Дон Кихот

– Ну что, Санчо, разве я тебе не говорил, что оруженосцы у меня всегда найдутся? Посмотрите-ка, кто предлагает мне свои услуги: сам несравненный бакалавр Самсон Карраско, украшение и слава знаменитого Саламанкского университета, молодой, здоровый, веселый, ловкий, молчаливый, умеющий переносить зной и стужу, голод и жажду – словом, самый подходящий оруженосец для странствующего рыцаря. Но Небо не позволит, чтобы я ради моего личного блага сокрушил и разбил этот столп науки и сосуд учености. Пусть сей новый Самсон останется у себя на родине и, прославляя ее, прославит вместе с тем седины своих престарелых родителей, а я удовольствуюсь любым оруженосцем, раз уж Санчо не соизволит сопровождать меня.

– Нет, нет, ваша милость! – вскричал Санчо, растроганный и весь в слезах. – Я соизволю! Пусть про меня не скажут, что поел, мол, вашего хлеба и был таков. Мой род никогда не запятнал себя неблагодарностью. Все на свете, а особенно наша деревня, знают, кто такие были Панса, от которых я происхожу. К тому же по вашим добрым делам и отличным словам я понял и уверился, что ваша милость непременно дарует мне награду. Если я принялся было выспрашивать, какое вы положите мне жалованье, то только в угоду жене. Раз уж ей взбредет что-нибудь на ум, так она примется гвоздить, словно молотком по обручам бочки, лишь бы непременно настоять на своем. Но в конце концов, мужчина должен быть мужчиной, а баба – бабой; и раз по всем признакам я мужчина, так и в доме своем я желаю быть мужчиной. Пусть она себе злится сколько угодно! Итак, ваша милость, пишите-ка завещание – не забудьте только о приписке, – да отправимся поскорее в путь-дорогу! Пусть не страждет душа сеньора Самсона, которому совесть повелевает торопить вашу милость. Обещаю вашей милости служить вам верой и правдой. Вот увидите, я буду таким оруженосцем, какого не бывало еще ни у одного странствующего рыцаря.

Слушая Санчо, бакалавр решил, что оруженосец вполне подходит к рыцарю, и подумал про себя, что свет никогда еще не видывал таких безумцев. В конце концов Дон Кихот и Санчо обнялись и помирились. По совету бакалавра, который стал теперь для наших друзей великим оракулом [78], было решено назначить отъезд через три дня. Необходимо было сделать кое-какие приготовления и прежде всего подыскать шлем с забралом, ибо Дон Кихот заявил, что без него невозможно обойтись. Самсон вызвался раздобыть отличный шлем у одного из своих приятелей.

Между тем экономка с племянницей, слышавшие разговор наших друзей, сначала крайне изумились, а затем впали в отчаянное бешенство. Невозможно исчислить всех проклятий, которыми они осыпали бакалавра Карраско; они рвали на себе волосы, царапали лицо и, наподобие наемных плакальщиц, оплакивали отъезд своего господина, словно его кончину. Однако Самсон Карраско, поступая, на взгляд экономки и племянницы, так предательски, действовал по уговору со священником и цирюльником. В чем заключался их план, читатель узнает позже.

Итак, через три дня Дон Кихот и Санчо закончили все свои приготовления. И вот, под вечер третьего дня, тайком от всех, кроме бакалавра, который пожелал проводить их с полмили, выехали они по дороге в Тобосо. Дорожные сумки Санчо были набиты съестными припасами, а кошелек полон денег, переданных ему на хранение Дон Кихотом. На прощанье Самсон обнял нашего рыцаря и попросил его сообщить обо всех неудачах, какие с ним случатся. Дон Кихот пообещал исполнить его просьбу, после чего Самсон повернул обратно в деревню, а оба путника двинулись дальше в сторону великого города Тобосо.

Глава XXXVII,

в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею

Едва бакалавр скрылся из виду и Дон Кихот остался вдвоем с Санчо Пансой, как Росинант начал ржать, а осел реветь. Рыцарь и оруженосец приняли это за счастливейшее предзнаменование. Но если говорить правду, рев осла раздавался гораздо громче, чем ржание клячи, и Санчо заключил отсюда, что ему больше посчастливится, чем его господину. Однако он не решался высказать вслух свое предположение. Некоторое время оба – рыцарь и оруженосец – ехали молча, наконец Дон Кихот прервал молчание и сказал:

– Друг мой Санчо, я надеюсь, что завтра мы доберемся до Тобосо. Ты ведь знаешь, что я решил побывать там прежде, чем пуститься на поиски новых приключений. Там получу я напутствие от несравненной Дульсинеи. А с этим напутствием я, конечно, выйду победителем из любого опасного приключения, ибо ничто на этом свете не внушает странствующему рыцарю такой отваги, как благосклонность его дамы.

– Я тоже так думаю, – ответил Санчо, – однако я сомневаюсь, чтобы ваша милость могла увидеться с ней в таком месте, где можно было бы получить от нее благословение; разве что она пошлет вам его через стенку скотного двора: именно там мне довелось ее увидеть, когда я принес ей письмо с описанием безумств вашей милости в горах Сьерра-Морены.

– Неужели же то место, где ты видел несравненную, превышающую всякие восхваления красавицу, показалось тебе скотным двором! – воскликнул возмущенный Дон Кихот. – Ты ошибся, Санчо, – то были галереи, балконы, портики ее пышного королевского дворца.

– Может быть, и так, ваша милость, – ответил Санчо Панса, – возможно, это были галереи, только мне они показались скотным двором, если память мне не изменяет.

– И все же мы поедем туда, Санчо! – сказал Дон Кихот. – Где бы я ее ни увидел – в окне ли, у стены, через щель или садовую решетку, – все равно: пусть только маленький луч солнца ее красоты достигнет моих очей, тотчас же ум мой прояснится, дух окрепнет, и тогда никто не сравнится со мной ни умом, ни храбростью.

– Сказать по правде, сеньор, – возразил Санчо, – когда я увидел это солнце – сеньору Дульсинею Тобосскую, – оно было не особенно ярко и не испускало никаких лучей, должно быть, оттого, что ее милость просеивала зерно и густая пыль заволакивала ее, словно облаком.

– Значит, ты, Санчо, продолжаешь стоять на своем и утверждаешь, что сеньора Дульсинея просеивала зерно, – сказал Дон Кихот. – Подобная работа совсем не подходит знатным и благородным особам, ибо они созданы и предназначены для других занятий. Вспомни стихи нашего поэта, где повествуется о том, каким трудам предавались в своих хрустальных дворцах четыре нимфы! Они расшивали золотом, шелком и жемчугом драгоценные ткани! Вероятно, таким же делом занималась и моя сеньора, когда ты ее увидел, если только злой волшебник, завидующий моим подвигам, не превратил высокого отрадного видения в низменное и отталкивающее. Боюсь, как бы и в истории моих деяний автор, позавидовав моей славе, не подменил одних событий другими и, рассказывая о моих подвигах, не примешал бы к истине тысячи нелепых и постыдных выдумок. О зависть, корень бесконечных бедствий, червь, гложущий добродетель!

– Признаться, и я боюсь того же, – ответил Санчо. – Думается мне, что в книжке, о которой говорил бакалавр Карраско, мою честь шпыняют, словно упрямого борова, который норовит свернуть с дороги в сторону. А между тем я ни про одного волшебника не говорил ничего дурного, да и богатств таких у меня нет, чтобы мне можно было позавидовать. Что греха таить, я человек себе на уме и капельку плутоват, но все это прикрыто широким плащом моего природного простодушия. А впрочем, пусть себе говорят, что хотят. Я и фиги не дам за все, что людям вздумается про меня рассказывать.

– Однако, Санчо, – возразил Дон Кихот, – желание славы никогда не угасает в нас. Как ты думаешь, что заставило Горация [79] броситься в полном вооружении с моста в глубины Тибра? Почему Муций сжег себе руку? [80] Что побудило Цезаря перейти Рубикон? [81] Все это деяния, порожденные жаждой славы, в которой смертные видят высшую награду и путь к бессмертию. Но, устремляясь к славе, мы не должны переступать границы чести и добродетели. Поражая великанов, мы должны истреблять гордость, великодушием побеждать зависть, самообладанием преодолевать гнев, воздержанностью в пище бороться со склонностью к обжорству, неустанными скитаниями – с леностью. Вот в чем, Санчо, можно снискать себе высшие похвалы, всегда сопутствующие доброй славе.

– Все это так, ваша милость, – возразил Санчо. – Но я попросил бы вашу милость разрешить одно мое сомнение.

– В добрый час, – сказал Дон Кихот. – Говори, я тебе отвечу, как смогу.

– Скажите, мой сеньор, – начал Санчо, – что важнее: убить великана или воскресить мертвого?

– Конечно, воскресить мертвого, – ответил Дон Кихот.

– Тут я вас и поймал! – воскликнул Санчо. – Итак, воскрешать мертвых, исцелять слепых и хромоногих, возвращать здоровье больным – значит совершать такие деяния, перед славой которых меркнет слава величайших подвигов всех странствующих рыцарей на свете.

– Я вполне с тобой согласен, – ответил Дон Кихот. – Но какой же вывод отсюда ты хочешь сделать?

– А такой, – возразил Санчо, – что нам с вами нужно сделаться святыми. Тогда уж мы наверное достигнем доброй славы, к которой мы стремимся. Знаете ли, сеньор, – вчера или третьего дня произвели в святые двух нищих монахов. И вот теперь считается большим счастьем прикоснуться к железным цепям, которыми они опоясывались. Эти цепи теперь в большем почете, чем меч самого Роланда. Так что, мой сеньор, куда выгоднее быть смиренным монахом любого ордена, чем странствующим рыцарем.

– Вот это верно, – ответил Дон Кихот, – но не все могут быть монахами. К тому же рыцарство также религиозный орден, и среди рыцарей есть святые.

– Неужто? – сказал Санчо. – Однако я слышал, что монахов на небе больше, нежели странствующих рыцарей.

– А это потому, что монахов больше, чем рыцарей.

В таких-то поучительных беседах наши друзья провели весь вечер и следующий день. На закате открылся перед ними великий город Тобосо. При виде его Дон Кихот обрадовался, а Санчо, напротив, опечалился, ибо не знал, как ему быть. Итак, оба были взволнованы: один – оттого, что жаждал увидеть свою даму, другой – опасаясь, чтобы не открылся его обман. Однако, к великой радости Санчо, Дон Кихот решил не въезжать в город до наступления ночи; и в ожидании темноты они расположились в дубовой роще близ Тобосо. Ровно в полночь Дон Кихот и Санчо покинули рощу и въехали в селение, которое было погружено в мирное молчание, ибо все жители спали после дневных трудов.

Только собаки оглушали сердитым лаем Дон Кихота и смущали мужество Санчо. Время от времени ревел осел, хрюкали свиньи, мяукали коты, – и эти разнообразные звуки казались еще громче среди ночного безмолвия. Наш влюбленный рыцарь почел это дурным предзнаменованием, но тем не менее сказал Санчо:

– Ну, братец Санчо, веди меня ко дворцу Дульсинеи. Кто знает, быть может, она уже проснулась.

– В какой это дворец вас вести, черт меня побери?! – ответил Санчо. – Я видел ее величество не во дворце, а в крохотном домишке.

– Значит, – сказал Дон Кихот, – в ту пору она удалилась в малые покои своего замка и отдыхала там со своими придворными дамами, как это водится среди знатных сеньор и принцесс.

– Сеньор, – заявил Санчо, – уж если вам так хочется, чтобы домишко сеньоры Дульсинеи был роскошным замком, я не стану с вами спорить. Пусть будет так, как вашей милости угодно. Но неужели же ворота замка могут быть открыты в такой час? А если мы подымем стук, так переполошим и поднимем на ноги все селение.

– Прежде всего веди меня ко дворцу, – ответил Дон Кихот, – а тогда, Санчо, я тебе скажу, что нам следует делать. Да взгляни-ка, Санчо, вон там виднеется огромное здание: я не сомневаюсь, что это и есть дворец Дульсинеи.

– Ну, так ступайте вперед, ваша милость, – проворчал Санчо. – Кто его знает, может, оно так и есть. Что до меня, то я, если даже и увижу этот дворец собственными глазами и дотронусь до него собственными руками, все равно – я поверю в него не больше, чем тому, что сейчас день.

Дон Кихот повел Санчо. Но, подойдя к темному зданию, они разглядели высокую башню и сразу же догадались, что перед ними не дворец, а церковь. Тогда Дон Кихот сказал:

– Мы наткнулись на церковь, Санчо.

– Вижу, – отвечал тот, – дай-то Бог, чтобы мы не наткнулись на нашу могилу, ибо это плохая затея – бродить по церковным кладбищам в такое время. Но помнится мне, я уже говорил вашей милости, что дом нашей сеньоры находится в улочке, кончающейся тупиком.

– Чтобы тебя Бог покарал, болван! – вскричал Дон Кихот. – Где же ты видел, чтобы замки и дворцы строились в улочках с тупиками?

– Сеньор, – ответил Санчо, – в каждой стране свой обычай: может быть, здесь, в Тобосо, принято строить дворцы и другие великолепные здания в переулках. Поэтому, ваша милость, позвольте мне поискать по улочкам и переулкам тут поблизости: возможно, что в каком-нибудь закоулке я и натолкнусь на этот проклятый дворец, чтоб его собаки съели!

– Как смеешь ты так непочтительно выражаться! – воскликнул с гневом Дон Кихот. – Обо всем, что относится к моей даме, ты обязан говорить с полным уважением.

– Постараюсь, ваша милость, – ответил Санчо, – но как же мне не потерять терпения, если вы требуете, чтобы я с одного раза запомнил, где стоит дом нашей хозяйки, да еще смог отыскать его в полночь. Ведь сами вы видели его сто тысяч раз, однако же не можете найти к нему дорогу!

– Ты доведешь меня до отчаяния, Санчо, – сказал Дон Кихот. – Иди-ка сюда, мошенник, не говорил ли я тебе тысячу раз, что я никогда не видал несравненной Дульсинеи и что нога моя никогда не переступала порога ее дворца? Я влюбился в нее только по слухам, ибо об уме и красоте ее гремит повсюду слава.

– А коли так, – ответил Санчо, – то и я признаюсь вашей милости: если вы, сеньор мой, ее никогда не видели, так и я тоже не видел.

– Не может этого быть! – вскричал Дон Кихот. – Ведь ты же принес мне ответ на то письмо, которое я послал с тобой. Да еще подробно рассказывал, как она просеивала зерно и что дала тебе на прощание.

– Это не так уж важно, сеньор, – ответил Санчо, – должен сознаться, что я и видел ее, и ответ вам принес тоже только по слухам.

– Санчо, Санчо, – сказал Дон Кихот, – для шуток нужно уметь находить время, иначе они кажутся глупыми и неуместными. Пускай я никогда не виделся и не разговаривал с владычицей моей души. Но для чего тебе говорить, будто и ты тоже не виделся и не разговаривал с нею? Ведь ты знаешь, что это прямая ложь.

В то время как они беседовали, мимо проходил какой-то человек с двумя мулами, за которыми волочился плуг.

По этому плугу наши друзья заключили, что прохожий – крестьянин и что поднялся он до рассвета, торопясь отправиться на работу. Крестьянин шел, напевая романс:

     Плохо вам пришлось, французы,     В Ронсенвальском славном деле.

– Умри я на этом месте, Санчо, – сказал Дон Кихот, услышав песню, – а только сегодняшнею ночью с нами случится что-то хорошее. Слышишь, что поет этот поселянин?

– Слышать-то слышу, – ответил Санчо, – но не могу взять в толк, что общего между нашими делами и битвой в Ронсенвале [82].

В эту минуту крестьянин поравнялся с ними, и Дон Кихот спросил его:

– Да пошлет вам Бог удачи, добрый человек, не могли бы вы мне сказать, где тут находится дворец несравненной принцессы Дульсинеи Тобосской?

– Сеньор, – ответил парень, – я нездешний: всего несколько дней, как я живу в этом селе у здешнего богатого землевладельца. Но в доме напротив живут местный священник и пономарь; один из них, а то и оба, смогут дать вашей милости все справки насчет этой сеньоры принцессы – ведь у них в книгах записаны все жители Тобосо. Однако мне сдается, что здесь нет ни одной принцессы. Впрочем, и то сказать: тут проживает немало важных дам, а ведь каждая женщина в своем доме может чувствовать себя принцессой.

– Должно быть, одна из этих важных дам и есть та принцесса, о которой я тебя спрашиваю, дружок, – сказал Дон Кихот.

– Возможно, – ответил парень, – и на этом прощайте: ведь уже светает.

И он погнал своих мулов, не дожидаясь дальнейших расспросов.

А Санчо, видя, что господин его озадачен и недоволен, сказал:

– В самом деле, сеньор, уже светает. Неблагоразумно нам дожидаться наступления дня посреди улицы. Не лучше ли выехать из города? Ваша милость спрячется в одной из ближайших рощ, а я вернусь сюда днем и стану шарить по всем закоулкам, пока не найду дом, дворец или замок нашей госпожи. Если не найду – ну, значит, такова моя горькая судьба, а найду, так скажу ее милости, что вы в Тобосо и ждете разрешения повидать ее.

– Санчо, – воскликнул Дон Кихот, – тебе удалось в немногих словах выразить тысячу мыслей! С величайшей готовностью принимаю твой совет. Итак, сынок, едем в лес. Я останусь там, а ты вернешься в город, разыщешь мою сеньору и поговоришь с ней. От ее ума и любезности я жду самых чудесных милостей.

Выехав из Тобосо, Дон Кихот и Санчо милях в двух от селения нашли укромную рощицу. Тут Дон Кихот остановился и велел Санчо вернуться в селение и не являться к нему на глаза до тех пор, пока он не отыщет сеньору Дульсинею и не передаст ей, что плененный ею рыцарь умоляет о свидании и просит благословить на предстоящие ему великие и трудные подвиги. Санчо пообещал исполнить эти поручения и принести ему такой же благоприятный ответ, как и в прошлый раз.

– Ступай же, сынок, – сказал Дон Кихот, – и не смущайся, если красота этой дамы ослепит глаза твои. О, счастливейший из всех оруженосцев на свете! Запомни все подробности твоего свидания с несравненной Дульсинеей. Обрати внимание, переменится ли она в лице в то время, как ты будешь передавать мои поручения; взволнуется и смутится ли, услышав мое имя. Если она будет сидеть на богатом возвышении, утопая в подушках, как подобает ее величию, то обрати внимание, не приподнимется ли она от беспокойства; если она будет стоять, посмотри, не переступит ли она с ноги на ногу. Заметь, повторит ли она свой ответ два или три раза, поднимет ли свою божественную руку, чтобы оправить волосы, хотя бы они и были в полном порядке; словом, сынок, запомни все ее движения и поступки, ибо, если ты опишешь мне все как было, я по этим признакам узнаю, что скрыто в тайниках ее сердца и как относится она к моей любви. Иди же, друг мой, и да будет судьба твоя счастливее моей.

– Иду и скоро вернусь, – сказал Санчо, – а вы, ваша милость, постарайтесь успокоить ваше сердечко. Оно у вас, должно быть, так сжалось, что стало не более ореха. Вспомните-ка пословицы: смелость побеждает злую судьбину, а у кого нет сала, у того нет и крюка, чтоб его подвесить; еще говорится: заяц выскакивает, когда меньше всего ожидаешь. Говорю я это к тому, что ночью нам трудно было отыскать дворцы и замки нашей сеньоры, зато уж днем – ручаюсь – я их найду. А раз найду, то уж поговорить с нею как следует наверное сумею.

Сказав это, Санчо повернул своего серого и погнал его во всю прыть, а Дон Кихот, не слезая с Росинанта, оперся на свое копье и погрузился в грустные размышления. А Санчо, выехав из рощи, оглянулся во все стороны и, убедившись, что Дон Кихота больше не видно, спрыгнул с седла. Затем он уселся у подножия тенистого дерева и принялся рассуждать сам с собой:

– Ну, теперь скажи-ка мне, братец Санчо, куда ваша милость едет? Уж не собираешься ли ты искать осла, которого потерял? – Нет, конечно. – Так что же ты ищешь? – Я еду на поиски принцессы столь прекрасной, что, по словам моего господина, она подобна солнцу и всем небесным светилам, вместе взятым. – И где же ты думаешь ее найти, Санчо? – Где? В великом городе Тобосо. – Ну, ладно, а кто поручил тебе ее искать? – Знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, который восстанавливает справедливость, кормит жаждущих и поит голодных. – Все это отлично. А знаешь ли ты, Санчо, где ее дом? – Мой господин говорит, что живет она в королевском дворце, в пышном замке. А замок этот стоит в Тобосо. – Ну а если жители Тобосо, узнав, что ты ищешь неведомый дворец и неведомых принцесс, сокрушат тебе ребра и не оставят во всем твоем теле ни одной целой косточки? И как ты думаешь, не будут ли они правы, отделав тебя под орех? – Без сомнения, будут вполне правы. Конечно, они должны принять во внимание, что я всего-навсего посланец:

Вы гонцом сюда явились, —Нет вины на вас, мой друг.

Однако не очень-то полагайся на это, Санчо, ибо ламанчцы столь же раздражительны, сколь и честны, и терпеть не могут, когда над ними смеются. Видит Бог, если они тебя выведут на чистую воду, тебе несдобровать. – Чур меня, чур! Греми, греми, гром, да не над моим домиком! И что это меня дернуло ради чужого удовольствия искать у кота пятую ногу? Уж сам дьявол, не иначе как дьявол впутал меня в эту историю!

Долго беседовал сам с собою Санчо, пока не принял следующее благоразумное решение:

– Ну ладно, – сказал он сам себе, – все на свете можно исправить, кроме смерти, под ярмом которой всем нам придется пройти в конце нашей жизни. Все говорит о том, что мой господин сумасшедший, которого следует связать, да и я ни в чем ему не уступаю. Я еще безумнее его, так как по доброй воле служу ему, а ведь правду говорят пословицы: скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты, и не в том суть, от кого ты родился, а с кем ты пасешься. Итак, он сумасшедший и постоянно видит то, чего на самом деле нет: белое считает черным и черное белым, – стоит только вспомнить, как принимал он ветряные мельницы за великанов, поповских мулов – за верблюдов, а стада баранов – за неприятельские войска. А если так, то нетрудно будет его уверить, что первая крестьянка, которая попадется мне на глаза, и есть сеньора Дульсинея. Если он не поверит, я поклянусь; если он сам станет клясться, я снова поклянусь; он станет возражать, а я еще тверже буду стоять на своем. Быть может, он рассердится на мое упорство и не станет больше посылать меня с такими поручениями. А вернее всего, он подумает, что какой-нибудь злой волшебник превратил его красавицу в крестьянку.

Эти размышления успокоили душу Санчо, и он решил, что дело его уже сделано. Он просидел под деревом до вечера, чтобы Дон Кихот не сомневался, что он действительно был в Тобосо. А как раз в ту минуту, когда он уже собирался сесть на серого, он увидел трех крестьянок, ехавших из Тобосо на ослах или на ослицах. Санчо тотчас же поспешил к своему господину, который продолжал вздыхать и разливаться в любовных жалобах. Завидев своего оруженосца, Дон Кихот сказал:

– Ну что, друг мой Санчо, каким камушком отметить мне этот день – белым или черным?

– Да уж лучше, – ответил Санчо, – отметьте его, ваша милость, красным, подобно тому как студенты в Саламанке отмечают красными буквами прославившихся профессоров…

– Значит, – сказал Дон Кихот, – ты принес хорошие вести!

– Самые лучшие! – ответил Санчо. – Вашей милости остается только пришпорить Росинанта и поспешить навстречу сеньоре Дульсинее Тобосской, которая с двумя прислужницами едет на свидание с вашей милостью.

– Боже милосердный! – воскликнул Дон Кихот. – Что говоришь ты, друг Санчо? Смотри, не обманывай меня и не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль.

– Да какой мне прок обманывать вашу милость? – возразил Санчо. – Ведь вы тут же можете проверить, лгу ли я. Пришпорьте коня да поезжайте за мной. Вы увидите нашу госпожу принцессу в убранстве, достойном ее величия. И она, и ее прислужницы так и горят золотом, жемчужными нитями, алмазами, рубинами и парчовыми тканями; волосы их распущены по плечам и сияют, как лучи солнца. А едут они на белых разноходцах, лучше которых на свете не сыщешь.

– Ты хочешь сказать – на иноходцах, Санчо?

– Разница не велика – разноходцы или иноходцы, – возразил Санчо, – но на чем бы они ни ехали, а только более изящных дам еще не бывало на свете. Особенно прекрасна принцесса Дульсинея: от одного взгляда на нее можно с ума сойти.

– Поедем, друг Санчо, – ответил Дон Кихот. – В награду за эти нежданные добрые вести я отдам тебе лучший трофей, который захвачу в первом же приключении. А если этого тебе недостаточно, я жалую тебе жеребят, которые родятся от трех моих кобыл, – ты ведь знаешь, что они скоро должны ожеребиться.

– Мне больше нравятся жеребята, – сказал Санчо, – так как я не очень уверен, что трофеи, которые вы захватите в первом приключении, будут довольно хороши.

Они выехали из леса и увидели трех крестьянок. Дон Кихот тщательно оглядел всю тобосскую дорогу и, не заметив никого, кроме этих крестьянок, встревоженным голосом спросил у Санчо, твердо ли уверен его оруженосец в том, что Дульсинея со своими спутницами выехала из города.

– Выехала из города! – воскликнул тот. – О чем вы говорите, сеньор? Да что, у вашей милости глаза на затылке, что ли? Как же вы не видите, что это они и есть и что едут прямо нам навстречу, сияя, точно солнце в полдень?

– Я вижу только трех крестьянок верхом на трех ослах, Санчо, – ответил Дон Кихот.

– Господи, спаси нас от дьявольского наваждения! – сказал Санчо. – Как же это может быть, чтобы три иноходца, белые, словно только что выпавший снег, казались вашей милости ослами? Господи помилуй, да я готов себе бороду вырвать, коли это правда.