Полная версия
Золото. Том 4
Я спросил об этом у них самих.
– Великий Белогор не для красного словца прозван Великим, государь, – с достоинством, даже с некоторой гордостью, сказал один из них.
– Он был избран Горисветом, который сам обладал многими знаниями и был могучим лекарем, но и он говорил: такие как Белогор рождаются в пятьсот лет один раз, – добавил другой.
– Реже, – покачал головой самый старший. – В наших книгах только раз и упоминается кто-то подобный ему… Подобный, не такой.
Я слушаю их и мне интересно, они это говорят из одного уважения к умирающему, но просто первому среди равных или…
– Нет, Ориксай, – покачал головой третий. – Он не среди равных. Никто из нас не может быть равен ему. Даже его сыновья, если бы у него они у него были, не обязательно унаследовали бы его Дар.
– Но кто-то мог бы получить его! – заспорил первый.
– И даже сильнее, чем у отца. Да если бы Белогор взялся учить его! Одного Дара одного недостаточно, – вставил третий, самый младший из всех.
– Если Верховный жрец выходит из царского рода, как Белогор, ему позволено жениться, но только взять царевну, чтобы не пропала, не растворялась его золотая кровь. У царей всегда было много детей, много сестёр и братьев, племянников и племянниц чистой солнечной золотой крови. Колоксай положил этому конец. Но, надо заметить, ещё до его прихода, девочек вообще рождалось мало. Белогору невесты пришлось ждать до двенадцати лет.
– Да, странно… – задумчиво пробормотал один из них. – Такой многочисленный род… А всё свелось к царевне Авилле и Белогору.
– И много жрецов вышли из царского рода? – спросил я.
Вообще всё это и раньше интересовало меня, но сам Белогор, хотя и рассказывал, и, как мне казалось, достаточно подробно, выясняется – не всё…
– Были. Это ведь заранее не определишь, мальчиков присылают на Солнечный двор пяти-семи лет, а вот способности определяются годам к пятнадцати. С Белогором всё было ясно уже в семь лет. Он при мне оживил бабочку, которую я случайно зашиб, – сказал самый первый из говоривших. – Он даже удивился, что мне это кажется необычным, он это мог всегда.
– Но почему же тогда ваш Великий кудесник не победит смерть? – усмехнулся я.
Их восхищение Белогором начало вызывать во мне невольную ревность.
На мой вопрос тот же жрец ответил:
– Смерть нельзя победить.
Я это уже слышал, от самого Белогора. И всё же я не унимался:
– Хорошо, Смерть нельзя, но все болезни, все раны…
– Он и врачует. Как никто. Но некоторые болезни посланы в испытание, искупление, для осознания чего-то важного, тогда надо дать ей пробыть в теле её срок.
Я засмеялся, хотел бы я, чтобы мои люди так относились ко мне, с таким безусловным уважением и любовью, с восторгом принимая всё, что я делаю или говорю. Впрочем, я не так уж был с ними не согласен.
– Белогор не принимает роды, почему? – спросил я.
Они посмотрели друг на друга, потом, усмехнувшись, на меня:
– Жрецы Солнца вообще не принимают роды, только помощницы. Это женское таинство, это не мужское.
– Раньше вообще этим занимался Лунный двор.
– Очень давно, ещё при Древнем царстве.
– Да, ещё во времена, когда мы были одним с вами народом. Но потом… Свет решено было считать только делом Солнца, а Луна обратная сторона Света. Поэтому любое врачевание – дело Солнца.
– Ничего, жрецы Луны не страдают, у них жизнь полегче нашей, у них семьи, человеческая жизнь, – хмыкнул самый молодой.
– Зато кровь царицы прожигает их плоть до костей! – засмеялся я, и они все подхватили мой смех чрезвычайно довольные моим замечанием.
На том совещание закончилось, но, выходя, один их жрецов, кто рассказывал о бабочке, сказал:
– Для всех хорошо было бы, если бы Великий Белогор выздоровел и прожил долгую-долгую жизнь, как ему предначертано.
Тут меня осенила мысль:
– Как же он вообще мог заболеть?
Жрец смотрит на меня, сверкая взглядом, будто я спросил самое главное:
– Это знает только он сам, – ответил жрец очень значительно.
С тем они и отправились восвояси. А я задумался, столько нового я узнал о Белогоре и о царстве тоже. Я ни разу не обсуждал самого Великого жреца ни с кем, высокомерно предпочитая беседовать с ним самим. И тем интереснее услышать тех, кто знает его всю жизнь.
Поэтому я решил спросить о нём и Доброгневу. Она, которую я задержал после обеда, вначале, кажется, смутилась, но после рассказала:
– Я помню Белогора ещё отроком, Ориксай. Он тогда уже знал, что будет Великим жрецом. Горисвет выбрал его, когда Белогор был ребёнком, потому что видел в нём необычные и редкие способности, полезные для их Солнечного двора. К тому же, Белогор – царевич. Золотая кровь во главе Солнечного двора – силы вдесятеро. По меньшей мере.
– И каким он был? Тогда, юным?
Удивительно, как изменилось её лицо при этом вопросе! Она, со всей своей безупречной, непоколебимой и такой всегда холодной красотой, вдруг, смущённо, как девочка покраснела, опустив глаза:
– Он… да таким, как и сейчас. Только… ну… худой был, шея то-ощая… казался долговязым среди сверстников, пока остальные в рост не пошли… длинноносый такой, смешной… глаза прозрачные… Сейчас и не длинноносый вроде, – она улыбнулась с нежностью, отчего стала такой красивой как никогда ещё.
Боги, да она влюблена в него! Ещё с тех пор, вот это да… Как же она на его смерть тогда нацелилась? Но мне стало ясно, когда она продолжила:
– Он всегда смотрел выше голов, как и все царские дети. Это было очень верное замечание. И не только о Белогоре. От этого все мои проблемы, и с заговором этим проклятым, которому она душа и мозг, и с Агней даже…
Кстати, об Агне… Её людей в первую же ночь отравили всех разом, и я так и не узнал в результате, кто помогал им убивать моих детей, и что ещё они сделали и замышляли. И это очень не нравилось мне.
Теперь, когда с Явором было всё более или менее ясно, кроме одного: когда и как они теперь намерены действовать, эти новые нераскрытые до конца преступления мне были неприятны. Как пики, оставленные за спиной.
Авилла сказала, что надо накрыть всех одной ладонью, всех, теперь, когда мы знаем весь заговор. Но поднять половину рати на вторую просто перебить людей… убить родного дядю, Доброгневу, которая, оказывается, умеет вот так улыбаться… Без малейшего повода, не так легко решиться. И к тому же, мои главные союзники Авилла и Белогор отсутствуют…
Я поговорил с Яваном. Но Яван не тот человек, кто способен на беспощадные решения.
– Что ж мы… во сне их перережем всех? В год Солнца? Ориксай, ты как хочешь, но мне кажется, надо выждать, пусть они сделают первый шаг. Мы не злодеи. Злодеи они.
– А если первым шагом будет моя смерть? – спокойно спросил я, посмотрев ему в глаза.
– Нельзя этого допустить, – побледнел Яван.
Я засмеялся:
– Человека убить слишком легко. Убьют, как только захотят. Придётся с мечом под подушкой спать. Поможет ли, как полагаешь?
– Может они ждут, чтобы наследник появился? – вдруг сказал Яван.
Вот он слишком хитрый? или…
А Яван продолжил:
– Тогда им не будешь нужен ни ты, ни Авилла. Возьмут его под своё влияние и всё… Они не говорят открыто, но, по-моему, именно так.
– Моих детей умерло больше десятка уже, Яван, – передёрнувшись от собственных слов, сказал я. – Это очень ненадёжная ставка.
Но Яван покачал головой:
– Напротив, абсолютно надёжная, пока он жив, Явор при нём регент, а умер царевич… кто на троне? Всё законно и красиво, не надо никого под себя ломать.
Я внимательно смотрю на него, если это он спал в моё отсутствие с Авиллой, мог не знать, что ребёнок его… Или… она могла не говорить ему об этом?
– То есть ты предполагаешь, что Авиллу они оставлять не собираются?
Яван усмехнулся:
– Пока они не знали, что ты и Авилла из одного стального теста… Вас же таких не сломать, а если согнуть, то отдачу получишь, что не будешь жив… Пока они думали, что она как все девушки её возраста, планировали её иметь при себе этакий куклой на троне. Умела бы она притворяться… Наверное, думали, я её слабая сторона, но… Но за эти месяцы… людей быстро видно, Орик.
У меня чесался язык расспросить его о ней, но я понял, что он не расскажет ничего, а, кроме того, я убью его в конце этого рассказа…
Я скучаю по ней. Эти крошечные свидания, когда она выходит ко мне на крыльцо Белогорова терема, только обостряют это чувство. Она с каждым днём там, у Белогора, становилась, как это ни странно, только красивее, странно, потому что она была и не прибрана, как положено, и волосы всё скромнее и скромнее причёсаны с каждым днём, и серьга одна, и платье всё то же, шейка торчит из ворота… и на лицо всё худее, осунулась прямо…
– Ты… ешь хотя бы? – спросил я её. – Или не помнишь о пище?
Я вытянул серьгу из её уха и показал, развернув ладонь.
– Что, так и хожу? Вот растрёпа… зеркал-то у него там нет.
Она усмехнулась, опустилась на ступеньку ниже, встав на одну со мной, и прильнула, обнимая, прижав тёплую голову к моей шее, а я обнял её, опять растопырив пошире пальцы. Почему-то только её я хочу так обнимать, будто полнее ощущать в моих руках… И когда закончится разлука эта проклятая?!..
А за вечерей Явор спросил, чего это я совсем позабыл Лану, что привёз с собой, не посещаю.
– Самое время, пока теперь Авилла в терем-то вернётся, что ж скучать?
Я действительно забыл про Лану, как и про всех других женщин. Но Явору, разумеется, об этом знать незачем.
– Она беременная, – сказал я, чтобы что-то сказать.
– И что? Мне не мешает никогда, – засмеялся Явор. – Если она тебе нравится, какая разница? Да и живота-то ещё ведь нет…
Доброгнева подняла голову:
– Вы бесстыдники, о ком говорите-то?
– О Лане, новой жене Ориксая из Вокхого.
– Так ступай, развлекайся, она не беременна, если ты опасался чего-то… – как ни в чем, ни бывало, сказала Лунная жрица.
И увидев удивлённые взгляды с трёх сторон, усмехнулась:
– Никаких чудес, помощницы с моего двора дружат с девушками, которых она набрала себе, целую ораву, между прочим, Ориксай. Любительница роскоши тоже, не хуже Агни. Ты бы с умом женщин-то выбирал. Нам и Агни хватило… Вот Лилла девушка добрая, спокойная, я могу понять… А что тебе в таких-то нравится? Или окромя задов их сдобных и не замечаешь ничего? Женщина это не только тело, Ориксай, особенно, если ты их так приближаешь к себе, в жизнь свою впускаешь. Пора осмотрительнее стать, а то наследника тебя уже лишили один раз… Хочешь много разных женщин иметь, пожалуй, царское дело, но не давай кому попало рожать и прилипать клещом к тебе. Иначе второй Агни не избежать.
Целая проповедь… Никто не смел со мной обсуждать мои отношения с наложницами. Отца эта тема не интересовала, сам он наложниц не имел, а дядья не вмешивались, хотя у каждого была своя, годами выверенная, в этом отношении, привычка. Если бы сейчас меня принялся при всех учить кто-то из них, я не позволил бы с возмущением, но Доброгнева женщина, Доброгнева вторая женщина в царстве после царицы, Доброгнева старше, и, главное, в Агниных преступлениях виноват я сам почти как сама Агня. Поэтому я не рассердился.
Больше того, я поблагодарил её за ценное сообщение о лжи, которой Лана заставила меня привести себя в Солнцеград. Я ни за что не взял бы её, как не взял никого из остальных. Но какие у меня были основания не верить Лане? Меня впервые так обманули…
Едва окончилась наша трапеза, я помчался к Лане. Меня злила не только она и её подлость. Я не могу не думать об оборванной беременности Авиллы и о том, что до сих пор ничего об этом не знаю. И именно это, а не Лана, сейчас злит меня сильнее всего… В доме, что заняла Лана, вовсю шла уже работа: нанесено резной, с золотыми пластинками мебели, ещё не расставлена по местам, ковры, рулонами, видимо решает, куда же станет их класть и вешать, посуда, ткани для занавесей и нарядов…
Я прошёл сразу в большую горницу, в доме спёртый воздух и слишком густо пахнет деревом от обилия, лавок, кресел, столиков и всевозможных подставочек. И душная жара кажется ещё душнее от наваленных ковров. Даже Агня не была такой жадной. Особенно вначале, она была и мила, и скромна, и тиха, правда всяких скоморохов всегда любила и капризничала, выпрашивая подарки, хотя я ни разу с пустыми рукам и к ней не пришёл. Но обустраивать дом начала уже позднее, после того как родила Морошку…
Мне сдавило сердце. Мне жаль сейчас и Агни, что она превратилась в страшного зверя из той, кого я так любил, и я не заметил этого и не остановил, и, тем более, малышку Морошку, моего несчастного нелюбимого матерью ребёнка…
– Лана! – рявкнул я, обернувшись в этой затхлой духоте.
От моего крика содрогнулась пыль, густо плавающая в воздухе, её видно в солнечных лучах, пробивающихся через прикрытые ставни. Как они тут обретаются, совсем нечем дышать… как в какой-нибудь смрадной норе.
Она появилась, вихляясь, разодетая в роскошное платье, после моей ощипанной Авиллы, что обнимала меня на лестнице у Белогора, эта разряженная румяная красавица, вызвала во мне неожиданно такую злость своей наглой ухмылкой, с которой она смотрела на меня, что я едва сдержался, чтобы не удавить её немедленно.
– Соскучилси, осударь? – пропела она, приникая ко мне под плечо и заглядывая снизу вверх, впрочем, вполне уверенным взглядом.
Я смотрю на неё, вот интересно, она как собирается выпутывается из этого? Сымитирует выкидыш? Или думает забеременеть, а там я не вспомню, когда же должен был родиться её ребёнок? Как они обдумывают, как планируют свою ложь? Как планировала поступить Авилла? Но её-то я спрошу ещё…
– Когда ребёнка-то ждём, Лана?
– Чой-то ты, осударь? Ну, ждём… када там…
Даже не придумала правдоподобной лжи, совсем в «сотах» никто не уважает меня?!
Я схватил её за шею одной рукой, она, такая полненькая, упругая, как варёная свиная ножка…
– Как посмела ты лгать мне?! – прорычал я, почти теряя голос от гнева и отвращения. Даже её бело-розовая красота сейчас отвратительна мне.
Она захлопала глазами, стала цепляться за мою за руку, чтобы ослабить хватку:
– Ма… мать… мать с отцом… сказали: скажи, брюхата, царь в столицу тебя заберёть, а там ишшо с царицей мож станешь…
Я оттолкнул её:
– Немедля поедешь назад! Стража поедет с тобой, мать с отцом казнят, за такую науку, а ты жить будешь с вечным позором, что посмела лгать царю! Весь твой город будет это знать! И всё царство, чтобы ты даже спрятаться от позора не могла! Чтобы никому и никогда такое было неповадно!
Я обернулся по сторонам, где сжались девушки:
– Вы все о лжи знали. Все знали и молчали! Лгали царю!.. Всех позорной казни! И немедля! И с этого дня, за ложь казнить буду! Запомните навсегда царёву милость.
Глава 3. Баба-Яга
Весть о преобразованиях в царёвых «сотах» принесла мне Доброгнева на третий день болезни Бела. У меня мутится в голове, и я качаюсь от недосыпа и голода, я ем, конечно, потому что Орлик напомнил мне об этом, но я не чувствую даже вкуса еды.
– Совсем на ногах не стоишь, Ава, так нельзя, сама заболеешь, кто тебя лечить будет? Ты подумай! – увещевает Доброгнева.
– Не помру, я крепкая, как гвоздь, – мне смешно, что она меня жалеет: я как курица для лисы для неё.
– Не болтай ты! – рассердилась Доброгнева. – Капель возьми, они сил придадут. Не бойся, ничего такого…
Она взяла капли, хорошо, немного дурмана не помешает… И Белогор, я чувствовала, скоро должен очнуться, я чувствую: его энергия всё сильнее, весь Солнечный двор ею полон, а этот терем тем более. И даже она, Авилла, на ней его след, заметный след…
С тех пор как он болен, я провела несколько обрядов и сила моего провидения удесятерилась. И хотя я по-прежнему не могу прозреть судьбу Авиллы и Ориксая, как и свою, линия жизни Белогора, которую я с особенным тщанием искала в дебрях неосознанного, мощна и длинна. Впрочем, силы, которые могут обрубить её, тоже сильны…
– Как Белогор?
– Оброс весь, – сказала Ава.
– Что? Как это? – засмеялась я, не понимая.
Ава приложила растопыренные пальцы к своему подбородку, изображая бороду:
– Щетиной оброс, ужас! Как… не знаю даже кто… Худущий и щетина рыжая. Чисто леший. Или болотный – жуть! Я его никогда не видала с бородой-то… – и мы смеёмся вместе, снимая напряжение тяжких дней. – А ещё косы! – она и косы показала очень смешно как рожки: – бородатая баба-Яга!
– Ты… – хохочу я, – побрила бы его!
Ава закатывается:
– Ага! Умею, что ли я? Ещё нос отрежу!.. Чё делать тада будем?!..
– Верховный жрец-далегляд без носа – это… – я покатилась ещё громче, мы привлекаем внимание его людей… но мы не можем остановиться…
– Ещё провидеть перестанет!
– Или чего ещё без носа-то отключится!
Хохот двух женщин, у порога, а за ним едва жив человек, которого они обе ревниво любят, это как-то даже объединяет. Как когда-то, когда я ещё писала Неве письма и верила в её дружбу. Но сейчас нет, и я не злюсь на неё, она искренне переживает за Белогора, глядишь, раздумает козни-то плести, оставит его в покое и не придётся никого прибивать, как я сказала Орлику…
Отсмеявшись, вытирая слёзы, Доброгнева рассказала, что Агню казнили.
– Жаль, – сказала я.
Доброгнева удивилась:
– Ты жалеешь?!
– Я жалею, потому что я обещала ей перерезать горло. Жаль, не удалось.
– И смогла бы? – недоверчиво смотрит Нева.
– Ещё как!
– Не страшно? – Нева, похоже, не верит или…
– Страшно, когда убиваешь со страху, – сказала я. – Я убивала только из ненависти.
…«Или»… «не верю», я как раз верю, слушая её и от этого мне страшно до мороза под кожей. И это говорит девчонка, которую я помню с её раннего детства послушной как никто, ласковой и… какой-то лёгкой, именно так – лёгкой, будто она из воздуха вся, такой прозрачной, светлой она всегда была. Девчонкой, которая по странному распоряжению судьбы должна была стать царицей, женой Белогора… Девчонкой, которая сместила с трона Дамагоя только своим появлением на свет, Дамагоя, в которого я некоторое время была сильно влюблена, пока не поняла, что он пытается и меня использовать для того, чтобы причинить боль своему отцу, чьей обожаемой любовницей я была уже в то время.
Я знала о планах Дамагоя относительно Авиллы, правда, не слишком верила, что он осуществит их, а похвалялся он часто, так и говорил: «Вот узнает отец, чего стоит его золотая царевна, – при этом слове у него на лице появлялась чуть ли не судорога, – тогда и посмотрим»… Я не выпытывала, что он собирается делать, меня это не интересовало тогда.
Меня интересовал Белогор, который не видел ничего, кроме этой своей царевны, этой соплячки, которой он уделял внимания почти столько же, сколько Солнечному двору, где он был лучшим из лучших учеников. Так что как-то защищать эту девчонку, предупреждать Белогора о планах Дамагоя, я и не подумала.
Но я сблизилась с Авиллой, чтобы оказаться ближе к Белогору. Все считали, что я дружна с ней, что я почти как её старшая сестра, чуть ли не мать, а я быть ближе, хотела нравиться Белогору, значит, надо было нравиться тем, кто к нему так близок. Близка была только она.
Но это оказалось несложно: такого приятного ребёнка было ещё поискать: сообразительная и покладистая, Ава при этом забавляла меня своими выдумками и шутками, мне было с ней не скучно, так что, хотя я никогда не любила детей, с Авой получала удовольствие от ей милой возни и затей.
И когда грянула катастрофа, мне было её искренне жаль. Больше – это потрясло меня. Я не ожидала такого от Дамагоя, всё же не принимала всерьёз его угрозы что-то сделать, вернее, я даже не думала, что он угрожает. И не ожидала такой судьбы для Авиллы, я тогда даже не пыталась провидеть её путь, мне он казался определён…
Но он не определён до сих пор.
И вот эта самая девочка, которую я вспоминала как несчастную жертву коварства, милую и послушную мою маленькую подругу, всё такую же, состоящую больше из воздуха, даже телесно, вдруг с всё с той же лёгкостью и неподдельным спокойствием рассказывает мне, как она убила бы Агню…
– Из ревности убила бы?
– И из ревности, что ж… Но ещё… За Морошку. И за моего сына…
– Знала, что сын будет? – дрогнув шеей, спросила бледная Доброгнева.
– Бел сказал, – я осознаю, что впервые говорю об этом и странно, что с Доброгневой…
– Новую жену Ориксай домой с позором отправил. Оказалось, лгала про бремя. Вообще, говорят, закрывают «соты». Женщин всех, как те захотят: замуж, в кружевницы, на Солнечный или Лунный двор, куда захотят, одним словом.
Вон как. Вот так перемены… ты для меня затеял их, Орлик?.. Не могу сказать, что мне это неприятно. Но что меняет закрытие «сот», будто у Белогора есть «соты», или у Явора и Явана… С Ориксаем хотя бы определённость была в этом, хотя всё равно противно…
– И много женщин? – спросила я.
– Кто же их считал? Думаю, сам Ориксай не помнит уже. Он их с пятнадцати или с шестнадцати лет насобирал, вот и считай… Чёртова уйма баб-нахлебниц.
– Нахлебниц, – хмыкнула я, не соглашаясь: – он сам правила подумал, сам на шею себе сажал, так что его и ответ.
Но Доброгнева настроена по-доброму:
– Ничего, всем богатые отступные, хорошее приданое получат. А у кого дети были, особенно. Тебе будто и безразлично?
– Отнюдь. Я рада, что не будет этих женщин. С другой стороны… ссориться-то с мужем про что тогда? – мы опять засмеялись.
– Единственная жена всегда дороже обходится, – заметила Доброгнева.
– Есть ещё Лилла.
Но Нева пренебрежительно покачала головой:
– Нет, она… так, случайно затесалась. Кстати, выпросила себе и Агнину дочку, обоих растить будет…
– Она умнее, чем можно подумать, – усмехнулась я. – Как много перемен у вас всего за какие-то три дня.
– Четыре. Ориксай царь молодой, мыслей много, сил ещё больше.
Я вздохнула, собираясь вернуться к Белу:
– Пойду я, Нева, заболтались сегодня.
– Пришли кого, когда лучше станет, – сказала Доброгнева, спускаясь с крыльца, солнце радужками распадается на самоцветах её обильных украшений. Хороша сегодня Доброгнева, не то, что, я замарашка. То, что она сказала, «когда», а не «если» очень воодушевило меня. Доброгнева провидит будущее и если так говорит, может быть уверена, что всё обойдётся?..
Но, вернувшись в покои Бела, я не нахожу ничего нового: он всё такой же безучастный и тихий на постели. Окна распахнуты настежь во всех горницах, влетают бабочки, муху большущую, что пыталась сесть ему на нос, я отгоняла, приговаривая:
– Вот стерва, убирайся! Чернющая толстуха!.. Кыш-кыш!
Отогнав муху, я уселась рядом с ним на постели, у изголовья, обняв его за голову и плечи:
–…Ну вот, Белогор Ольгович, так что «соты» свои Орик разогнал. Боюсь подумать, что он задумал… мне кажется, он… он нарочно всех их прогнал, чтобы меня уже без «приданого» этого допросить… Я, на его месте, придушила бы меня по-тихому и дело с концом… даже повесить можно, вроде с горя удавилась… – я вздохнула.
Я не верю, что Орлик не помнит о моём преступлении, что решил простить меня за то только, что было в лесу. Таких удовольствий, полагаю, он в своей жизни получил сверх меры. Хотя тогда мне показалось… но чего влюблённой дуре не привидится, что хочешь то и видишь и чувствуешь…
«Соты» разогнал… чтобы строже спросить с меня. То, что я совершила царице не прощают… Тем более, такие государи как он… Но… от него, мне и смерть сладка…
Я скучаю, так скучаю по нему, только тревога и усталость не дают мне думать о нём постоянно и грезить о его поцелуях и объятиях…
– Но нет, не дам я себя убить, не для того я столько дралась за себя, чтобы вот так вот дать себя казнить. Виновата, пусть отпустит… Ведь открыла я ему золото… Провалились бы все эти Яворы и Невы с их треклятыми заговорами… И ты, Бел, вздумал заболеть ещё! Давно бы я в степь ушла, ещё до приезда его, только и видали вы меня все!.. Я спрашивала у наших, кто по рекам вниз ходил, далеко, конечно, через леса, но и там города есть. А если на восток, там вообще много городов, тоже какие-то вроде нас живут, южнее уже сколоты… затеряться можно. Не в первый раз… Волк ушёл, точно обретается где-то… А вы тут делите власть, золото, «соты» новые стройте…
Я встала от постели, поправила подушки, покрывало на голом совершенно Белогоре, погладила его по щеке и, наклонившись, поцеловала повыше густой уже щетины:
– Поправляйся что ли, а? Сижу тут при тебе, а ты и слова не скажешь… У меня совсем не работает голова, мелю уже чёрт-те что, все мысли вслух…
Я подошла к столу, налила себе Доброгневиного снадобья. Ей травить меня сейчас, вроде резона нет…
Ночь надвинулась тихо, и тихо в горнице, я открыл глаза. Сомлела… наконец-то, бедная сойка моя.
Все эти дни я поднимался из глубин забытья, чтобы послушать её, чтобы почувствовать её руки на моей коже, особенно как она гладила меня по лицу, играя с отросшей щёткой бороды своими лёгкими пальчиками. Я слушаю всё, что она говорит, она говорит и со мной, и с собой. Это трогательно и мило, временами забавно, тем более что вообще Авилла говорит мало, уж тем более не имеет манеры вот так щебетать бесцельно, как делают многие женщины. Но вот этот сегодняшний её разговор обеспокоил меня. Ведь верно выдала тайные мысли. Убежать думает… А я-то ревновать взялся…