Возрождение

Он мечтательно смотрел в сторону Козьей горы. Конечно, она была не такой высокой, как Скалистые горы (или даже Белые горы в штате Нью-Гэмпшир), но возвышалась над холмами Западного Мэна.

– Раскаты грома там сильнее, Джейми, а облака ближе. Наползающие грозовые тучи заставляют человека чувствовать себя совсем маленьким, а когда его одолевают проблемы… или мучают сомнения… чувствовать себя маленьким и незаметным не так уж плохо. Ты понимаешь, что вот-вот ударит молния, когда вдруг перестает хватать воздуха для дыхания. Не знаю, как описать это чувство… это как… горение без пламени. Волосы встают дыбом, на грудь наваливается тяжесть. Кожа начинает подрагивать. Ты ждешь, а когда раздается гром, он не грохочет, а трещит, словно ветки, ломающиеся под тяжестью снега, только в сто раз громче. Наступает тишина… а затем раздается щелчок, похожий на те, что издают старомодные выключатели. Рев грома раскатывается, и появляется молния. Смотреть на нее надо искоса, иначе вспышка ослепит тебя, и ты не увидишь, как железная мачта из черной становится пурпурной, сначала раскалившись добела, а потом постепенно краснея, будто подкова в кузнице.

– Ничего себе! – воскликнул я.

Он моргнул и очнулся. Затем пихнул ногой колесо своей новой старой машины.

– Извини, малыш. Иногда я увлекаюсь.

– Звучит удивительно.

– Это более чем удивительно. Поднимись туда, когда подрастешь, и увидишь сам. Только будь осторожен рядом с мачтой. От ударов молнии там полно мелкой щебенки, и если начнешь скользить, то можешь и не остановиться. А теперь, Джейми, мне действительно пора в путь.

– Жаль, что вам надо уезжать. – Слезы вновь подступили к глазам, но я удержался и не расплакался.

– Я понимаю и очень тронут, но ты и сам знаешь – если бы да кабы… – Он развел руки. – А теперь обними меня на прощание.

Я крепко обнял его, глубоко вдыхая и стараясь запомнить запах мыла и средства для укрепления волос «Виталис», каким пользовался и мой отец. А теперь еще и Энди.

– Ты был моим любимцем, – прошептал он мне на ухо. – Это еще один секрет, о котором тебе не стоит никому рассказывать.

Я только кивнул. Говорить, что Клэр уже знала, я не счел нужным.

– Я оставил для тебя кое-что в подвале, – сказал он. – Если захочешь. Ключ под ковриком на пороге.

Он опустил меня на землю, поцеловал в лоб и открыл водительскую дверцу.

– Эта тачка хромает на четыре колеса, приятель, – сказал он, подражая янки, заставив меня невольно улыбнуться, хотя на душе было очень тяжело. – Но есть надежда, что она меня не угробит и дотащит до места.

– Я люблю вас, – сказал я.

– Я тоже тебя люблю, – отозвался он. – И больше не плачь обо мне, Джейми. У меня и так сердце разбито.

Я не плакал, пока он не уехал. Я стоял и смотрел, как его машина выезжает на дорогу, и провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. А потом пошел домой. В то время у нас на заднем дворе еще стояла ручная помпа, и я умылся ледяной водой, прежде чем войти в дом. Я не хотел, чтобы мама заметила, что я плакал, и стала спрашивать почему.

Полностью убраться и подготовить дом для нового священника, удалив все следы пребывания в нем семейства Джейкобсов, надлежало женщинам из группы помощи, но папа сказал, что никакой спешки нет. Колеса Методистской епархии Новой Англии крутились медленно, и нам повезет, если нового священника назначат к будущему лету.

– Пусть все немного уляжется, – попросил папа, и женская группа с удовольствием откликнулась на просьбу. Они приступили к работе метлами, щетками и пылесосами только после Рождества (проповедь мирянина в том году доверили читать Энди, и родители сияли от гордости). Дом священника все это время стоял пустым, и ребята в школе даже стали поговаривать, что в нем поселились призраки.

Однако один посетитель в него наведался. Им был я. Как-то в субботу я снова прошел через кукурузное поле Дорранса Марстеллара, чтобы избежать бдительного ока Сплетницы Харрингтон. Достал из-под коврика ключ и открыл дверь. Было страшно. Я смеялся над рассказами о живущих в доме привидениях, но, оказавшись внутри, вдруг представил, что сейчас обернусь и увижу взявшихся за руки Пэтси и Морри-Хвостика, пучеглазых и разлагающихся.

Не будь дураком, сказал я себе. Они сейчас либо в другом месте, либо вообще нигде, как говорил преподобный Джейкобс. Так что перестань бояться и не будь трусом.

Но я не мог перестать по-дурацки трусить, как не мог унять боль в желудке, когда объедался хот-догами субботним вечером. Однако я не убежал. Я хотел посмотреть, что он мне оставил. Я должен был это узнать. Так что я подошел к двери, на которой все еще висел плакат (на нем Иисус держал за руки детей, похожих на Дика и Джейн из моего старого учебника для первого класса) с надписью «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне».

Я включил свет, спустился вниз по лестнице и окинул взглядом сложенные у стены стулья, пианино с опущенной крышкой и игровой уголок, где на маленьком столике теперь не было ни домино, ни книжек-раскрасок с фломастерами. Но Мирное озеро красовалось на своем месте, а с ним и маленький деревянный ящичек с электрическим Иисусом внутри. Преподобный оставил мне их, и я был ужасно разочарован. И все же я открыл ящичек и достал электрического Иисуса. Я поставил его на край озера, туда, где, как я знал, начиналась металлическая планка с желобком, и сунул руку ему под одежду, чтобы включить. И тут меня захлестнула такая волна ярости, какой я еще не испытывал в своей недолгой жизни. Она была похожа на удар молнии в «Крышу неба», как об этом рассказывал преподобный Джейкобс. Я размахнулся и со всей силы кинул фигурку в стену.

– Ты ненастоящий! – крикнул я. – Ты ненастоящий! Это все одни фокусы! Будь ты проклят, Иисус! Будь ты проклят! Проклят, проклят, проклят!

Я рванулся вверх по лестнице, почти ничего не видя от слез.

Нового священника нам так и не прислали. Некоторые местные пасторы пытались организовать замену, но посещаемость упала почти до нуля, и в тот год, когда я учился в выпускном классе, нашу церковь заперли и заколотили. Но меня это не волновало. Моя вера исчерпала себя. Я понятия не имею, что стало с Мирным озером и электрическим Иисусом. В следующий раз, когда я оказался в подвале дома священника, где проходили наши собрания БММ – а это случилось через очень много лет, – он был абсолютно пустым. Таким же пустым, как небо.

IV. Две гитары. «Chrome Roses». Молния на «Крыше неба»

Когда мы окидываем взглядом прожитую жизнь, нам кажется, что ее течение было закономерным. Каждое событие начинает выглядеть логичным, будто что-то или кто-то заранее расписал все наши поступки (и проступки). Взять хотя бы старика-сквернослова, который, сам того не ведая, предрешил то, чем я стану заниматься целую четверть века. Это Провидение или просто случай? Я не знаю. Как я могу знать? Я там даже не был в тот вечер, когда Гектор-Цирюльник отправился искать свою старую гитару «Силвертон». Раньше я бы сказал, что наши жизненные пути определяет случай: сначала произошло одно, затем другое, и потому случилось третье. Теперь я знаю – это не так.

Нами движут Силы.

В 1963 году, до того как на сцену ворвались «Beatles», Америку охватил короткий, но бурный период настоящей одержимости фолк-музыкой. Столь вовремя появившееся телешоу «Хутенэнни» устраивало встречи с такими белыми исполнителями музыки черных, как «Chad Mitchell Trio» и «New Christy Minstrels». (Белых комми вроде Пита Сигера и Джоан Баэз туда не приглашали.) Мой брат Конрад был лучшим другом старшего брата Билли Пэкетта Ронни, и каждую субботу вечером они вместе смотрели это шоу дома у Пэкеттов.

В то время дед Ронни и Билли жил с ними. Все знали его как Гектора-Цирюльника, потому что он занимался этим ремеслом почти пятьдесят лет, хотя представить его в этой роли было довольно трудно. Считается, что парикмахеры, как и бармены, отличаются располагающей к себе общительностью, а Гектор-Цирюльник редко открывал рот. Он просто сидел в гостиной, потягивая кофе, в который подливал виски, и курил сигары «Типарилло». Их запахом пропитался весь дом. Если он что-то и говорил, то обязательно приправлял свою речь какой-нибудь непристойностью.

Но шоу «Хутенэнни» ему нравилось, и он всегда смотрел его с Коном и Ронни. Однажды вечером, когда какой-то белый парень пел, что ему грустно, поскольку от него ушла подружка, Гектор-Цирюльник фыркнул и сказал:

– Дерьмо, ребята, ни хрена это не блюз.

– Ты это о чем, дед? – поинтересовался Ронни.

– Блюз – музыка изгоев. А парень поет так, будто только что надул в кровать и теперь боится, что мать узнает.

Мальчишки засмеялись, отчасти от восхищения, отчасти от изумления, что Гектор выступил в роли музыкального критика.

– Сейчас, – сказал он и медленно поднялся по лестнице, подтягиваясь за перила шишковатой рукой. Он отсутствовал так долго, что ребята почти забыли о нем, но вернулся с видавшей виды гитарой «Силвертон» на шее. Потертый корпус был перехвачен лохматым соломенным жгутом, колки погнуты. Дед с ворчанием сел, громко испортив воздух, и пристроил гитару на костлявых коленях.

– Выключи это дерьмо, – велел он Ронни.

Ронни послушался, тем более что передача все равно заканчивалась.

– А я и не знал, что ты умеешь играть, дед, – сказал он.

– Не играл уже давно, – ответил Гектор. – Перестал, когда артрит начал доставать. Даже не знаю, смогу ли настроить эту суку.

– Следи за языком, папа! – крикнула из кухни миссис Пэкетт.

Гектор-Цирюльник не обратил на нее никакого внимания – он вообще редко замечал ее, разве что когда просил передать картофельное пюре. Он медленно настраивал гитару, бормоча проклятия, потом взял аккорд, который действительно напоминал музыку.

– Было видно, что гитара еще не настроена, – рассказывал мне потом Кон, – но звучало уже круто.

– Ничего себе! – восхитился Ронни. – Это что за аккорд, дед?

– Ми. Вся эта хрень начинается с ми. Но погоди, я еще не начал. Сейчас посмотрим, помню ли я, куда что совать.

– Язык, папа! – опять послышалось с кухни.

Он снова никак не отреагировал и начал перебирать струны старой гитары, используя жесткий, пожелтевший от никотина ноготь в качестве медиатора. Сначала бренчал неуверенно, бормоча ругательства, но постепенно поймал устойчивый, урчащий ритм, заставивший ребят изумленно переглянуться. Пальцы старика заскользили по грифу вверх и вниз, сначала неуклюже, потом – с пробуждением синапсов памяти – более гладко: от си к ля, потом к соль и обратно к ми. Эту последовательность я впоследствии играл не меньше сотни тысяч раз, хотя в 1963 году не отличил бы аккорда от фиорда.

Высоким плаксивым голосом, совершенно не похожим на свой обычный (когда он действительно говорил), дед Ронни затянул:

– «Почему б не дать мне взглядом окинуть всю тебя… То, что прячешь, крошка, лишает меня сна…»

Миссис Пэкетт вышла из кухни, вытирая руки кухонным полотенцем, с таким видом, будто встретила какую-то экзотическую птицу вроде страуса, разгуливавшую по шоссе номер 9. Билли и маленькая пятилетняя Ронда Пэкетт остановились на середине лестницы, опираясь на перила и не сводя со старика изумленных глаз.

– Этот ритм, – делился со мной позже Кон, – был точно не похож на то, что играют на «Хутенэнни».

Гектор-Цирюльник теперь стучал ногой в такт и ухмылялся. Кон сказал, что никогда раньше не видел на лице старика даже подобия улыбки, и это немного пугало, будто тот превратился в какого-то поющего вампира.

– «Мама не дает мне развлекаться всю ночь… Боится, девочки опять… – И протяжно: – Начнут мной помыкать».

– Давай, дед! – кричал Ронни, смеясь и хлопая в ладоши.

Гектор начал второй куплет, в котором бубновый валет говорит даме пик, что она может браться за свое коварное дело, но тут порвалась струна.

– Ах ты, грязная стерва! – выругался он, и на этом импровизированный концерт Гектора-Цирюльника завершился. Миссис Пэкетт вырвала у него гитару (порванная струна чудом не угодила ей в глаз) и велела ему убираться из дома и сидеть на крыльце, пока он не прекратит так разговаривать.

Гектор-Цирюльник на крыльцо не пошел, но вновь погрузился в привычное молчание. Ребята больше никогда не слышали, как он поет и играет. Гектор умер следующим летом, и богослужение на его похоронах совершал Чарлз Джейкобс, бывший в 1964 году – году «Beatles» – еще в полном порядке.

На следующий день после этой сокращенной версии блюза Артура «Биг-Боя» Крудапа «My Mama Don’t Allow Me» Ронни Пэкетт нашел гитару в одной из бочек на заднем дворе, куда ее запихнула разъяренная мать. Ронни отнес гитару в школу, где учительница английского миссис Калаун, которая также вела уроки музыки, показала ему, как поставить новую струну и настроить гитару, напев три первые ноты сигнала отбоя. Она также снабдила Ронни журналом фолк-музыки «Синг аут!» с текстами песен и аккордами хитов вроде «Barb’ry Allen».

Следующие пару лет (с кратким перерывом на время, когда лыжная палка Судьбы лишила Конни голоса) оба подростка заучивали одну песню за другой, передавая друг другу старую гитару и осваивая те же основные аккорды, что и мотавший срок в тюрьме Ледбелли[5]. Оба так и не научились толком играть, но у Кона был неплохой голос, пусть и слишком приторный для исполнения блюзов, которые он обожал. Несколько раз они выступали на публике как «Кон и Рон», предварительно бросив монетку, чье имя будет стоять первым.

В конце концов Кон обзавелся собственной акустической гитарой – «Гибсоном» с вишневой отделкой. Она была на порядок лучше древнего «Силвертона» Гектора-Цирюльника, и именно с ней они исполняли такие вещи, как «Seventh Son» и «Sugarland», когда выступали на шоу талантов в «Юрика-грэйндж». Наши родители и родители Ронни их поддерживали, но принцип «мусор на входе – мусор на выходе» срабатывал в мире гитар так же безотказно, как и в мире компьютеров.

Я обращал мало внимания на попытки Кона и Рона стать местными звездами и прославиться как фолк-дуэт, а потому не заметил, когда интерес брата к гитаре стал угасать. После отъезда преподобного Джейкобса из Харлоу на новом старом автомобиле в моей жизни образовалась пустота. Я потерял и Бога, и единственного взрослого друга и довольно долго пребывал в унынии, испытывая смутный страх. Мама и Клэр пытались поднять мне настроение. Такую попытку предпринял даже папа. Я и сам хотел снова стать счастливым, и в конце концов мне это удалось. Но когда 1965 год уступил место 1966-му, а затем и 1967-му, я никак не отреагировал на то, что сверху больше не доносятся звуки скверно исполненных песен вроде «Don’t Think Twice».

К тому времени Кон увлекся спортом (в чем преуспел на порядок больше, чем в игре на гитаре), что же касается меня… в городе появилась новая девочка – Астрид Содерберг. У нее были шелковистые светлые волосы, васильковые глаза и маленькие бугорки, обещавшие со временем превратиться в настоящие груди. Не думаю, что в первые годы учебы в школе она меня вообще замечала, если не считать случаев, когда ей надо было списать домашнюю работу. Я же думал о ней постоянно. Мне казалось, что если она позволит дотронуться до своих волос, у меня точно случится сердечный приступ. Однажды я взял с полки справочной литературы в классе словарь Вебстера, принес на свой стол и аккуратно написал печатными буквами «АСТРИД» поверх определения слова «поцелуй». Сердце у меня бешено колотилось, по коже бежали мурашки. «Втрескаться» – хорошее слово для описания той страстной влюбленности, что захлестнула меня с головой, поскольку я чувствовал себя оглушенным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Быт. 1.

2

Мф. 14.

3

1 Кор. 13.

4

Марио Андретти (р. 1940) – американский автогонщик итальянского происхождения, чемпион мира по автогонкам в классе «Формула-1».

5

Ледбелли (наст. имя Хадди Уильям Ледбеттер, 1888–1949) – американский певец и композитор.