Ксенос и фобос

Глава 10

«Не забудь купить хлеб»! Для двух сотен московских семей ежемесячно этой обыденной фразой заканчивается привычная счастливая жизнь. Дети, старики, мужчины, женщины ненадолго выходят из своих квартир и не возвращаются обратно. На длинные пятнадцать лет их фотографии ложатся в папки с надписью: «Пропавшие без вести». Искать дольше -бессмысленно, считают закон и сотрудники оперативно-розыскного управления ГУВД столицы.

«Комсомольская правда»

Поздняя весна в Прикамье – пожалуй, лучшее тут время года. Не холодно, хотя и дует еще, бывает, с севера вдоль русла, но веет приятной прохладой, а не влажным снежным мозгляком. Уже солнечно. Бывали года, как по заказу, когда даже дожди шли в то время, когда все работали. А как отдыхать, в выходные дни и в праздники – сразу солнце и теплынь.

В «Правде» как-то написал московский корреспондент, что Молотов – тополиный город. Так и было. Когда строили все эти поселки возле производств, связывали их дорогами, то новые жильцы первым делом на субботниках вкапывали рядами те деревья, что наверняка приживутся – тополя. И не те, южные, пирамидальные – они не выживали в суровом климате. И не те, которые называют «черными», карагачами, мелколиственные. А местные – с листьями на нижних ветках в две ладони. И сами ветки – в толщину ноги взрослого человека. Бурь и ураганов тут не случалось, поэтому слабой корневой системой никто тополя не пенял. И вырос среди уральских хвойных лесов город-парк, в котором трехэтажные, а потом и пятиэтажные дома прятались под огромными тополями. Только в новых кварталах высоченные блестящие стеклом башни смотрели свысока на только что посаженные прутики деревьев во дворах.

Это сейчас, борясь с пухом, постепенно выкорчевывают самые старые из них. Но всегда сажают взамен липу или клены. Поэтому город остается зеленым. И только старый дореволюционный центр, улица Карла Маркса, весь в камне и асфальте, и старые купеческие дома вплотную друг к другу.

***

Мишка этим утром сам проснулся. Никто не будил его, чтобы повести в детский сад. Не то, чтобы он очень любил вставать утром, даже наоборот, но уж лучше детский сад и друзья, чем сидеть одному в квартире, как больному.

Рыжая голова поднялась с подушки:

– Ма-ам… Ну, мама же…

Он поныл еще немного, но мама не приходила и не успокаивала его. Не обнимала теплыми и мягкими руками, не прижимала к груди, покачивая, не дула в глаза со смехом. Наверное, она уже ушла в свою больницу, подумал Мишка. А я, подумал он, наверное, больной. Только почему она не разбудила и не дала лекарство, раз больной?

А может, и дала, но он просто забыл.

Тогда он еще немного подремал. Мишка помнил, что при болезни главное – много спать и много пить. Но два дела требовали своего разрешения: очень хотелось в туалет и очень хотелось есть.

Он сполз со своего диванчика, сбегал босиком туда, куда хотелось сильнее, потом заглянул в мамкину комнату – никого не было, как и думал. Значит, можно не умываться и не чистить зубы. Все равно после завтрака надо ложиться и снова спать. Он же болеет, ведь так?

На завтрак в холодильнике нашелся йогурт, а в хлебнице кусок булки с маком. И еще сок. Полный стакан, потому что больным надо много пить. С трудом управившись с соком, Мишка выглянул на солнечную улицу, подумал, что все сейчас гуляют в саду, а потом поплелся снова в постель.

Больной должен спать. Мама всегда говорила, что во сне организм сам борется с болезнью.

Но спать не хотелось, и ничего не болело. И это было обиднее всего.

Он еще полежал, но все-таки не выдержал, встал, и как был, в пижамке с утятами стал играть в солдатиков. У него было много солдатиков, потому что он был мальчик, а все мальчики – будущие военные. Так говорил дядя Володя, когда приходил в гости.

У дяди Володи была шинель и настоящий офицерский ремень. И сапоги.

Потом Мишка листал книжку с картинками. Потом снова играл. Когда захотел есть, залез в холодильник и доел последний йогурт с кусочками клубники. Он больше любил с вишней, потому что от клубничного пахло слишком сильно. Но и клубничный он ел, потому что сладкий и почти как мороженое.

Ему нравилось так болеть. Но все равно становилось скучно. Играть в одиночку сам с собой надоедало быстро. А читать он умел еще совсем плохо, по буквам, с трудом собирая их в слоги, и чтение было не удовольствием, а тяжелой работой.

Но он все равно прочитал целую страницу под большой картинкой. И отбросил книжку. Скучно. А мамы все нет и нет. Мишка сходил в ванную и помыл руки и лицо. Руки помыл с мылом, а лицо просто так. Когда она вернется с работы, он скажет, что сам умывался, и она его похвалит.

Потом походил из комнаты в комнату. Квартира хоть и большая, но все равно маленькая. Две комнаты рядом друг с другом, а из коридора – кухня. Около двери – туалет и ванная.

Мишка подошел к двери и подергал все ручки. У них была хорошая дверь. Крепкая. И толстая. За ней совсем ничего не было слышно. Он специально проверил, прислонив ухо и послушав, закрыв старательно глаза и почти не дыша. Нет, ничего не слышно.

Стемнело на улице, и Мишка включил свет. Он включил его везде-везде, потому что темноты побаивался. Нет, не боялся, и даже спал спокойно без света, когда мама выключала. Но немного побаивался. Без света было неуютно одному в слишком большой для него квартире.

Мамы все не было. Тогда он поплакал немного. Просто так. Посидел на своем стульчике и поплакал, закрывая лицо руками. Такое вот было грустное настроение у него. Потом поужинал на кухне. Там был банан в холодильнике, и еще была шоколадная паста. И кусок колбасы. Нож Мишка не брал, потому что мама запрещала, поэтому кусал от колбасы просто зубами.

Потом он опять поплакал, уже лежа в постели. И так, в слезах, заснул.

Следующим солнечным утром мамы опять не было.

И через день – тоже.

То, что осталось от Мишки нашли только через год, когда все это уже закончилось, и коммунальщики скрупулезно проверяли все места, вскрывая пустые квартиры.

***

– Ты пей, пей, а то мне одному как-то уже стремно – как алкоголик, вроде, получаюсь… Пей и слушай, что тебе говорят. Ты человек у нас здесь пока новый, а всем нашим я уже надоел, наверное. Всем надоел, никто не слушает… А молчать-то все равно не могу. Я болею тогда, если один – и молчу. Пить начинаю один… Как алкоголик, прямо… Я же здесь давно уже. Весь свой срок – здесь. Сначала, когда только они открылись, поступал учиться, я ж здоровый, видишь, а потом что-то как-то не пошло у меня. То ли математика, то ли физика – черт его знает. В общем, погнали меня с третьего курса. Вообще-то не с третьего, а после второго, да… Ну, какая разница? А я и не упирался слишком, потому что в армию бы уже все равно не загребли – два-то года в казарме и в форме прошли уже. А тут я уже просто не мог. Шагистика эта, как пацанов-первогодков гоняли нас. Вот. А тут – она вдруг. Ну, сам знаешь, как оно бывает. Раз – и любовь. Бац-трах, значит… Так накатило, так накатило… Не знаю, что она там во мне нашла, но никогда, слышишь, никогда не попрекала образованием или вот еще деньгами, как бывает. И тем, что у родителей живем, и тем, что за границу не ездим, как другие, и что машины своей нет. Никогда, ни разу, ни слова. Я же из-за нее тут и остался в конце концов. И контракт сам подписал, никто не уговаривал – чтобы только с ней рядом быть. А потом у нас родилась дочка. У тебя есть дочка? Нет? Тогда ты не поймешь. Это такое чудо маленькое носатое. Лежит себе смирно, пеленкой примотанное, смотрит из-под косынки, глазами черными водит. Я ее носил, знаешь, укачивал ночами, нянькался. Молока жене хватало, так что откормили девчонку. Она такая толстенькая бегала, живая такая. Топ-топ по квартире голыми пятками. Складочки над пятками… Потом детсад, школа – все, как положено, ну, ты понимаешь, да? А потом однажды я вдруг понял, что больше мыть ее мне уже нельзя в ванной. Как-то вот сразу и вдруг… И у меня тогда в квартире образовались две красивые и любимые женщины. Умные, веселые, смешливые такие. Дружные. Знаешь, как я их любил? Нет, скажи, знаешь? Ах, да… Ты же новенький у нас. Да я ж для них… А потом все и случилось: я пришел как-то домой – дочка как раз на танцульках была, большая уже. И – нет дома никого. Представляешь? Совсем никого нет. Я даже подумал, что ушла просто жена моя, любовь моя. Просто надоел я ей, скучный серый прапор, начальник занюханного клуба. Вот так я подумал тогда, дурак потому что. А после уже в шкаф посмотрел, в стол заглянул… Везде, в общем, пошарился – а ведь не в чем ей было уходить, знаешь. Разве только в том, что на себе было. Это зимой-то, в самый мороз. Поспрашивал соседей – и машин никаких не было, и шума они не слышали. То есть, ну, ты понял уже, да? Пропала она у меня. Просто вот из квартиры, не выходя, в чем была – и пропала. И стали мы тогда жить вдвоем с дочкой. Только страшно мне было чего-то, и я даже отпуск взял, все караулил ее. Но потом-то все равно пришлось на службу идти. Ну, вот, значит… Служил. И боялся всё, до дрожи боялся, что приду как-нибудь, а дома – совсем никого. Хотя, сейчас вот думаю: а может, так-то и проще было бы? Легче, что ли. Что говоришь? А-а-а… Ну, ты ж новенький у нас совсем. В общем, когда на Гайву все это быдло из города поперло в марте, нас тут сразу подняли по боевой, по машинам распихали – и вперед. И оружие выдали для защиты гражданского населения. Кому не хватило или кто просто в оружейку не успевал, так лопатки саперные дали, кинули охапками в кузова. Приехали, тут же рядом все, но хоть и торопились, да уже поздно было. Народ-то этот мы погоняли конечно, вверх постреляли, кого-то зацепили даже… Ну, не зацепили, конечно, а очень даже конкретно приложили. Потому что видели, что и как… А дом мой, с краю, из самых первых, уже весь черный, в копоти. И дочка, помню, в квартире одна оставалась. Лучше бы уж пропала, думаю теперь. Так хоть какая-никакая, а надежда. Я вот так, значит, вбегаю в дверь выбитую, а в квартире все почти сгорело. Все – черное. И она посередине. На спине. Тоже черная… Ты пей, пей. Когда пьешь – оно ведь не так страшно.

***

– Пойдем на завтрак? – он уже привычно быстро одевался.

– Да ну, смотреть будут, шептаться, – Дашка скривила недовольную рожицу. – Потом, ага?

– Ты уж извини меня…

– За что?

– Ну, мало ли за что… Может, что не так… У меня просто давно не было женщины.

– Вот дурак. Большой уже, а все же дурак, как маленький. Ничего не понимаешь еще.

Сидорчук и правда ничего не понимал. Вернее, так: он, когда был Сидорчуком, всегда был чуть непонятлив. А вот когда он был просто Виктором, тогда совсем другое дело. Сейчас с утра он был слегка Сидорчук. Потому что немного не выспался. Сидорчуком он был совсем чуть-чуть, чтобы не разозлить симпатичную молодую собеседницу, лениво потягивающуюся под одеялом. И потом, он же не врал ничуть. Ему, как мужчине в самой силе – что там сорок лет при правильном образе жизни! – ночь с молодой девчонкой была только приятна. А вот как оно ей? Вопрос, которым задавалось не одно поколение мужчин.

Ладно бы он был молодым и зеленым. Но и таким, как сейчас – все равно интересно.

– Смешной ты, Сидорчук, – сказала Дашка. – Почти как сосед мой, Петька Королев.

– Что еще за сосед? – напоказ насторожился Виктор.

– Уже ревнуешь, что ли? Да просто сосед… Он, знаешь, стихи писал. Самые настоящие. Ты пишешь стихи? Нет? Еще он по крышам любил ходить. Даже в дождь. И музыку странную слушал всегда, какую никто не знал. Сдуру однажды вены себе резал… Нет-нет, не из-за меня, ты что? Он меня и не замечал даже. Он из-за жизни этой. Потому что понял, что не поэт. Ну, бывает так, ты же понимаешь? А потом, прикинь, он вдруг решил все бросить и снова начать. С самого с новья, представь… И пошел – в военкомат! А там, прикинь, посчитали, что он дурак. Ну, какой еще парень сам до призыва припрется в военкомат? Отправили в больничку. Там проверили и справку дали на всю оставшуюся жизнь… Ох, как же он ненавидел всех тех, кто просто жил, не писал стихов и не ходил по крышам…

– А к чему ты это мне рассказываешь? – подогнал ее мысли Виктор.

– К чему? А он у нас в доме первым пропал. Прямо из своей комнаты. Прямо от компьютера. Вот был – и нет. А народ тогда еще кричал про врачей-убийц…

– А ты, выходит, с самого начала что-то такое знала? И статью вон, говорят…

Дашка молча метнула подушку, затыкая рот Виктору. Он поймал ее одной рукой, отложил в сторону.

– И что, прямо при компьютере пропал, при свете? Или как там оно было?

– Да он в чате сидел с нашими студентами. Ругался на «хомячков», писал, что пистолет возьмет, придет и перестреляет всех идиотов, из-за которых так скучно жить…

– У него, что, был пистолет?

– Да не было у него ничего! Только вот сидел в чате – и нет его сразу. Ему отвечают, а он не пишет. И когда перезвонили – нет его. И дома потом мать плакала и всем рассказывала, что зашла в комнату – а там компьютер, наушники, а сына нет.

В дверь вежливо постучали. Не кулаком, как в ДОСах, когда поднимают по тревоге, а вежливо так – тук-тук-тук.

– Товарищ майор, вас к командиру!

– Ну, вот, – обернулся он к Дашке и развел руки в стороны. – Завтракать будешь без меня.

– Да мне же тоже на работу…, – и совершенно нейтрально, не поворачивая головы. – Вечером увидимся?

– Ну, если ты хочешь…, – замялся Сидорчук.

– Точно, дурак, – кивнула она сама себе. – Ты сам-то как, хочешь?

– Ага, дурак я, – поддакнул, улыбаясь, Виктор. – Вечером, Даш. Ладно?

И выскочил с этой же неуместной на службе улыбкой в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь. Посыльный стоял правильно, не под дверью, а чуть в стороне и у противоположной стены – чтобы сразу было видно, что не интересовался личной жизнью товарища майора.

– Где командир?

– В штабе он, товарищ майор.

– Ага, ну, сам найду. Кого еще собирает?

– Да по списку…

– Ну, беги, беги, воин. По списку и беги.

Посыльный умчался дальше, гремя подкованными сапогами по деревянному полу, а Сидорчук спустился на первый этаж и через пустынный плац – он тут всегда пустынный, похоже – двинул спокойным шагом к штабу.

…А еще через полчаса перед ним медленно открывались металлические ворота, крашенные зеленой краской и с обязательной красной звездой посередине, автоматчик отдавал честь, и легкий уазик выпрыгнул на дорогу, сразу уходящую вниз, к поселку. На заднем сидении сидели два прапорщика – Клюев сказал, что пока штат разведки не набран, будет подкидывать своих ребят, надежных, из спортроты. Ну, надежные, значит, пусть тыл берегут.

Поскрипывая на поворотах – надо будет механикам фитиль вставить, сделал зарубку в памяти Сидорчук – автомобиль скатился с крутой горки и через старые кварталы шлакоблочных трехэтажек середины пятидесятых годов, когда и появился поселок, понесся к берегу. За три дома до выезда к мосту через железную дорогу водитель стал сбавлять скорость, и у последних домов они ехали уже со скоростью пешехода.

– Чего тошним? – скучным голосом поинтересовался Сидорчук. Он редко позволял себе командовать тем, кто за рулем. Вот спросить, не отвлекая, а наоборот, как бы заставляя сосредоточиться – он мог.

– Пост впереди.

На перекрестке в шахматном порядке лежали бетонные блоки, создавая узкие проходы, тут не полихачишь, а из обложенной теми же блоками автобусной остановки торчал ствол пулемета.

Уазик встал.

– Покажитесь, товарищ майор, – повернул голову водитель-контрактник. – Тут связь есть, но порядок есть порядок.

Сидорчук хмыкнул недовольно, но все же дернул вниз ручку, распахнул дверь и вышел на бордюр, оглядываясь по сторонам. В проеме между блоками из темноты вынырнула фигура в бронежилете, махнула рукой – мол, вижу, можно, и снова исчезла.

Сидорчук хлопнул дверью, опускаясь на свое место. Помолчав, спросил:

– И что, так везде?

Это он спросил не о блокпосте, потому что дело понятное, военное и чрезвычайное, а о домах, стоящих вдоль крайней улицы. Там дома только по одной стороне, и сколько он видел, были они все закопченные и с побитыми стеклами.

Его поняли:

– Не везде, – поворочался сзади кто-то из прапорщиков. – В центре еще так кое-где, говорят. В Курье – там погорело много, увидите сами. Все же деревянное стояло. Ну, и у нас тут. У наших некоторых семьи тут были, товарищ майор. Так теперь им оружие командир давать запретил. Говорит, до нужного момента. А когда момент будет – не сказал.

В молчании пронеслись по-над берегом Камы. Потом светлым солнечным сосновым бором по совершенно пустой дороге, занесенной с краев рыжими иголками. Мимо черных пепелищ Нижней Курьи.

– Здесь у моста наши тоже стоят?

– А теперь все – наши.

На въезде в город у поста ГАИ стоял БТР с трехзначным номером белой краской на борту. Из старых. Учебный, видно. И будка гаишная была укреплена – оставлены только щели.

– Дальше как, товарищ майор?

– Направо давай, но скорость сбавь. Все смотрим в оба!

Ехать на малой скорости по совершенно пустой дороге было непривычно и неприятно. Но исполнили приказ привычно. Сидорчук оглядывался пару раз, проверяя: прапора смотрели каждый в свою сторону, и автоматы у них были под рукой – все, как на «чужой» территории.

На ходу обдумывать сказанное перед прощанием Клюевым было некогда. Задача получена – надо ее исполнять. Проверить выезды из города. Не удаляться. Выяснить, что случилось с московским спецназом. Выяснить по возможности судьбу выехавших из города. Это уже дома, в тишине, можно будет проанализировать паузы в словах, тон, как держался командир. Потом. А пока – смотреть в оба!

– Стой!

Машина резко затормозила, заставив пассажиров глубоко кивнуть. Сзади что-то громыхнуло.

– Вы там поосторожнее, мужики, – задумчиво сказал Сидорчук, не оборачиваясь. – А то пристрелите еще невзначай.

– Никак нет, – пропыхтел кто-то из прапорщиков снизу. – Пристрелить невзначай – это не к нам.

– Шутишь. Молодец.

Сзади поняли по тону, что Сидорчук не расположен к веселью, примолкли. А потом все же кто-то из них глянул вперед:

– Оп-па! Это как же?

Справа и слева стоял темный еловый лес. Шоссе, такое широкое в границах города, сузилось до двухполосной дороги. Солнце уже поднялось сзади, высвечивая, как на театральной сцене, мельчайшие подробности.

Впереди на дороге, аккуратно выстроившись колонной вдоль правой обочины, стояли чужие БМП. Дальше виднелись какие-то грузовики. Поблескивали цветным легковушки. Даже автобусы были видны. Потом дорога делала поворот, и что там за поворотом можно было только гадать. Но людей видно не было. И охранения у БМП – тоже.

– Товарищ майор…

– Тс-с-с… Наблюдать.

Они сидели молча минут пять, но впереди ничего не изменилось.

– Дистанция двадцать метров. По одному, чтобы прикрыть отход, если что. Водитель у машины… Вооружен?

– Так точно!

– Выйти из машины. Слушать, смотреть. Прикрывать последнего. Я первым. Вопросы?

– Нет вопросов.

– Выходим. Только без лишнего шума. Оружие к бою!

Щелкнули вразнобой предохранители, лязгнули затворы. Сделав паузу, Сидорчук повернул мягко ручку и бесшумно шагнул на обочину. Оглянулся, подмигнул своим прапорщикам и пошел неторопливо, стараясь ступать легко, вслушиваясь в шелест деревьев, в ветер, не приносящий посторонних шумов, в птичий крик.

За ним, отпустив немного, вышел один из прапорщиков. Затем второй. Так и шли, вразвалочку, без спешки, «ушами вперед».

У заднего БМП Сидорчук приостановился, покрутил головой влево-вправо, склонился чуть не до самой земле, потом заглянул осторожно в распахнутые десантные люки. Из внутреннего кармана достал врученную перед отъездом компактную цифровую фотокамеру, сделал общий снимок, потом сверкнул вспышкой внутрь боевой машины. Прошел еще немного и щелкнул туда, вперед, вдоль колонны.

Снова остановился.

Когда он останавливался, идущие сзади с автоматами наизготовку прапорщики приседали на колено, смотрели, слушали, двигая стволами автоматов на каждый шум, не спуская указательных пальцев со спусковых крючков.

Водитель присев у колеса, посматривал из откуда-то появившегося бинокля в их сторону, держал в правой пистолет, положив длинный ствол на колено.

Сидорчук, шагая все медленнее, проверил второй БМП. Потом, легко вскочив на подножку, заглянул в кабину КАМАЗа. Опять сверкнул вспышкой. Попробовал переднюю дверь у высокого джипа. Она распахнулась легко и бесшумно. Отступив назад, заглянул осторожно, одним глазом, потом подошел вплотную, и снова заработала фотокамера.

Вот он оглянулся назад, на своих, развел руками – мол, ничего не понятно. Показал, чтобы осторожнее шли и, ступив на левую обочину, шагнул за поворот.

***

– Ну, и что ты мне скажешь, начальник разведки?

– По-моему, они все просто вышли из своих машин.

– Ага. Так, значит, вырисовывается вполне понятная картина. Остановились организованно, заглушили движки, вышли, захлопнули двери… И, что, в лес?

– Дальше – не знаю. Не похоже, что в лес. Следов никаких нет. Кусты не сломаны, а народа там было очень много.

– А спецназ?

– Знаешь, командир, мне кажется, что спецназ – они ведь тоже люди. Они открыли люки, вышли. Вот и все, что могу сказать. Остальное смотри на фото.

– На фото… Аналитики? Виктор, что скажешь?

– Товарищ подполковник, в памяти аппарата снимков нет.

– Я снимал! – Сидорчук привстал, упираясь ладонями о стол.

– Тихо, тихо. Никто не говорит, что ты не снимал, – Клюев был как всегда очень спокоен и убедителен. – Но снимков никаких нет. И людей там нет.

– Чертовщина какая-то. Так ведь, и правда, в инопланетян поверишь…

Окна были открыты, сквозняк слабо колыхал тяжелые черные светозащитные шторы. Вечерело.

– В инопланетян, говоришь, поверишь? Ну-ну.

Клюев прошелся вдоль стола, на котором была разложена карта города.

– Вы, мужики, мои глаза и уши. И еще мозг. Аналитики – они же мозговитые ребята! Вы должны не просто смотреть, но и видеть. И думать вы должны, потому что видеть и не думать – это такого напридумывать можно…

– Напридумывать – это да, это как раз ко мне, – улыбнулся Кудряшов.

– Кстати, Виктор, а как это ты с ними не уехал? Со спецназом-то? Они же вас вытащили тогда?

– Команды не было, товарищ подполковник. Меня сюда направили, но не отзывали. Ну, и еще… Не хотелось мне почему-то уезжать…

– Вот-вот. Не хотелось… Чувствовал что-то, похоже. А спасители твои до дома так и не доехали. В общем, так, товарищи майоры, довожу обстановку: на сегодня Москвой установлена блокада города с окрестностями. Все дороги перекрыты, внутренние войска берут под контроль периметр. Они там с запасом площадь перекрывают на всякий случай. По данным, полученным из Москвы, в городе пропало в первом квартале, пока еще отчетность шла, более пятнадцати тысяч жителей. Это только те, по кому были поданы заявления, и по кому статистика в Москву пошла.

– Ну, мы это знали, – кивнул Кудряшов. – Статистику они правили, но рот-то людям не закроешь.

– Потому вас и закрыли от народа, – усмехнулся Клюев. – Связь сотовая по городу отключена. Телевышка обесточена и взята под контроль. Междугородняя связь отключена. Интернет – не смейтесь – тоже отключен. Работает только радио – если не будет команды на установку глушилок. Ну, и если у кого космическая связь – тоже работает. В общем, такая вот у нас теперь фантастика.

Он остановился у окна, потянулся, похрустел суставами, поворочав головой на крепкой жилистой шее.

– Это как, выходит? – поднял голову от карты Сидорчук. – Это у нас теперь тут, типа, Зона, а мы, типа, сталкеры, что ли?

– Ты не понял, Вить, – откликнулся с другой стороны стола Кудряшов. – Мы в этой Зоне не сталкеры. Мы – артефакты.

– Вот – реальное видение обстановки. А мне все говорили – сказочник, сказочник…

Часть 3. Лето

Глава 11

От колхозников мы узнали, что к этому времени в 1995 году в этих местах прошлись уже 2 сильных урагана, которые посносили крыши домов в деревнях, повалили много леса, да и «просто» хорошо попугали местных жителей. А когда речь зашла о «достопримечательностях», то оказалось, что есть ли у них под боком «треугольник», нет ли его – им все равно. Тарелки не докучают, зеленые человечки в дома «на чашечку» не заглядывают, а если и «поллитра» в доме есть – то большего счастья им (жителям) и не надо.

Из интернет-форума о Молебке

Лето – это солнце, блики в воде, лодки с браконьерами прямо под бетонными быками плотины, шашлыки на берегах рек и речушек, пиво в парках большими и не очень компаниями, гастроли столичных театров, цирк, школьные каникулы и веселая, с мая загорелая дочерна мелкотня в застиранных майках и коротких штанах, цветущие сады, окучивание картошки на участках за городом, городской пляж в Левшино и дикий пляж напротив центра, в Курье, туристы, шляющиеся по центру, отпуска…