Практика соприкосновений

Я подлетел к ней довольно лихо, затормозил со скрипом и небольшим заносом заднего колеса. Она увидела меня, но даже не улыбнулась. Даже не поздоровалась. А когда я её обнял – расплакалась. И не ответила ни на один мой вопрос. Мы посидели с ней недолго на соседней скамейке, посмотрели друг на друга, потом Лариса вздохнула и сказала:

– Ну, поехали.

Возле подъезда, во дворе её дома, она остановилась на ступеньках крыльца и произнесла напоследок:

– В этом году ты поступаешь в институт. Сдай документы в медицинский.

– Только туда? – спросил я недоверчиво.

– Туда, – ответила Лариса. – Ты поступишь.

И ушла не попрощавшись. А я, как всегда, ничего не понял, потому что, вообще-то, собирался в пед, на русский язык и литературу. Но до Ларисы дозвониться было невозможно, как всегда, ни днём, ни вечером. Только она могла звонить, когда хотела. Ну я и сдал документы в медицинский. Подумал, если, на худой конец, стану писателем, так хотя бы приобрету жизненный опыт, а не буду сочинять всякую белиберду из-под волос. Не поступлю, опять, значит, приобрету опыт, только негативный. Но Лариска сказала, значит, пусть будет так. Не хватало ещё с Ларочкой поссориться из-за института.

Физику я учил двое суток подряд, и начал даже в ней местами разбираться. Но переучился. Переплёл все извилины, и простейшую задачку, имеющую графическое решение, пытался решить через построение формул, за что получил тройбан и успокоился. В конце концов, для Ларисы я сделал всё, что мог на том этапе, а не получилось, так уж извините. Но вечером раздался звонок.

– Привет, – сказала Лариса, – молодец, теперь быстро учи химию. Когда придёшь на экзамен, жди Анастасию Сергеевну и сдавай только ей, понял? Никому больше!

Я понял, чего тут не понять. Но на экзамене ждал чуть не час, но никакая Анастасия не появлялась. Пришлось идти как есть, иначе можно было подзабыть то, что ещё вертелось в голове на сдачу. Хотя экзамен принимала лично, в единственном экземпляре, зав. кафедрой неорганической химии, она же злющая личность, жена самого ректора.

Представился, взял билет. Обрадовался – вопросы и задачи оказались мне понятны, что ничего ещё не значило. Не так уж долго я готовился к ответу, поглядывая на дверь, как недовольная жизнью экзаменаторша выкликнула мою фамилию. Я встал.

– Простите, нельзя ли мне попросить ещё несколько минут.

Профессорша сердито взглянула мне в глаза, но тут же смягчилась.

– Хорошо, – произнесла она, – готовьтесь. Вы следующий.

Далее события разворачивались как в кино. Через некоторое время в аудиторию влетела женщина средних лет и тут же устроилась за экзаменационным столом рядом с профессоршей, которая навела на меня резкость и указала на стул, стоящий напротив Анастасии Сергеевны. Ну я и пошёл, поскольку далее отнекиваться было уже не слишком вежливо.

Анастасия Сергеевна взглянула на мою экзаменационную книжку и сказала, естественно, после обмена со мной взглядами:

– Алексей, потише, пожалуйста.

Однако, чего мне было стесняться, когда я знал, что надо говорить, кому говорить и в каком объёме. Экзаменаторша слушала меня, профессорша прислушивалась. Это был не экзамен, а песня. После положительного рассмотрения трёх вопросов и одной задачки, Анастасия Сергеевна и профессорша, доктор наук, переглядывались уже между собой.

– Такого замечательного ответа я давно ни от кого не слышала.

Обе принялись исследовать мою экзаменационную историю.

– Откуда у него, интересно, по физике тройка? Как вы можете объяснить, Алексей? – докапывалась профессор химических наук.

– Сам удивляюсь, – пояснил я.

– Перезанимался, – всплеснула руками Анастасия Сергеевна, – больше никакого объяснения быть не может. Голову перегрузил. Я полагаю, за такой сегодняшний успех он достоин высшей оценки.

– Не возражаю, – пробормотала зав. кафедрой, и спектакль для абитуриентов окончился на позитивной для меня ноте.

Учился я в институте очень прилично, почти на одни пятёрки, занимался наукой, сколько мог, участвовал во Всесоюзных студенческих конференциях, на нескольких кафедрах получил приглашения остаться на должности младшего научного сотрудника, но уклонился. Объяснил отказ от науки тем, что, на мой взгляд, медицина переполнена такими драматическими моментами, которые мне следовало бы осознать.

С Борисом мы сдружились бесповоротно.

Сижу я как-то раз в нашей библиотеке, ничего не делаю. Потому, что тоскую. Ни друга рядом, ни подруги, а Лариска, вроде, замужем. Тут, как по заказу, входит Боря. У нас с ним частенько так случалось: Борис заходит в библиотеку, а там я. Я захожу в библиотеку, а там Борис. Заметил меня, подсел.

– Привет, – говорит, – что читаешь?

– Ничего, – отвечаю, – в башку не лезет.

– Это как возможно? Случилось чего?

– Да, похоже.

– Ну-ка, рассказывай!

– Понимаешь ли, Боря… Вот такая приблуда.

– Эко ты, братец, заговорил… Друзья научили?

– Тут заговоришь… Скажи, читаешь ли ты журнал «Техника-молодёжи»?

– Да… Кто ж его не читает?

– И я читаю. А читал ли ты, Боря, в последних номерах фантастику Ефремова «Час Быка»?

– Так, просмотрел.

– И я просмотрел. Мне ужасно не понравилось. Особенно, вот эти строчки…

Журнал лежал на моём столе в раскрытом виде, и строчки звучали так:

«…В истории медицины и биологии были позорные периоды небрежения жизнью. Каждый школьник мог резать полуживую лягушку, а полуграмотный студент – собаку или кошку. Если перейти грань, то врач станет мясником или отравителем, учёный – убийцей. Если не дойти до нужной грани, тогда из врачей появляются прожектёры или неграмотные чинуши. Но всех опаснее фанатики, готовые располосовать человека, не говоря уже о животных, чтобы осуществить небывалую операцию, заменить незаменимое, не понимая, что человек не механизм, собранный из стандартных запасных частей, что сердце не только насос, а мозг – не весь человек. Этот мясницкий подход наделал немало вреда, процветает и сейчас… Вы экспериментируете над животными наугад, несерьёзно, забыв, что только самая крайняя необходимость может как-то оправдать мучения высших форм животных, наделённых страданием не меньше человека. Столь же беззащитны и ваши «исцеляемые» в больницах. Сумма страданий, заключённая в них, не может оправдать ничтожных достижений. Яркая иллюстрация отношения к жизни…»

Борис прочёл, пробормотал:

– Вот бред… И что?

– Я тоже так подумал. О чём и сообщил в редакцию.

– Да ты что! Письмо написал?

– Конечно!

– Какого содержания?

– Простого! Что бред всё это, а вы его печатаете.

– Иди ты! Так и написал?

– Да провалиться… Конечно, в художественной форме. Написал, что произведение крайне слабое, высказывания тупые и бездарные. А более всего меня взбесило – почему это я, студент конкретного второго курса мединститута вдруг полуграмотный? Да у меня почти одни пятёрки! Была одна четвёрка по латыни, так я и ту пересдал! Отчего я вдруг полуграмотный? Базар-то надо фильтровать.

– Молодец! – похвалил Боря. – Ну, ты и молодец!

– Так это ещё не все. А вот, что было дальше…

– Ну-ка, рассказывай.

– Пришёл ответ…

– Какой? Похвальный?

– Ага… Разгромный! С таким ответом в тюрьму не пустят. Вот и сижу, перечитываю… Наслаждаюсь.

– Ну, дай сюда, – сказал Борис и прочитал такие строки:

– Уважаемый товарищ… Ага… Признаться, весь наш «фантастический» отдел был удивлён, когда мы прочли Ваше письмо. Если бы писал закоренелый неудачник, матёрый злопыхатель, этакая сумеречная личность, ненавидящая фантастику, – мы ещё оправдали бы как-то подобное послание. Но студент-медик? Вы, как это ни прискорбно, не уяснили себе главного в рассуждениях писателя Ивана Антоновича Ефремова – его озабоченности судьбами человеческой цивилизации, его тревоги, боли его за грядущее. Позвольте и Вам в свою очередь задать несколько элементарных вопросов по Вашей будущей профессии.

Уверены ли Вы, что радиоактивные испытания и взрывы ядерных бомб благотворно влияют на биосферу Земли?

Уверены ли Вы, что эксперименты над животными… когда-либо не отразятся ни на ком?

Знаете ли Вы, что в Англии, например, лягушку днём с огнём не сыщешь – полуграмотные препараторы изничтожили всё лягушачье царство.

Знаете ли Вы, что на нашей планете полным-полно рек, где уже нет рыбы, и лесов, где нет зверей, что изничтожаются леса, оскверняются озёра?

Тревожат ли вообще подобные вопросы Вас?

Ивана Антоновича Ефремова тревожат. Пишущего эти строки, в прошлом тоже студента-медика, тревожат. Тревожат всех разумных людей, которые читают произведения И. Ефремова на 86 языках во всём мире. Дело вовсе не в том, нравится или нет Вам роман «Час быка». Удивляет категоричность Ваша и глухота к искренним словам коллеги Вашего, между прочим, врача по образованию, полное небрежение к авторитету старшего собрата по науке, между прочим, дважды доктора наук – по палеонтологии и географии. Скажете – слепое преклонение перед авторитетом? На столе у Ивана Антоновича Ваш покорный слуга видел письма от Станислава Лема, Роберта Шекли, Артура Кларка, Кобо Абэ… И, уверяю Вас, пишут они Ивану Антоновичу вовсе не ругательные письма, подобные Вашим. Грустно всё это, товарищ студент. Но если мы не переслали Ваше письмо и наш ответ в вашу молодёжную газету, значит, мы ещё не поставили крест на Вас. Значит, у Вас есть ещё время, чтобы найти в себе силы не выступать от имени всех хирургов нашего отечества. И подпись…

Ю. Медведев, заведующий отделом фантастики журнала «Техника‑молодёжи».

Борис окончил чтение и подытожил:

– Так. Письмишко-то поганое. Дай-ка, я заберу всю эту орфографию вместе с журналом, верну через неделю.

– Что будешь делать?

– Как что? Ответ писать.

– Кому, Медведеву? Да зачем он тебе сдался?

– Ну, я найду, кому, – уклончиво сказал Борис, – имею право! Если я узнал, что есть такая ситуация, то должен принять в ней участие. Всё-таки, учитель я или нет? А раз учитель, так надо некоторых товарищей учить.

– Ты мне, во-первых, друг. Уж во-вторых учитель.

– Тем более!

– А ситуация, Боричка, у нас такая, дай, расскажу!

– Рассказывай, что у вас, в меде, за ситуация.

– У нас на курсе пацан один пропал, Петруха. А через год появился.

Снова на первом курсе. Я встретил его, спрашиваю, ты где был? Он мне такое рассказал – уши вянут. Оказывается, был он в тюряге, год, потом освободился и восстановился.

– Это как же так, – спросил Боря, – такого быть не может. За что его сажали?

– Да ни за что. У нас решили сделать диспут-клуб между мединститутом и политехом. Его организовали в кафе «Три пятака», это на углу Горьковской и Никитинской. С одной улицы номер дома пять, с другой пятьдесят пять. Там места много. Ну, чтобы по-культурному. И Петруха потащился. Но опоздал намного, приходит, а там страшная драка между институтами, уже в разгаре. Ну, диспут, понимаешь? И менты прилетели, тоже человек пять, стали студентов на две группы сортировать, чтобы просеку проделать между ними, да куда там… Студенты тут же объединились и стали ментов бить уже по-чёрному. До такой степени, что сотрудники от студентов стали отстреливаться. Сначала, вроде, в потолок… Когда Петруха понял, что ничего ему здесь не светит и решил оттуда свинтить, уже в самых дверях, как он рассказал, прилетела ему в попу пуля.

– Не врёт?

– Зачем ему врать? Пострадал человек за просто так, ни подискутировал, ни выпил, ни подрался и пулю получил. Вот здорово!

– Потом что было? Я эту историю не слышал.

– Так ваших, из пединститута, и не приглашали! По слабости здоровья. А то бы слышал, наверняка! Потом к нему, в больницу, приходит наш ректор. А он, ты знаешь, кто?

– Кто?

– Крюков, вот кто!

– И что?

– Неужто не слыхал? Да он у нас зав.кафедрой судебной медицины,

доктор наук, автор учебника по судебке, директор Всесоюзного бюро судебной экспертизы! Да я жене его вступительный экзамен сдавал.

– И как успевает…

– Сами удивляемся. И вот приходит он к Петру в больницу, и ботает ему, извините за мой английский, такую шнягу – раз, говорит, пуля из пистолета вылетела и в чью-то задницу попала, то, получается, кого-то надо посадить. Согласен – согласен. А ты зачем, спрашивает ментов бил? Тогда Петруха говорит – как я их бил-то, задницей, что ли? А ректор ему сообщает – какая в этом разница? Ты посиди, подумай, с тебя не убудет. Много не дадут – чистую ерунду. И от зэков прикроют. А как отпустят, я тебя в институте восстановлю. И ты его закончишь – моя, говорит, гарантия. А по-другому ничего не выйдет. Всё равно ведь плохо учишься.

– И как они решили?

– Договорились. Петруха сел, а шеф его восстановил. Сдержал слово. Он всё выполнит. Если пообещает. И я, Боря, честно тебе говорю, может, не поднимать мне бучу? А то ещё возьмёт шеф и высадит из института? Он у нас человек простой. Ему позвонят – он сделает.

– За что?

– А на комиссии объяснят, за что. За то, что слишком грамотный. И вообще… они литературоведов не готовят.

– Ты комсомолец? – спросил Борис.

– Да.

– Тогда давай не расставаться никогда! О ерунде не беспокойся.

Борис исчез на пару недель, потом объявился, сияющий и довольный.

– Вот, ознакомься!

И положил на стол три печатных листа.

– Уже отправил?

– А как же! Моя инициатива, и ответственность тоже моя. Кстати, коллективная. С Наденькой.

– Кому, Боря? Кому послал-то?

– Ну, копия тебе. Копия главному редактору «Техники-молодёжи». А письмо я направил в ЦК ВЛКСМ, отдел молодёжной печати.

– Посодют… ой, посодют… – бормотал я, читая печатные строки, а Борис только хохотал и отмахивался. В тексте значилось приблизительно следующее:

Уважаемые товарищи… Считаем необходимым высказать некоторые соображения по поводу переписки с Вашим журналом и студентом мединститута, где он высказал несогласие со многими концепциями романа И.А. Ефремова «Час быка». На наш взгляд, о вкусах не спорят, но те мысли автора, которые побудили студента выступить со своим письмом, и у нас вызывают большое недоразумение.

Далее следовали уже приведённые мною цитаты с указанием страницы и строки.

…Автор романа, без всяких на то оснований, пытается устами жителя какого-то отдалённого будущего поучать своих современников, считая свой век «позорным периодом небреженья жизнью», допускает прямые оскорбления в адрес «полуграмотных студентов» и «мясников-врачей», которые делают всё, чтобы развить медицину до тех /предполагаемых/ блестящих высот, с которых И.А Ефремов предаёт хуле их скромные сегодняшние успехи. …И никого, в том числе и И.А. Ефремова, и Ю. Медведева не заботит тот факт, что ежедневно – и без малейшего философствования! – миллионы голов скота отправляются, грубо говоря, «на колбасу»… Не вдаваясь в литературную полемику, вероятно, мы не стали бы писать это письмо, если бы не совершенно возмутительный ответ студенту‑медику от зав. отделом фантастики Ю. Медведева.

…Вы, товарищ Медведев, как это ни прискорбно, не уяснили себе главного в рассуждениях студента, отделались абсолютно поверхностным чтением его письма, что, в свою очередь, породило абсолютно поверхностный и неглубокий ответ, вернее, отписку, нелогичную по содержанию и оскорбительную по стилю. Это может подтвердить хотя бы то, что вместо ответа на вполне конкретно поставленные вопросы, вы задаёте автору письма свои, абсолютно не связанные по смыслу с содержанием письма и, кстати говоря, весьма тривиальные, давно уже избитые, а порою – просто неумные, например, о трагической судьбе лягушачьего царства/!!!/ в Англии.

…Наконец, кто Вам, мастеру словесного трюка, дал право вести разговор с читателем в таком тоне, что при любом несогласии с Вами называете каждого «матёрым злопыхателем», «сумеречной личностью» и другими, столь же милыми именами? Почему вместо аргументированной защиты понравившихся Вам ефремовских положений, Вы применяете ссылки на многочисленные учёные степени И. А. Ефремова, присовокупив, очевидно, в качестве тяжёлой артиллерии, имена С. Лема, А. Кларка и других известных писателей? В чём Вы видите «глухоту к искренним словам коллеги» или «полное небрежение к авторитету старшего собрата по науке»?

Последний же абзац вашего, тов. Ю. Медведев, письма, поражает полностью. Подумали ли Вы о том, что у любого читателя вашего журнала после угрозы переслать его письмо в местные газеты с последующими, разумеется, оргвыводами, пропадёт всякое желание не только что-либо писать в редакцию, но и вообще читать журнал!?

Не желая, чтобы впредь репутация журнала подвергалась угрозе со стороны не очень умных его сотрудников, мы направляем копию письма в отдел молодёжной печати при ЦК ВЛКСМ с надеждой, что товарищи из этого отдела помогут Вам разобраться в этом случае.

Б. Д. Борзон, преподаватель кафедры математического анализа педагогического института.

Н. К. Борзон, преподаватель-концертмейстер музыкального училища.

Я прочёл и призадумался. А сказал так: – Что же, ребята… случай редкий. Ваша помощь – экстренная. Своевременная. Спасибо вам. Подождём отдалённого результата.

И результат пришёл, через непродолжительное время. В виде ответа из ЦК ВЛКСМ, естественно, на имя Бориса, с сообщением, что Ю. Медведев был вызван, обсуждён с вручением ему строгого выговора, с предупреждением о частичном соответствии, с клятвенным заверением об извинениях перед автором письма, которые я жду и поныне.

А нету.

Глава 8.

Дружба наша с Борисом и Наденькой укреплялась каждодневно. Частенько я бывал у них дома, где за столом, в присутствии отца Бориса Давида Исааковича, мы шумно отмечали победу нашу, совместную с центральным партийным интеллектом, над злобным рассудком центрального же парттехнического журнала. Давид Исаакович служил в соседней райбольнице секретарём КПСС, которую совмещал с должностью врача-эндокринолога.

– Вот так, Алексей, – неоднократно заявлял отец Бориса после первой же рюмки, – видишь эти книги? Считай, что они уже твои. Никто в нашем роду в медицину не пошёл, на тебя вся надежда. А тут у меня книги по всем отраслям науки врачевания. Имей в виду.

Насчёт книг я сомневался – зачем мне старые фолианты, когда есть новейшие издания с последними сведениями, но не спорил, чтобы случайно не выразить небрежение к авторитету старшего коллеги. Лишь однажды мне пришлось дискутировать с Давидом Исааковичем и примкнувшем к нему Борисом, когда он лично устанавливал электрический дверной звонок и пытался перерезать двойной провод пополам, чтобы потом соединить концы через кнопку. Спустя полчаса живейшей дискуссии, моя монтёрская позиция возобладала над Борисовым и его отца эмпириокритицизмом, звонок ожил и выдал первые трели. По кому он звонил – было неясно. Возможно, по критицизму.

За учёбой время летит быстро. Будучи врачом-интерном, я пришёл для практики на первое в своей жизни дежурство в ту самую Октябрьскую райбольницу, что располагалась рядом с нашим домом. В небольшом трёхэтажном здании сталинского ампира размещалась поликлиника и лаборатория на первом этаже, на втором – стационар на пятьдесят коек, также кафедра пропедевтики внутренних болезней, а на третьем этаже был зал для чтения лекций и проведения конференций. Там выступал с лекциями сам профессор Зиновий Соломонович Баркаган, горячо любимый и уважаемый как студентами, так и практическими врачами. Вот уж народу набивалось в этот зал, когда выступал заведующий кафедрой! Действительно, лекции его скорее напоминали выступления актёра высокого разговорного жанра.

Однажды он выразился так:

– Дорогие друзья! Напоминаю вам, что перечень терапевтических заболеваний по списку базельской конференции превышает тридцать тысяч наименований. Только наименований! Ни в одной науке не найдётся столько терминов. А у нас – одних только наименований… Точнее, нозологических единиц тридцать тысяч. Запомните: никогда не следует говорить, что вы знаете терапию. Я терапию не знаю.

И раскланялся под бурные аплодисменты. Мне подумалось – жизнь есть театр. Медицина тоже.

На первое своё боевое дежурство я пришёл как положено, без пятнадцати минут двенадцать, именно в такое время происходила смена персонала в маленьком плановом стационаре, не принимающем ни крайне тяжёлых, ни экстренных пациентов. Сразу прошёл в ординаторскую, где уже хорошо одетая по осенней непогоде, сидела на диване моя предшественница по смене, участковый врач Алиса, старше меня года на два. Она была на меня очень, очень сердита.

– Что за опоздания! – выговаривала мне она. – Пораньше можно приходить?

– Я и так без пятнадцати…

– А переодеться?.. А принять отчёт? Кто будет отчёт принимать – Александр Сергеевич?

– Уже… Готов! Слушаю!

– В общем, всё спокойно, – докладывала Алиса на ходу, – больных двадцать пять человек, все живы-здоровы, в седьмой палате женщина беспокойная, утром пришла своими ногами, сейчас что-то расхворалась, взгляни на неё. Всё, ухожу.

Я сразу забеспокоился.

– Постой уходить-то! Давай вместе!

– Нет, нет. Очень тороплюсь. Сам разбирайся.

И улетучилась. Оставила нас вдвоём с медсестрой. Больше никого из медиков в больнице не было.

Я ринулся в палату номер семь. То, что я там увидел, привело меня в ужас. Женщина умирала, а рядом сидел её муж и тихо плакал.

Кома ли, прекома, разбираться некогда. Короче, сахарный диабет, что ещё-то… Сказал медсестре, чтобы всё бросила, только со мной занималась. Молниеносно воткнули в оба локтевых сгиба капельницы с физраствором и с инсулином, вливали струйно. Я почитал Историю болезни – не История, а филькина грамота. Утром женщина сама пришла в больницу, с мужем, в девять часов, а в одиннадцать – уже кома. Никто не занимался, анализов нет, есть только консультация эндокринолога Борзона – данных за диабет не выявлено.

Звоню Борзону.

– Здравствуйте, Давид Исаакович, – говорю ему как лучшему другу, – вот у меня, в больнице, женщина, которую вы позавчера смотрели, так у неё кома! Вы не придёте, повторно не посмотрите?

– И что, – говорит, да таким вдруг чужим голосом, – что кома? Конечно, не приду. У меня выходной сегодня. Это, во-первых. Во-вторых, нет у неё никакого диабета, я там чётко написал.

– А что мне делать?

– А я откуда знаю? Занимайся! Ищи инфаркт!

И отключился.

Что я ещё успел сделать… Сначала вызвал на себя дежурную лаборантку через «Скорую помощь», пока за ней поехали и привезли из дома, выломал дверь кабинета ЭКГ, поскольку она оказалась на замке, достал кардиограф, записал плёнку. Что я на ней мог увидеть? Да, нарушения трофики миокарда… Ещё я дозвонился с перепугу начмеду, та вызвала главного врача и обе рванулись ко мне, на помощь. Молодые были… Лаборантка успела крикнуть:

– В крови сахар сплошной!

Я увеличил дозу инсулина, но сердце остановилось, массаж не помог.

Ворвалась администрация.

Главный врач спросила:

– Слышь, Алексей, тебе нашатырю дать?

Я отмахнулся.

Начмед добавила:

– Хлебнул горя. Теперь возьми Историю и распиши в ней всё по минутам. И когда эндокринолога вызывал, когда дверь сломал… какие делал назначения. Я почитаю. А тебе спасибо уже за то, что хоть с диагнозом похоронил.

Лечебно-консультационная комиссия состоялась почти через месяц. Я докладывал Историю болезни, и на меня народу собралось – ну как на Баркагана. Комиссия разбирала случай недиагносцированного, скрытого и нелеченного диабета, а в углу конференцзала глухо рыдала Алиса, участковая терапевтесса.

Главный врач ей заявила:

– Тебе строгий выговор, оправданий нет, говорить не о чём. Сиди и слушай.

Я доложил всё, как было. Публика безмолвствовала.

Вопрос возник у главного врача.

– Скажите, Алексей, вы звонили нашему эндокринологу?

– Да.

– О чём вы его спрашивали?

– Ну, – замялся я, – спрашивал, насколько он уверен, что у женщины нет диабета.

– Что он сказал?

– Сказал, что уверен…

– Вы приглашали его для повторного осмотра?

– Да…

– Он что ответил?

– Вообще, у него был выходной…

– Давид Исаакович, объясните, пожалуйста, вашу позицию.

Борькин отец, не вставая со своего места в задних рядах, разорался вдруг так громко, что я ещё не слышал такой ругани ни в свой, ни в чей-либо другой адрес.

– А ты кто такой?! Ты где учился?! Тебя кто учил?! Ты зачем в больницу пришёл?! Тебя кто сюда пустил?! Ты хоть что-то в медицине понимаешь?! Надо человека спасать, а ты по телефону разговариваешь! Что было тебе неясного?! Тебе моя консультация не нравится?! Можешь вообще ко мне никогда не обращаться! Что ты умеешь?! Умеешь хоть что-нибудь?! Кроме того, что жаловаться! Таких как ты взашей надо из больницы гнать! Недоучек!

Вот завёлся… И долго бы он, похоже, орал, если бы начмед его не оборвала. А я и не знал, что теперь со мной будет. Выгонят – не выгонят… Или в тюрьму посадят… Да чтоб ты провалился, подумал я, примочка партийная. Он и на других также орал, как мне потом объяснили. И на посетителей. Кто на пять минут опоздает на приём, тот пошёл вон. Горлан-главарь, наставник хренов…