Ксенос и фобос

Приподнялся незаметный человек с каким-то серым тусклым лицом, сказал обтекаемо, не представляясь:

– Мы получили рекомендации сотрудничать в вопросе, который будет рассмотрен.

– Спасибо. УИН?

Полный одышливый полковник, вытер потный лоб платком:

– Сан Саныч, ну, мы же всегда… О чем разговор?

– Хорошо. Внутренние войска?

– Товарищ генерал, это наша служба. Мы готовы.

Стук в дверь прервал начавшего было что-то говорить генерала:

– Разрешите?

– Подполковник Саенко. Рекомендую. Наша служба внутренней безопасности.

– Почти коллега, – хмыкнул представитель КГБ.

– Да. Почти, – кивнул ему подполковник, присаживаясь с края. – Товарищ генерал, все в порядке.

– Ну, что же, господа, я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие… Тьфу, черт… Прошу прощения, товарищи. Нервы, знаете ли, совершенно ни к черту со всем этим… Сегодня я разговаривал с Москвой. Там понимают, что у нас что-то не так. Требуют точные данные. Я немного повинился, сообщил чуток побольше, чем в статистике передаем…

– Сколько?

– Сказал – тысячу.

– А на самом деле? – приподнял голову «чекист».

– А на самом деле – уже больше пяти тысяч.

– Гадство какое, – громко прозвучало в наступившей тишине. Полковник еще больше покраснел и опять стал вытирать мгновенно вспотевшее лицо.

– Гадство, гадство… И еще какое. В городе работает комиссия из Москвы. Мы ее чуток прикрутили. Информация не уйдет. Но то, что ушло – ушло.

– Вот именно. Москва все равно будет в курсе…

– Аналитики, прошу. Проясните нам, пожалуйста.

Петров привстал.

– Сидите. Давайте, товарищи, сидя. Свои ведь кругом.

– Товарищи, наш аналитический отдел провел работу по поиску хоть каких-нибудь вариантов, хоть каких-нибудь совпадений, что ли. Что мы имеем на сегодня? Первое: все исчезновения происходят в темноте. Второе: практически все выявленные исчезновения происходят, когда человек находится один.

Он поднял голову от бумаг:

– Это зарегистрированные исчезновения, конечно.

– Ну, это понятно…

– Никаких пиков по дням и по времени. Никаких центров. Такое ощущение, как будто огромный компьютер делает совершенно случайную выборку. Алгоритм вычислить невозможно.

– Компьютер? – уперся пальцем в лоб представитель КГБ.

– Это только так говорится, для большей понятности. Что и как на самом деле – мы сказать просто не можем. Даже догадки никакие не подходят тут. Можем только сказать: это не наша, не милицейская и не войсковая операция и никакие это не «врачи-убийцы», – аналитик постукивал пальцем по столу, как бы подтверждая, ставя точки после каждого предложения.

– Стоп, – поднял ладонь генерал. – Проверка и стыковка фактов: что по колониям? Количество побегов не возросло? На вечерних поверках пропажи не обнаруживаются?

– Ну, – уверенно улыбнулся краснолицый полковник, – у нас же светло всегда. И по одному не ходят. Исчезновений-пропаж никаких нет. Так что, это подтверждается.

– Хорошо. У меня тогда просьба к комитету.

– Что можем – сделаем.

– Вы же можете распустить слухи, ну, какие надо? Есть у вас такой механизм действий, да?

– Предлагайте, что бы вы хотели.

– Понимаете, скрыть исчезновения людей уже не представляется возможным. Сплетни разносятся: во всех очередях, во всех офисах об этом говорят. А нельзя как-то запустить информацию – ну, может не информацию, а слух, сплетню, там, что, мол, инопланетяне какие-то, что ли, и что только в темноте и только одиночек выхватывают? Может, приостановится у нас, притормозится, если все на свету и не по одному будут? Опять же, когда хоть какое объяснение – паники меньше, а? Ну, и этих, как их, энлэошников…

– Уфологов, товарищ генерал.

– Пусть смотрят, что и как, мало ли…

– Записал. Сделаем. Хотя…, – покачал головой «незаметный». – Скользко все это как-то. И ничуть, мне кажется, не лучше, чем «врачи-убийцы».

– Да нет, лучше уж пусть инопланетяне… А то пожгут нам все клиники и врачей бить начнут. Уже охрану вынуждены были усилить. Просто, понимаете, товарищи, мы с вами сидим сейчас на пороховой бочке и пытаемся посветить вокруг, чтобы понять, как оно рванет, если что. Опять слово аналитическому отделу. Прошу.

– Мы подсчитали тут кое-что, обыграли некоторые варианты. В общем, получается, что с момента появления в Москве информации об исчезновении более одного процента населения мы можем ждать жесткой блокады города. Блокады информационной, транспортной… В общем, физической блокады. Ее не будет, только если исчезновения будут везде, по всей стране, а не только у нас. Или если, не достигнув процента от численности населения города, они прекратятся.

– А проигрывали вы, чисто умозрительно, сколько может исчезнуть народа за, положим, год? Если ничего не изменится?

Петров все-таки встал, приопершись руками о стол. Пробежал взглядом опухших от бессонной работы глаз по лицам участников совещания, глухо бросил:

– Сто тысяч, если такими же темпами. И даже более того. Это самый приблизительнй прогноз.

– Ну, ни-че-го себе… Десять процентов? Давайте все же ученых, товарищ генерал. Хоть каких-нибудь ученых. Надо же как-то все это… Странное и непонятное.

Часть 2. Весна

Глава 6

Как известно, Молотов горазд на всяческие "инопланетные" выкрутасы. В свое время деревня Молебка и прилегающий к ней "Прикамский треугольник" получили прописку в мировой уфологии как устойчивое пространство наблюдений НЛО. Толпы любопытствующих и вереницы исследователей направляли свои стопы в сторону Прикамья. Затем бум поутих – очевидно, не было повода. И вот – снова…

UFO WOLRD.RU Внеземной мир

Такая знакомая, пропахшая пылью, краской от постоянных ремонтов и табачным дымом на тесных лестничных площадках, превращенных в места для курения, неуютная серая офисная многоэтажка с узкими лестницами, ведущими вверх. А, и правда, зачем там широкие-то лестницы, когда все ездят на лифтах – даже на второй этаж. Но сегодня видимо что-то случилось с лифтами. Похоже, ни один из трех не работает. Только поэтому, наверное, народу на лестницах – просто тьма. Ну, в принципе, как и положено в большом офисном центре. Все что-то таскают всё вверх и вверх, пробегая потом вниз с пустыми руками, толкаясь, обтирая рукавами и плечами стены, пропуская идущих с вещами вверх.

Что-то очень нехорошее, неправильное и страшное от той неправильности происходило там, внизу и на улице, поэтому надо было двери наружные закрыть и забаррикадировать. Там внизу охрана, она уже вызвала подмогу, наверное, милицию или кого из своих. А самим, всем остальным вместе – надо бежать вверх, вверх, вверх. Мужчины в строгих темных костюмах тащат зачем-то столы, спотыкаются, мешают друг другу. Эта видимая бесполезность – столы-то зачем – и непонятность происходящего давит, вызывает дополнительный страх. Женщины пробегают вверх на неустойчивых высоких каблуках, бледные и испуганные. Но никто при этом не шумит, и нет криков или истерик. Все происходит почти в полной тишине. Слышится только тяжелое дыхание и изредка тихие извинения, когда сталкиваются те, кто вниз, и те, кто вверх.

Кто-то пытается устроить баррикаду на третьем этаже, отгородив прозрачными стеклянными дверями и наваленными друг на друга столами один отсек вправо. Вверх по лестнице тащат какие-то компьютеры, пачки бумаг, которые рассыпаются по дороге, сыплются вниз по этажам, планируют в лестничном пролете, скользят по ступенькам, мешая народу, проскальзывая под ногами.

Все больше и больше суетливой паники и спешки от непонятности происходящего. Все чаще и чаще группки, компании небольшие, просто знакомые по общей работе, уходят на этажах налево или направо по коридорам, понимая, видимо, что до самого верха дойти они просто не успеют в такой толчее. Они закрываются в отдельных кабинетах и слышен шум сдвигаемой к дверям мебели.

Вот уже темный после ярко освещенной лестницы технический этаж, впереди вверху – светлое пятно. Это выход на крышу.

И тут вдруг снизу, из закрытого вестибюля, сквозь все двери и этажи из лестничной шахты доносится громкий крик. Кричит сразу много человек. В крике одновременно ужас и боль. И тут же – тишина.

Проходит минута, ну, может, две или три – немного, и такой же крик раздается ближе, на следующем этаже. И снова тишина.

Как будто что-то страшное и смертельное затопляет снизу эту офисную башню. Как будто кто-то огромный окунает коробку с крысами в ведро с водой, и крысы видят, чувствуют эту воду, пищат, царапаются, лезут вверх друг по другу, а через мгновение уже мертвы.

Те, кто шли впереди Ксении, толкаясь, кидаются к лестнице, ведущей на крышу. Ей точно туда не успеть. Она падает на колени от внезапного толчка в спину. Весь этаж засыпан шлаком, как на чердаках старых домов. Больно коленям и локтям на острых крошках. Наверняка, продраны колготки. Кто-то наступает ей на руку и отскакивает в испуге. Вдруг в сумраке Ксения увидела под лестницей, ведущей на крышу, небольшой закуток, отгороженный решеткой. Какой-то, похоже, маленький склад для разной рухляди устроили там хозяйственники, несмотря на все запреты пожарных. И решетчатая дверь приоткрыта и покачивается от постоянных касаний и ударов с этой стороны. Из последних сил на четвереньках она кидается вперед, расталкивая народ, проскальзывает в падении в эту дверь, забивается в самый конец, под ступеньки, в самое узкое и темное место, откуда и самой-то ничего почти не видно. А людской крик, а потом сразу мертвая тишина – уже прямо под ними, на самом верхнем этаже.

Даже когда никто не кричал, что-то там все равно шумело. Кто-то внизу ходил, слышно было, как двигали мебель, разговаривали, шикали друг на друга, спорили о чем-то. Было слышно, что – живые. А тут: крик – и тишина. Мертвая тишина.

И в этой тишине медленные шаркающие шаги по лестнице.

Кто-то поднимается уже на технический этаж, на котором сейчас никого нет, кроме одной Ксении, забившейся в эту дыру под лестницей. Все уже пробились наверх, к свету, на крышу.

Шаги все ближе, ближе, ближе.

Старческие какие-то, шаркающие, как будто идет, еле волоча ноги, дико уставший человек. Или, как если бы очень больной. Старый, больной и очень тяжелый. Вот остановился возле самой лестницы. Она не видит, кто это. Может только представлять, догадываться по звукам. Лежит, не дыша, зажав в панике рот ладонью. Сердце колотится все сильнее и сильнее.

Страшно до обморока. До крика, до истерики – но надо молчать, вцепившись зубами в ладонь и тряся головой.

А этот подошел и стоит. Вздыхает. Вот покачалась, поскрипывая, решетчатая дверца. Опять хриплый вздох. Смотрит, видимо, вверх, на светлое пятно выхода на крышу. Там, на крыше, еще шум. Там много людей.

И вот шаги продолжаются. Мимо двери. Мимо Ксении, забившейся в самый угол, потной от страха, с сердцем, почти выскакивающим из груди.

Шаги вверх по лестнице. Снова остановка. Оглядывается вокруг, похоже. Вздыхает тяжко. И – наверх, в люк. И сразу там, наверху, громкий крик многих голосов. И тишина. Мертвая тишина. Тихо везде. И только ее сердце стучит. Нет больше звуков. Только сердце. Все громче, громче, громче…

…

– А-а-а! – проснулась с криком Ксения, вцепившись в подушку, прижимая ее к груди, в которой колотилось испуганно сердце.

– Ну, что ты, лисёнок? – знакомый голос не успокоил на этот раз.

– Только не уходи! Останься сегодня! Сегодня – останься!

Она прижалась к нему, закрыв глаза, обхватив руками и сцепив пальцы замком за его спиной.

– Не уходи! Мне так страшно…

– Чего ты боишься, дурочка моя?

– Почему ты обзываешься? Какая я дурочка? Мне просто страшно, что вот ты уйдешь – и не вернешься. Никогда больше не вернешься. Как сейчас бывает. Я так не смогу… Я не смогу одна!

– Но, послушай, я же должен работать! И еще… Ну, представь себе: вот мы поженились…

– Ой, скорее бы!

– Да, что там осталось? Три недели всего? …И вот, поженились мы с тобой. И живем вместе. Долго-долго живем.

– Ага, ага, – она уютно задышала ему во впадинку между ключицами, виднеющуюся в вороте расстегнутой рубашки.

– А потом я умру.

– Тьфу на тебя! – отскочила она от него, сжав кулачки. – Что ты такое говоришь! Как это можно такое говорить!

– Но, ведь, правда же, солнышко! Я же все равно умру. Я уже не молод… И все умрут. И ты тоже. Нет никакого бессмертия! Не бывает…

– За-мол-чи! Ты сам дурак! Как можно такое говорить! Как даже думать об этом можно? Как можно вообще жить, зная это, думая об этом каждый день…

– Но ведь живем, солнышко.

***

А в город вдруг пришла весна.

Потеплело сразу после вьюг и морозов, привычно выбеливших всё на двадцать третье февраля. «Февраль – кривые дороги» – повторяли корреспонденты в новостных лентах раз за разом. А вот потепление сразу после праздничных выходных было непривычным и необычным. Старожилы говорили, что такой ранней весны никогда еще не было. И со значением кивали друг другу головами. Мол, неспроста это, ой, неспроста. Слышали, что творится в городе?

Вдруг потекли ручьи, как-то разом покосились и почернели вчера еще высокие сугробы, с каждым днем становясь все ниже и ниже. Поверхность их вылизывалась ветром, становилась гладкой, блестящей на солнце, твердой.

И воздух тоже сразу стал другим. Он стал каким-то синим, густым, влажным, свежим. Ветер туго бил вдоль реки, в лицо любому, вышедшему на набережную, ярко освещенную вечером и ночью. Так же ярко всю ночь были освещены центральные улицы города. Перерасход электроэнергии был не таким уж и большим. Все-таки по темному времени всегда шел «пережог». Правда, день постепенно прибавлялся, а вот расход электроэнергии так и не снижался, а только рос. Но вопрос этот, говорят, был согласован на самом верху.

Говорили о многом. Слухи всегда распространяются быстро. Особенно слухи о плохом. Это какую-то информацию полезную никак бывает не получается довести до населения. Вот что-нибудь нужное, срочное, что-нибудь о выборах, например, о референдуме – никак. А слухи – в момент! И верят именно слухам, а не тому, что написано в газетах.

Правда, в этот раз слухи совпали с огромной статьей в молотовской «молодежке», где энергичным языком рублеными фразами писалось о разных странных случаях с пропажами людей. Приводились примеры, назывались фамилии, назывались места и время таких исчезновений. И вывод делался смешной на первый взгляд. И на второй взгляд – тоже совсем не серьезный. Но как еще объяснить? А логика в рассуждениях присутствовала. Опять же, все знали о Молебке и сумасшедших уфологах, всегда наводнявших город.

Этот номер передавали из рук в руки, как раньше, когда вдруг стало «можно», но все еще не верилось, передавали газетные листки на плохой желтоватой рыхлой бумаге с текстами о политике и истории страны.

– Дашка! Да ты у нас звезда теперь! Вообще теперь учиться-то перестанешь? – остановила ее перед входом в институт (он с недавних пор назывался университетом, но все по-прежнему звали его институтом) староста группы, высокая и крупная Ирина Токарева.

– Чего это? – угрюмо прохрипела сквозь намотанный шарф Дашка. Она просто ненавидела иногда такую погоду, когда не поймешь, что надо одевать. Вот и теперь, погуляв накануне в легкой куртке по солнечной мартовской набережной, сегодня она хрипела и сопливилась на самый настоящий грипп, да вот только без температуры. Правда, говорят, без температуры грипп гораздо страшнее, но кто же даст ей справку-освобождение, раз нет ее, температуры этой?

– Да вот же! Это же ты написала? – Ирина сунула ей в руки развернутую газету. – Вот, внизу и подпись твоя: «наш корр.Дарья Аникина». Весь город гудит, слушай! Ну, ты и завернула тему… Ну, ты сильна, мать… Подпишешь?

Но Дашка уже не слушала, она молча смотрела в газету, где действительно был ее материал… Ее материал? Это она написала? Ого, какой большой подвал получился. Даже не подвал, а почти пол полосы. Она по диагонали, наискосок, пробежалась по тексту – там были какие-то цифры, ссылки, фамилии, какие-то диалоги, которых она никогда не писала и не видела.

– Ир, я приболела что-то… Прикрой, а? – жалобно прогундосила она, не отрывая глаз от заветной подписи внизу «наш корр.». – За мной не заржавеет. Вон, гонорар дадут – проставлюсь.

– Иди уж, звезда нашей журналистики, – рассмеялась староста, похлопав уже отвернувшуюся Дашку пониже спины и как бы придав ей ускорение. Та быстрым шагом, по лужам, через ручьи рванула к трамвайной остановке.

Через двадцать минут она уже влетала в знакомые двери и прыжками поднималась на второй этаж.

– О, Дашка! Аникина! Смотри ребята, «наш корр» идет! – послышалось от курилки, но она только отмахнулась, простучала мокрыми каблуками по коридору и толкнулась в дверь заместителя редактора.

– Петр Николаевич! – зашумела, заблажила Дашка с порога. – Это как же понимать? Кто вам дал право? Это просто некрасиво, в конце концов! Нельзя же так меня подставлять! Я же человек – чего надо мной издеваются! Я требую опровержения!

Петр Николаевич Корнилов, бессменный многолетний заместитель редактора молодежной газеты поднял голову от макета свежего номера, на котором вымерял линейкой размер какой-то фотографии и задумчиво посмотрел на молодую внештатницу.

– Даш, а ты, знаешь, молодец. Такой материал выдать, да так вовремя…, – спокойно и тихо проговорил он, одновременно чуть-чуть сдвигая какую-то фотографию в сторону. Перевел взгляд на макет, прищурясь, сдвинул фото еще немного, приложил линейку, кивнул сам себе, снова поднял глаза на Дашку.

Та стояла, хватая воздух ртом от возмущения:

– Я? Это я – молодец? Мой материал? Да вы же сами его сняли месяц назад!

– Сам снял, сам и поставил. На то я тут и сижу, вот в этом кабинете, – он обвел пальцем вокруг себя, показывая, что вот он, кабинет.

– Да вы хоть понимаете?

– Даша, милая моя девочка, я понимаю гораздо больше тебя. Я так скажу: вот ты принесла мне этот материал еще в январе, а я его не пустил. Почему? А?

– Ну, и почему? – повторила та.

– Потому что – не время было тогда. Ясно?

– А сейчас, выходит, время?

– А сейчас – самое время. Сейчас этот материал очень своевременен и даже нужен. Он проверен. Он вычитан. Он разъясняет…

– Да кем он проверен, Петр Николаевич? – прервала его Дашка. – Там же ошибка на ошибке! Там же…

– Эх, молодежь… Кем проверен… Кем надо проверен. И кем надо одобрен. И кем надо дописан, и кем надо поправлен. Тебе бы радоваться, молодой, – вон какой подвалище. Звездой не звездой, а звездочкой нашей стала за один день…

– Я уже ничего не понимаю, – упала на стул Дашка. – Я сейчас, наверное, плакать буду… Я же…

– Даша, – мягко, как с больным человеком, говорил Корнилов, – успокойся ты – все в порядке. Твой материал одобрили на самом верху. И поправки внесли там же. Радуйся, дурочка. Да, и не забудь зайти к бухгалтеру. Гонорар-то – ого-го!

– А вот мне сказали, что все это – мои выдумки, – приподняла Дашка плечи.

– Девочка, ты мне этого не говорила, хорошо? А я не слышал. Мне не интересно, кто и что и особенно – где тебе говорил. Главное на сегодня – твой материал стал той самой бомбой, которая опять подняла наш тираж и наш авторитет. Город сегодня читает нашу газету. Город читает и обсуждает. И завтра они все тоже пойдут и купят нашу газету. И это – правильно. Всё, Даша, всё. Иди и получай свои деньги.

Он снова склонил над макетом свою седую многоопытную голову.

А она пошла в бухгалтерию. Ну, а что? Посидела еще минут пятнадцать в кабинете заместителя редактора. Отдышалась, успокоилась и даже успела просмотреть, наконец, что же за материал-то вышел в газете под ее именем. Это было не совсем то, что написала она. То есть, совсем не то. Слов и фактов было больше. Гораздо больше. А вот те факты, про которые ей сказали, что выдумки все это, так тех и вовсе не было в тексте. В общем, идея была ее, наполнение – чужое, но в кассе лежали реальные деньги – ее гонорар. И не маленький по сравнению с обычной мелочью за небольшие новостные заметки.

«Ну, что ж, – вздохнув, подумала Дашка. – Краткость, как говорится, сестра таланта, но тёща гонорара. Пойду поить коллег. И Ирке ведь было обещано…».

***

В этом мутном кошмарном сне за ним гнались с собаками. Виктор долго уходил от преследователей по темным незнакомым окраинным улицам, делал неожиданные повороты, скидки, петли, закрывал за собой какие-то двери, прислонялся в изнеможении к холодной кирпичной стене горячим лбом, но почти тут же слышал приближающийся лай собак, шум толпы, и снова срывался в бег. Ноги тяжелели, дыхания уже не хватало, стучало в висках. На вдох, на полный вдох не хватало сил. Давила головная боль. Как будто на каждом шагу кто-то бил сверху тяжелым мешком с крупной дробью. Он так это чувствовал, что с дробью, а не с песком, потому что коже тоже было больно. Но останавливаться было нельзя, потому что сзади, слева, справа и уже даже будто и где-то не очень далеко впереди был слышен лай собак, заполошный, атакующий, все приближающийся и приближающийся. Надо было бежать, заставляя себя переставлять ноги в страшно тяжелых ботинках. Хотелось снять их, сбросить. Казалось, что без ботинок сразу станет легче бежать. Но было некогда остановиться, не было времени наклониться, распустить шнуровку. Надо было бежать – потому что иначе догонят. С собаками – наверняка догонят. Что будет, если догонят, он представлял себе хорошо. Картины самосудов, снятые на видео, и те, что он видел сам, стояли перед глазами. А теперь гнали его. Вперед, вперед…

…

Холодно. Очень холодно. Нет, не так. Страшно холодно, больно холодно. Холодно до страха, до ужаса какого-то внутреннего, и еще более страшно от такого холода. Холод съеживает, скручивает, трясет, щиплет, сдавливает до боли, несмотря на то, что прижимаешься спиной к теплым собачьим бокам. Хорошо, когда есть за спиной теплое, надежное.

Еще тогда, по зиме, после всех странных и страшных событий в городе, когда ему просто некуда стало идти, он стал жить здесь, в этом всегда пустом, непонятно для кого сделанном, подземном переходе. Переход был построен не поперек широкой магистрали, по которой несся поток автомашин, а вдоль нее, под узкой поперечной улочкой, уже несколько лет перегороженной строительным забором и потому непроезжей.

Оттуда и выходил на «промысел», в поисках пропитания. По началу весны в один из выходов в переулках над набережной он случайно спас смешную девчонку-гота (или надо говорить «готичку», что ли?) в черной коже и всю размалеванную от пьяной толпы (толпа всегда пьяна!). И стал с того еще больше таиться, прятаться.

Жить в этом переходе стал вместе с собаками, давно гнездившимися здесь. Сначала они косились на него, лаяли, отбегали, шарахались, но он быстро сам пропах псиной, провонял, буквально пропитался ею, и стал для них своим, таким же членом стаи. Так же как обычные бомжи таскал еду отовсюду, иногда покупая со скидкой в киоске на оставшиеся деньги залежалые пирожки и запивая их водой из колонки, оставшейся на перекрестке после сноса частных домов. Так же укладывался спать в самую кучу, где потеплее, распихивая и рыкая на недовольных псов. И ведь прожил, выжил же в самые сильные морозы, что как всегда совершенно неожиданно ударили в конце февраля! А как стало чуть теплее – так и заболел сразу.

Так часто бывает, что ждешь всю жизнь пакости какой-нибудь, болезни, опасности. Ждешь, готовишься – и ничего не происходит. Едешь в боевые командировки, теряешь бойцов, подставляешь себя под пули, спишь на земле, пьешь из лужи – и ничего. А как только расслабишься слегка – тут тебе и оп-па…

Виктор вздрогнул, тяжело и медленно выплывая из кошмара, и ему тут же ощутимо больно ударил в глаза по-настоящему тяжелый и режуще-острый луч света, а на обе руки навалилась неподъемная тяжесть.

А ведь собаки-то, выходит, лаяли не во сне. Это не сон, нет. Это гораздо хуже сна.

– Держать крепче! – скомандовал кто-то рядом. Потом хлопнул негромко выстрел, второй, и тут же собачий визг, и сразу обвалилась тишина, нарушаемая только дыханием тех, кто держал руки.

– Он очнулся!

– Виктор Сергеевич! – луч фонаря убрали чуть в сторону, и над Виктором замаячило чье-то лицо белым пятном на фоне закопченного потолка. – Вы слышите меня? Виктор Сергеевич!

– Ну, – с трудом откликнулся он, прикидывая, что можно сделать.

– Мы из управления. Нас за вами послали. Давно уже вас ищем…

– Из какого еще управления? – он говорил негромко, стараясь усыпить, убаюкать, успокоить противника. Да и не мог он громко говорить – свистело и хрипело в груди от любого движения.

Разговаривает? Это хорошо. Будем, будем говорить о чем угодно. Говорить и готовиться. Вот только слишком много их. Больше трех, чувствуется. А он ослаб от этой гадской и такой несвоевременной болезни. На драку, на серьезную драку, на рукопашный бой его просто не хватит. Только если расслабить, успокоить разговором, а потом – плавно и незаметно руку в карман. А в кармане – наградной.