольм растопырил пальцы и ухитрился подхватить все три бокала под донышки одной рукой. В другой руке он уже держал стопку тарелок.

– Грудной ребенок? – прошептала Аста по дороге в кухню.

– Тут какая-то тайна, – с явным удовольствием откликнулся Малкольм. – Может, это сирота.

– Или что похуже, – мрачно добавила Аста.

Малкольм поставил тарелки на сушилку (как обычно, не удостоив Элис даже взгляда) и сообщил, что джентльмены желают пудинг.

– Твой отец утверждает, что один из них – бывший лорд-канцлер, – заметила мать, раскладывая по мискам печеные яблоки.

– Они расспрашивают про монастырь.

– Справишься? Смотри, а то миски горячие.

– Ничего, зато маленькие. Я донесу.

– Будем надеяться. Если уронишь яблоки лорда-канцлера, попадешь в тюрьму.

Малкольм справился с мисками на «отлично», хотя по дороге они и вправду сильно нагрелись. Джентльмены больше ни о чем не спрашивали, только заказали кофе, и Малкольм принес им масляную лампу, а потом поспешил на кухню за чашками.

– Мам, ты ведь знаешь, что к монахиням иногда приезжают гости? Ты не слыхала случайно, им ребенка не привозили?

– А зачем тебе это знать?

– Это не мне. Это они спросили – ну, лорд-канцлер и его друзья.

– И что ты им сказал?

– Сказал, что, наверное, нет.

– Вот и правильно. Сходи-ка в бар, принеси еще стаканов.

Уже в баре, где за шумом и смехом никто бы ее не услышал, кроме Малкольма, Аста прошептала:

– Ты заметил, что она испугалась? Когда ты спросил, Керин сразу проснулся и навострил уши.

Керином звали деймона миссис Полстед, ворчливого, но снисходительного барсука.

– Просто это было неожиданно, – сказал Малкольм. – Когда они спросили меня, ты наверняка тоже удивилась.

– Ничего подобного. Я и виду не подала.

– Ну, зато я удивился. И по мне наверняка было видно.

– Спросим монахинь?

– Думаю, стоит, – согласился Малкольм. – Завтра. Они должны знать, что о них кто-то расспрашивает.

Глава 2. Желудь

Отец Малкольма оказался прав: лорд Наджент действительно был лордом-канцлером – но только при прошлом кабинете министров, более либеральном, чем нынешний, и правившем в более либеральные времена. Сейчас политики все как один взяли моду пресмыкаться перед церковными властями и, в конечном счете, перед Женевой. Некоторые религиозные организации обнаружили, что их власть и влияние внезапно возросли, а чиновникам и министрам, прежде придерживавшимся светской линии, спешно пришлось подыскивать себе новое занятие или же работать скрытно, под ежеминутной угрозой разоблачения.

Одним из них и был Томас Наджент. Для правительства, для прессы, да и для всего мира в целом – отставной законник, утративший почти все былое влияние, герой вчерашних дней, уже не представляющий особого интереса. А на самом деле – глава учреждения, фактически исполняющего обязанности секретной службы и еще совсем недавно входившего в блок разведки и безопасности Короны. Сейчас, при лорде Надженте, оно в основном вставляло палки в колеса тем самым церковным властям, при этом усердно прикидываясь совершенно безобидным и, в сущности, бесполезным. Для этого требовались изрядная храбрость, изобретательность и немалая доля удачи. Пока что их никто так и не поймал за руку. Под прикрытием обманчиво невинного названия они выполняли всевозможные миссии – опасные, сложные, скучные, а подчас и откровенно незаконные. Но еще никогда в их задачи не входило надежно укрыть шестимесячного младенца от тех, кому не терпелось его убить.