Золото. Том 4

Я чувствую себя почти здоровым. Много сил и сосредоточенности, конечно, мне понадобилось, чтобы рассеять сгустившееся в лёгких воспаление. Нормального человека оно убило бы в первые сутки. Но не меня. Я пустил его вспять, однако, из-за того, что оно всё же успело войти в тело, времени на это пришлось потратить изрядно. И Авиллино присутствие, её милая болтовня, чтение, песенки, это придавало мне сил, я питался энергией от неё. Не зря за нами, детьми Бога, ходят только такие же, как мы, я питался от неё, как будто она кормила бы меня, как, к примеру, кормят детей грудью. Вполне материально, уверяю вас.

Она уснула возле моей постели ещё днём, притулившись к подушкам, я почувствовал, когда она вдруг замолчала, а потом совсем стало тихо… Сейчас ночь… Во мне уже достаточно сил, чтобы встать, их даже больше, чем надо.

Я подтянул Аву к себе, на постель, пусть хоть ляжет, как надо… Но… желание возникает, не спрашивая разрешения… И вот такой, безвольной, бесчувственной я ещё не знал её… ведь даже спит она всегда вполглаза, а тут такое глубокое забытьё… я принюхался к её дыханию: так и есть, капли маковые. Жёсткое средство, из привезённых сколотами, особенно с непривычки, такую как Ава свалили, как спиленную берёзу.

Я погладил её по волосам, по лицу. Это, конечно, всё из тех же моих подлостей, но… после того, что я видел в лесу… я злюсь, я не могу не злиться… И, честно сказать, возбуждает до безумия мысль об этом, и о том, что я отберу её сейчас у Орика, как он отнял её у меня. Отнял уже одним существованием своим…

Снять пояс с неё, подол уж сам задрался, я только поднял его выше, открывая и груди…Преодолеть упругое сопротивление её тела… Но она очнулась всё же, вначале слабо, но, открывая глаза, подняла руки к моим плечам, стиснула меня руками, бёдрами сильными, попыталась выскользнуть:

– Ты что… Бел… что ты… Да пусти! А-х-а…

Но поздно, я рванулся сильнее, вызвав её слабый стон… Возвращаясь из оцепенения смерти, особенно чувствуешь жизнь. Сладость разлилась по моему животу, груди, ладоням, сбежала по ногам, взрываясь ярким ураганом. Я кончил сладостно и очень быстро, она – нет.

Отпустив её, я откинулся на спину, и, выравнивая дыхание, повернулся к ней. Она, потянула платье вниз, прикрываясь от меня, посмотрела на меня и хлестнула ладонью по плечу раз и два:

– Мерзавец ты… только что помирал, а тут! – ткнула уже кулачком.

– Ава… – я потянулся к ней, но она ударила меня по руке.

– Иди ты!.. Страшнющий как болотный демон, видал бы себя… Баба-Яга!

Я захохотал и снова, уже настойчивее потянул её к себе, чувствуя вновь растущее желание. Всё же ты хорошо ходила за мной, Ава…

– Оставь! Оставь, как не совестно!.. Стыда никакого!..

– Да совестно, отчего же… только мне слишком, – я счастлив. Не такой уж настоящий её гнев. Счастлива всё же, что я жив. И что я здоров.

– К тому же в бане не были столько… – Ава поднялась, приводя платье в порядок.

– Ну, так в баню пошли, – сказал я, поднимаясь на локте.

– Не хочу я никуда идти с тобой!

– Я не могу идти один, мне одному опасно. Ещё сутки.

Она скривилась, не верит:

– Ой, да не ври! Сутки ещё, чё не пять?! А то сразу месяц бы! Иди сам в свою баню, я домой, в терем пойду!

– Поздно, ночь, что, вот так и пойдёшь?.. – засмеялся я. – И насчёт суток, я не шучу, мне и с людьми ещё сутки нельзя, чтобы видели до следующего рассвета. Даже в зеркало нельзя глядеться. Ни есть.

– Зато вот это, видимо, можно! У-у, поганин!

Я засмеялся, вставая с постели:

– Строго говоря, не только можно, а очень нужно.

– Ну, вот и вызови себе сорок девок, пусть… хотя… – она притушила голос, хмурясь, вспомнила, что я говорил обо всех прочих людях. – Ладно, Бел, идём. Только, учти… но больше не рассчитывай.

– Ладно-ладно, не сердись, – я поднял руки, показывая ладони, будто сдаюсь.

Я огляделся, пока Ава вышла узнать насчёт бани и разогнать всех со двора, хотя ночь, кто там есть? Где одежда… Всё на местах. Вокруг порядок, будто она и не ходила, не жила здесь столько дней, даже все стопки белья в сундуке идеальны, все книги, все бутылочки на полках идеально выровнены, ни пылинки… Мы так с тобой похожи, Ава…

– Что оглядываешься? – спросила Ава, вернувшись. – Не нравится что? Что-то не так?

Я набросил рубаху, выпрастывая заплетённые косы: «баба-Яга»…

– Настолько так, что я… ты тоже любишь идеальную чистоту и всё… чтобы ровно, даже пузырьки по росту?!

– Что удивляешься, Белогор? Люблю. И что тут делать мне было? Только болтать без умолку и порядок наводить. Ну, ещё обтирать тебя, косы тебе плести, да песенки петь.

Я засмеялся:

– Да уж, поёшь ты, моя птичка, ужасно! Я чуть раньше не очнулся, так и хотелось возопить: молчи, не пой, Авилла!

Она засмеялась, тукнув меня в плечо ещё раз:

– Ещё насмехается!.. Очень трудно всё время говорить. Хорошо, что у тебя тут книг уйма, я хоть образованием своим занялась заодно.

Я улыбаюсь, глядя на неё, кто бы придумал делать то, что придумала она? Её голос держал меня все эти дни, будто канат, брошенный в бездну, по нему я поднимался из тьмы небытия. Вот только не стоит говорить ей, что я узнал её тайные мысли…

Баня, конечно, возвращает силы как ничто. Или почти как ничто другое. И Ава порозовела, лежит на полке, прикрыв тело от моих глаз куском полотна.

– И не гляди, – проговорила она, опять почувствовав мой взгляд и мои мысли.

– Теперь же чистые.

– Чистый он… Ещё язык поворачивается, бесстыжий!.. И… Ты колючий. Вон зарос как пень при болоте.

– Надо побриться. Но я в зерцало глядеться не могу пока Смерть не ушла от меня совсем, – сказал я, потирая щёки, покрывшиеся уже изрядно растительностью, в жизни такой лохматости не допускал.

– Ну, вот и не будем целоваться.

Я засмеялся:

– Просто побрей меня. Ничего сложного, я буду подсказывать и помогать. Щёки надувать.

Ава засмеялась:

– А нос отрежу?

– Дак ты за нос-то и держись, как за руль!

И мы хохочем вместе. В бане жарко, но не пекло всё же, Ава выбрала правильно, как когда-то я для неё: на исходе, чтобы не перегреться. Она взяла лезвие, в каждой бане у нас они стоят приготовленные, все жрецы Солнца с босыми лицами принуждены ходить. Я сел на край нижнего полка.

– Сам намыливайся, – строго проговорила Ава, хотя и улыбается.

– Ну, намыль, – просительно сказал я, глядя на неё, – так приятно, что ты погладишь мне щёки, вроде я и не поганин уже…

Она, смеясь, согласилась, обернулась полотном, чтобы подойти ко мне:

– Поганин, ещё какой… Дорого стоит такое бритьё, целая царица тебя бреет, Белогор. Только учти, будешь баловать, нос отрежу точно! И не приду на твой Солнечный двор сто лет! К безносому.

Я послушен, это расслабляет её, касается меня уже не то что спокойнее, но, даже лаская, ей приятно меня трогать, я чувствую. Всё же любит меня. Конечно, любит, очень любит, даже больше, чем хочет осознавать… всегда любила, всегда. Авуша…

– Ну вот, теперь опять на себя похож, – улыбнулась она, стирая остатки мыла и щетины с моего лица. Погладила пальчиками милыми. Глазами светит в полумраке парной, – только худой стал, глаза ввалились, как из пещер теперь глядишь. Отъедаться надо, Белушка-Горюшка…

Можно. Любит меня. Любит. Но не позволит, потому что есть он… а значит, пора проверить мои силы и в ворожбе…

Сила небывалая, какой и раньше не было, я просто вижу, как истекает кончиков пальцев…

– Ты что… – она почувствовала… и испугалась: – Не надо…

Я стянул полотно с неё, касаясь её груди, оживляя, разжигая там мою кровь…

– Не бойся, – прошептал я, захватывая губами её рот.

Но она пытается противиться! Такой силе, от которой деревья пригнёт, если пульнуть… а она противится, вот силища в ней тоже и откуда?!..

Отодвинулась:

– Бел… – зрачок на весь глаз, а синий вовсе чёрным стал.

Но я удержал, притянул к себе снова.

– Не бойся. Это не ты, это я… Ты не виновата, слышишь? Ты любишь меня, нет греха в любви…

– Есть! Как же нет… есть… Есть!..

Откуда ты силы берёшь, Ава?

– Отпусти и позволь…

Глава 4. Дальше в темноту

…Ава заснула к рассвету, я же спать не хотел, засел за свои книги, есть там что-то о том, что я почувствовал от неё: сопротивление Силе? Ничего этого в книгах нет и быть не может. Об этом никто не знает, этого почти нет в мире, кто бы и написал? Те, кто были до нас? Такие же, как мы? Но они не писали об этом… О чём угодно, но не об этом. Об этом не говорят, тем более не пишут. Как о Солнечном обряде…

Зато я вспомнил, как она читала мне:

– …Смотри-ка, Горюша, оказывается, на южной околичности планеты нашей есть такой же большой материк, как тот, откуда пришли мы… Этого я не знала, и ты не рассказывал… Вот столько всего знаешь, а мне не рассказываешь, эх, ты… – и смеётся тихонечко, целует нежно мои веки, висок, волосы в пробор…

Я встал, вернулся к постели, спит, утонув в большой подушке, ротик приоткрыла чуть-чуть… Ты моя, снова моя, никогда я не отпущу тебя. Не отдаю, не отдам… Больше не отдам никогда. Как я мог думать, что смогу? Я не могу…

Я не отпущу, не выпущу тебя больше, какая удивительная счастливая случайность, что моя кровь попала в твоё тело. Незапланированная и от того по-настоящему действенная магия. Ничего надёжнее не могло произойти.

Рассвет уже окрашивает мир своим чарующим розоватым светом. Всё просыпается, включая моих людей на дворе. Гусей выгнали из сарая, вон, переваливаясь, почапали к ручью, за ними и стайка уточек. Куриц выпустили в огороженный загончик, но они вылезают оттуда всегда и путаются под ногами. Петух вскочил на длинную жердь изгороди, блестя в солнечных лучах своими тёмными, будто металлическими перьями, приподнимается, сейчас пропоёт утро. Припозднился ты что-то, петя…

Ава почувствовала, что я смотрю на неё, улыбнулась, ещё не открыв глаза:

– Ну что ж глядишь?..

Я улыбнулся самому себе, всё-таки счастье есть на земле… Этот день до следующего утра мы оставались здесь вдвоём. И мы опять только вдвоём, вроде никого и ничего нет за стенами этого терема.

– Знаешь, что, Белогор, надо тебе дверь на галерею прорубить из спальни, – сказала Ава, глядя на двор из окна.

– Зачем это? – удивился я, сидя перед столом, на котором меды самые разные, молодые и выстоянные, сбитень, и квас. Ничего иного мне нельзя до завтрашнего рассвета.

– Будет ещё один выход, не через сени, а сразу на волю, а ещё, сможешь в такие вот душнущие дни и ночи открывать двери и… воздуха будет больше.

Я улыбнулся, глядя на неё:

– Любишь вольный воздух, Авуша? А я тебя тут при себе держу.

– Держишь, держишь, что ж… – засмеялась она. – Как в темнице. Хорошо, что это ты, иначе я непременно сбежала бы.

Я улыбнулся самодовольно и самоуверенно.

– Ты не сможешь от меня убежать никогда. Я приворожил тебя. Навечно.

Ава улыбнулась и села к столу, где я, за которой уже чаркой мёда, уже пьяный от него. Не верит мне. Думает, это пьяная болтовня. Ну, и пусть…

– Болтаешь, что попало… не перебирай с мёдом. Есть нельзя, но не значит, что сразу надо набраться мёдом до дурных глаз, – она вздохнула, положила ладонь на стол, и, глядя на неё, сказала раздумчиво немного: – Знаешь, что я скажу… – она посмотрела на меня серьёзно, потемневшим взглядом: – я думаю, Белогор свет Ольгович, едва ты выйдешь здоровый отсюда, тебе будет предложено кое-что интересное…

– Не понимаю… – я выпрямил руки, вытягиваясь за столом.

– Да просто всё, мой прекрасник! Доброгнева… – Ава подпёрла щёку рукой, смотрит невесело на меня. Мне весело, ей – нет: – Пока ты был здоров, таскался со мной по каким-то Лабиринтам и ставил себя выше Доброгневы во всём, она хотела тебя убить. Но стоило Смерти подобраться, Нева осознала, что ей без тебя-то… – Ава развела ладони, будто предлагая мне самому додумать.

– Погоди, не понимаю…

Авилла покачала головой, вздыхая:

– Что ж не понимать?.. Пьяный напился, вот и тормозят мысли-то! Хватит набираться, что я с тобой до утра, с дурным делать буду?!

– Что делать?.. Ну, покажу щас… – я сгрёб её в свои руки…

…Ава подняла подушку повыше на изголовье, и села, придерживая покрывало на груди.

– Ты, Бел… ты вошёл в меня ещё… я не знаю, как родилась, всё ты мой муж. Как то, что я Авилла, как то, что один глаз у меня тёмный, другой светлый, ты мой муж, потому что так устроен мир… Так что всё… Ты один для меня был мужчина на земле, Богами предназначенный… – она вздохнула. – Меня от Вани, от ласк его, тошнило и рвало поначалу, вообрази? Он чуть не рехнулся, пока я привыкала…

От Вани… от Явана? Несладкое счастье, выходит, досталось красавцу Явану, горемыка… но даже по этому счастью он продолжает тосковать. И как мне отказаться? Даже если это сделает её несчастной? Но разве я могу её сделать несчастной? Я, когда у меня дороже ничего нет?!

– Я это к тому говорю, Белуша, милый, чтобы снова не вздумал заболеть! Я знаю, что ты сам. Сам это… я не смогу, если ты, правда, умрёшь. Слышишь меня?

Я смотрю на неё, я думал, что счастливее, чем этим утром я не могу быть. Оказывается, могу. Эти её слова…

Ава села, обняла колени, подавшись вперёд:

– Я вот что… я знаешь… я хотела… чтобы мы… о нашем сыне… – она нахмурилась, опустив ресницы, стали не видны чудные её глаза. – Я не знаю, что было бы, не знаю, как выпутывалась бы… Но я… Для меня горе, что он… что его нет… Такое горе… – она заплакала, зажав рот ладонью, горько и неутешно.

Я прижал её к себе, как больно… Она плачет и говорит быстро-быстро:

– Всё не так, всё неправильно, так нельзя, так нельзя делать… Нельзя так… обманом, через подлые лазейки человека в мир приводить. Это всегда откликнется, всегда горем, вот и… вот мы и потеряли его… поэтому потеряли… Бел… – она обняла меня, рыдая, прижимая горячую голову ко мне.

То, что Он говорил, что отнимет. И отнял… она сказала, то же, сама пришла к этому… Общая боль, наконец, мы можем поплакать о ней вместе…

И наконец, я могу сказать то, что хотел, что жгло меня, и я не мог, боясь нанести ей ещё рану:

– Я был так счастлив, так горд, что… я не испытывал такой гордости никогда, не только потому, что у меня никогда не было детей. Но, главное, потому, что я, наконец, по-настоящему с тобой… Ты говоришь, я вошёл в тебя, как только ты родилась… это так… ты стала моей сразу, я так и относился к тебе… всегда: ты моя. Тебя отобрали у меня, оторвали на столько лет… Когда всё это натворил Дамагой…. мы все проснулись, наутро… когда я узнал… Я ведь жил уже на Солнечном дворе тогда, это в тереме знали той же ночью… а я… Я узнал утром… Дамагой и ты… какая подлая игра была с его стороны была. Мой друг, ближе не было, и он же… Всё равно, что он и меня изнасиловал. И даже не догнать, чтобы придушить… – меня передёрнуло. – Ава… и… я не могу без тебя, – я целую её, плачущую, прижимающуюся ко мне, в волосы, в горячий лоб. – Ты не… не оставляй меня… ведь ты и я… Мы меч и ножны… Ножны пусты без меча, меч ржавеет и разрушается без ножен. Ава…

Рыдая, Ава закашлялась и… отняла от губ ладонь… Боже, опять… доворожился…

– Ш-ш-ш, только не бойся… не бойся… – зашептал я, прижимая ладонь к её груди.

Так и есть: поразрывала сосуды моя неистовая кровь в ней… Я заставил вибрировать, и…

– Сейчас-сейчас, милая, сейчас я остановлю…

…Ава заснула в моих объятиях. Я заблудился. Заблудился в тёмной пещере и ухожу всё глубже… И её тяну за собой. Я тяну её, потому что она мой факел, но чем глубже… её свет может погаснуть. Для неё непереносим грех и обман, «нечестно». А как по чести мне получить тебя? А без тебя… Всё теряет смысл. Самой жизни нет без тебя. Отнимите факел, я не заблужусь, я сразу умру и всё. Я почти умер уже… Но я погублю её?.. Белогор. Белогор, остановись… Нет, мне не выйти из этой пещеры.

Выглянув за дверь, я приказал принести горячий завтрак:

– Каши давайте, с маслом, мёду тёплого, лепёшек, булок сдобных! – вызвав своим появлением взрыв восторга.

– Великий Белогор! Живой!

– Великий жрец!

– Живой! Здоровый!

– Ребята! Поправился!

– Великий Белогор здоров!

Зашумели, забегали счастливые. Я улыбаюсь, приятно всё же, когда люди искренне рады твоему возвращению.

– Не подходите только близко, нельзя пока, принесите и за дверь, – предупредил я.

– В царский терем-то сообщить можно? И на Лунный двор? И всем людям?

– Можно-можно, валяйте, – улыбнулся я.

А сам вернулся в спальню, прикрыв дверь. Присел на постель, Авилла, просыпаясь, провела по лицу тонкими пальцами, посмотрела на меня из-под них:

– Утро?

– Да, – улыбаюсь я, как же это хорошо, смотреть на неё… – Вставай, думаю, скоро государь примчится, радоваться, что его главный жрец от болезни восстал.

– Спал хоть немного? Ты не спишь совсем… – спросила Ава, поднимаясь с постели.

– Выспался, поди, за четыре дня-то.

Вздохнула, остановившись у сундука, голова закружилась? Я обнял её. Она не оттолкнула и не сказала ничего, обняла только очень тихо, приклонила олову к моему плечу. Я погладил её по волосам, по спине…

… Ах, Бел…

Счастье, что Белогор выздоровел и счастье, что Авилла, наконец, вышла от него. Когда мы после радостного и почти восторженного обеда у него в покоях, прощались с ним, Белогор придержал меня, не касаясь, впрочем, рукой, да, нельзя ему пока с людьми близко, Авилла прошла вперёд, на крыльцо:

– Ориксай… я… виноват перед тобой…

У меня отхлынула кровь от сердца, что он хочет сказать? Что он предатель?!

– Я вытянул из Авы силы своей болезнью…

Я посмотрел на изрядно исхудавшего Белогора. Что ты хочешь сказать, Белогор, Великий жрец? Как вы мне надоели со всеми отношениями, этими проклятыми древними связями, золотой кровью и прочей морокой… Подхватить её на коня и умчаться на волю навсегда отсюда от всего этого царства-государства, от всех этих людей, от опутавших нас заговоров, мыслей и чувств, от всего, чем топит и не даёт дышать, от этого чёртова города, в любой северный город или село, хоть в заиндевелый Ледовит, только не в Вокхий… Почему меня угораздило родиться царём?!.. Я впервые в жизни думал так, всегда был доволен своим жребием…

Мы приехали в терем. Авилла со мной в седле, притулилась гибкой спиной, головкой, она всё в том же замученном платье, сжечь его только и осталось. И сама усталая, правда. Она молчалива дорогой и будто смущена. Бледная до прозрачности.

– Устала ты, Ладо? – прошептал я на её волосы.

Она повернула голову и вместо ответа бледно улыбнулась, опуская веки. Правда, он так много сил вытянул из неё?

– В баню пойду, Орлик, можно? – тихо спросила она, когда я спустил из седла её на траву во дворе терема. Спрашивает ещё… что с ней?

Со мной… я сама не знаю, что…

Едва она дошла до двери бани, я боковым зрением увидел Лай-Дона, что стоял тут же посреди двора и тоже смотрел вслед Авилле. Мне захотелось немедля вытрясти из него душу, но он улыбнулся:

– Ты чё ждёшь-то, Ориксай? Глядишь ишшо… Совсем сноровку с девчонками потерял, што ль?

Часть 15

Глава 1. Меч

Следующие недели, много, наверное, недель, кто их считал, мы почти не выходили. Если выходили то очень ненадолго, шли в баню, ездили в лес, и на озеро, к которому прилип язык ледника, где Авилла купалась, пугая меня своей удивительной нечувствительностью к холоду, но когда я, поддавшись на её уговоры и обещания, что это мне точно понравится, всё же с разбегу, под её хохот, бросился в эту прозрачную воду, и выскочил из неё с воплями и проклятиями, то уже через несколько мгновений я захотел снова испытать эти ощущения: будто жидкий огонь пробегает по моей коже, мысли проясняются и бегут быстрее…

Очень многое для меня впервые. Нет, не многое, всё. Всё впервые. То, что началось ещё зимой с первого взгляда, что разом открыло нам что-то до сих пор невиданное никогда, продолжилось теперь… Сказать, что мы с удовольствием любились, что не могли наговориться, наглядеться друг на друга… всё не то, всё мало и неверно.

И говорим мы обо всём, о подлом заговоре и Авилла говорит, что после болезни Белогора что-то изменится в нём.

– Для нас?

– Для нас не в лучшую сторону. Не думаю, что мы с тобой вписываемся в будущее, которое замыслили наши заговорщики.

Ещё я рассказал ей, о чём говорил Черныш, что, похоже, что женщины стали пользоваться новым законом и строгостями с ним связанным во зло. Я хотел увидеть и услышать, что она ответит. Именно увидеть, что будет у неё на лице, когда поймёт, что её сёстры по полу не всегда такие уж беспомощные и добрые создания, которых надо защищать по их слабости.

Она нахмурилась, бледнея, слушая, как много приходится теперь платить штрафов:

– А тех, кто подаёт эти жалобы, осматривают, опрашивают свидетелей? Или всё только на словах этих женщин?

Я посмотрел на неё, этого я не узнавал для себя.

– Я разберусь с этим, Ориксай, если ты позволишь мне, – её тонкие ноздри затрепетали. – Я разберусь с каждой и если кто-то лжёт… Ах, мерзавки! За это надо наказывать, как и тех, кто насильничает! – даже заходила взад-вперед, будто не в силах оставаться на месте. – Вот же подлые паршивки! Проклятые паршивые тупые овцы! Из-за таких между мужчинами и женщинами не прекращается война!

Будто я сам произношу эти слова. Но она ещё добавила, ярится:

– Из-за проклятых лгуний те, кто пострадал, могут не быть услышаны! Люди перестают верить, когда сотня женщин солжёт о таком, кто поверит той единственной, что скажет правду? Скажи, а таких, за которые казнят, таких преступлений стало больше или меньше?

– Я не знаю. Разберись, на это тебе моё царское поручение.

Мы говорим и о ледниках, ещё приблизившихся к городам в это жаркое лето, хотя, кажется, должны были отступить.

– Как ты думаешь, чем это может грозить нам?

– Когда вы с Белогором были в Лабиринте, землю трясло все дни, что вы там находились, мы все привыкли даже и не пугались. Но тогда ни Солнечный холм не подумал треснуть, а ведь он значительно нависает над океаном, я видел, мы скакали там, как раз под ним, весь он может съехать в воду, отколовшись от береговой полосы. Ни ледники тогда не тронулись с мест. Но за те шесть лет, что я живу здесь, в Солнцеграде, этот ледник, что у озера подполз к самой воде.

Авилла посмотрела на меня:

– Белогор считает, что ледник сойдёт в воду и вода, выйдя из берегов, погубит город.

– Когда это будет?

– Этого он не знает. Сказал в любой день…

– Белогор провидит всё?

– Нет, он видит природу, погоду, катастрофы, но не людские судьбы, не войны или грядущие смерти. Это…

Я усмехнулся:

– Он же далегляд.

– Не в отношении судеб, то есть, если проведёт обряд, войдёт в соприкосновение, то… Ну что ты хихикаешь?! – чуть-чуть смутилась она. – У каждого свой дар…

– Ну, Белогор, как я понял, вообще человек редкий, – сказал я.

Авилла улыбнулась спокойно, взмахнув длинными ресницами, она не мне сейчас улыбается, интересно, себе или ему?

– Мне трудно судить. Для меня он – Бел, которого я знаю всю мою жизнь. Не Великий, не далегляд… он тот, кто носил меня на плечах, отряхивал мне платье и дул на разбитые коленки, когда я падала, катал на санках, строил со мной плотины на ручьях и делал для меня кораблики из кусочков сосновой коры. Даже косы заплетал, бывало, как растреплешься… Так что… как я могу к нему относиться, если я помню каким он был, когда ему было пятнадцать? До этого не помню, правда…

Я долго думал, прежде чем спросил:

– А… эти годы… пока… ну… Ты вспоминала его? Он ведь был твой жених…

Мы в этот день шли по лесу, где листочки уже нападали на жухнущую траву, пахло сырой прохладой, пропитавшей всё, потому что моросящий дождик не прекращался уже дней восемь и сейчас не идёт вовсю, но висит в воздухе, распушая и завивая нам волосы.

Авилла смутилась моим вопросом. Опустила глаза, хмурясь:

– Стыдно было… Чудовищно стыдно даже думать о нём. Ведь получалось, что я… я изменила ему. Тайно. Грязно. Не лучше, чем Дамагой… Понимаешь? – она посмотрела на меня.

– Ладо, я никогда девушкой не был, – сказал я, немного злясь, зачем я спросил её? Теперь она думает и говорит о них… И… я никому не изменял.

Она остановилась, смотрит на меня без улыбки:

– Изменял. Мне. Ты сказал, что любишь и я чувствовала, что это так, но… а сам… жену новую привёз…

И я остановился:

– Это правда… – теперь я смущён. Я потёр нос и проговорил, чувствуя, будто извиняюсь: – меня и наказали за это. Той же Ланой, подлой и низкой, такой же, как Агня… а может и хуже.

– Ты ведь… Как ты мог вообще любить Агню? – скривилась она, будто мы вспомнили о чём-то смердящем…

Я пожал плечами:

– «Как»?… Так. Не знаю, любил, вернее, я так думал… – хотелось самому понять это. – Но… я не замечал. Я не считал, что… что надо… что стоит… Я не пытался разбираться в её душе… Я об этом вообще не размышлял. Пока гром не грянул. Тогда стало поздно. И ничего не сделал. Знал уже о ней всё, но… ничего не сделал.