Дон Кихот

– Честное слово, – ответил Санчо, – если Бог пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, так я, женушка, просватаю Марисанчу за такого вельможу, что ее иначе и называть не будут как сеньора.

– Ну нет, Санчо, – ответила Тереса, – выдавайте ее за человека простого. Это самое лучшее. А то если вместо деревянных башмаков ей придется носить туфли на высоких каблуках, вместо серой суконной юбки – фижмы и шелковые платья, да если из Марики она превратится в донью да сеньору, так девчонка совсем растеряется и на каждом шагу будет попадать впросак. Тогда по пряже всякий распознает грубую дерюгу.

– Молчи, глупая, – прервал ее Санчо, – пусть она походит в шелку да бархате года два или три, а уж там знатность и пышность придутся ей как по мерке: а не придутся, так и то не беда! Была бы она барыней, а остальное – пустяки.

– Всяк сверчок знай свой шесток, Санчо, – ответила Тереса, – не тянитесь наверх и помните пословицу: вытри нос сыну соседа и веди его к себе в дом. Подумаешь, какая радость – выдать Марисанчу за какого-нибудь графа или рыцаря, чтобы он потом называл ее мужичкой и попрекал отцом-пахарем да матерью-пряхой? Нет, муженек, ей-богу, не для того растила я дочку! Добывайте побольше денег, Санчо, а выдать ее замуж – это уж мое дело. Есть у нас тут в деревне работящий и здоровый парень; все мы его знаем, а он на девушку нашу часто поглядывает. С ним она будет счастлива, так как он ей ровня: будут они всегда у нас перед глазами, заживем мы все вместе: родители, дети, зять и внуки; и тогда мир и благословение Божие будут со всеми нами. Ни к чему ей выходить замуж в столице или в каком-нибудь высоченном дворце – ведь ее речей там люди не поймут, да и она ничего не разберет.

– Да замолчи ты, бестия! – закричал Санчо. – Почему это взбрело тебе в голову мешать мне выдать дочку за знатного господина? Жалко тебе, что ли, что наших внуков будут величать сеньорами? Знаешь, Тереса, старые люди говорят: «Если не умеешь пользоваться счастьем, когда оно плывет тебе в руки, не жалуйся, когда оно пройдет мимо». Счастье стучится к нам в дверь, и мы должны его впустить; подул попутный ветер – так пусть он нас и несет. Да неужто ты будешь недовольна, – продолжал он, – если я получу доходное губернаторство и мы наконец вылезем из болота? Ведь если мы выдадим Марисанчу за важного сеньора, так тебя же все будут величать «донья Тереса Панса»; в церкви ты будешь сидеть на коврах да на подушках, и пусть себе злятся и досадуют все дворянки нашего села. А не нравится, так оставайся на прежнем месте. Только знай одно, жена: как бы ты ни противилась, а дочь моя Марисанча будет графиней.

– Да подумайте, что вы такое говорите, муженек! – сказала Тереса. – Ох, боюсь я, как бы это графство не стало для нашей дочки погибелью! Делайте что хотите, выдавайте ее хоть за герцога или за принца, но только заявляю вам: никогда не будет на это моей воли и согласия. Я человек простой и терпеть не могу чванства. При крещении дали мне имя Тереса, имя простое и честное, без всяких украшений и погремушек вроде этих донов и передонов. Отца моего звали Каскахо, и девушкой я звалась Тереса Каскахо, а теперь я стала Тереса Панса. Я этим именем довольна и совсем не желаю, чтобы мне приставили еще донью. Не хочу я, чтобы обо мне сплетничали, – а ведь если я выряжусь графиней или губернаторшей, сейчас же станут говорить: «Посмотрите, как эта свинья заважничала; вчера еще с утра паклю драла и в церковь ходила, прикрыв голову подолом вместо мантильи, а сегодня разгуливает в фижмах и расшитом платье да задирает нос». Пока Господь Бог не лишил еще меня рассудка – никогда я не пойду на это. А вы, дружок, делайтесь губернатором да графом и чваньтесь, сколько душе угодно. Но клянусь жизнью моей матушки, ни я, ни дочка моя никуда из деревни не двинемся; честная женщина сидит дома, и для нее всякая работа – праздник. Ступайте себе с вашим Дон Кихотом на поиски ваших приключений, а нам оставьте нашу горькую долю. Будем мы жить честно, так Господь нам поможет. А кстати, скажите-ка мне, кто это вашему господину приставил дона? Ведь ни отец его, ни дед донами не были.

– Сдается мне, – ответил Санчо, – что в тебя бес вселился. Господи помилуй, жена, что ты только не наболтала, – и неизвестно, где во всем этом хвост и где голова! Ну к чему ты приплела тут каких-то Каскахо, наряды, пословицы и чванство? Подойди-ка сюда, глупая и темная женщина! Если бы я захотел, чтобы моя дочка бросилась с башни вниз головой или пошла скитаться по свету, ну тогда дело другое. Но если я собираюсь возвести ее в доньи и знатные сеньоры да посадить под балдахин на бархатные подушки – тут уж я не понимаю, с чего ты рвешь и мечешь?

– А знаете почему, муженек? – ответила Тереса. – Потому что есть пословица: платье тебя и одевает, и раздевает. На бедняка люди смотрят так, мимоходом, а с богача глаз не сводят. А если этот богач еще вчера был бедняком, так тут и начинаются сплетни да пересуды без конца и края, потому что сплетников у нас на улице что пчел в улье.

– Погоди, Тереса, – ответил Санчо, – выслушай, что я скажу тебе. Ты таких слов, должно быть, за всю свою жизнь не слышала. Впрочем, это и не мои слова, а изречения отца-проповедника, который прошлым постом побывал у нас в селе. Так вот, этот проповедник, сколько я помню, говорил, что все то, что мы видим своими глазами, – сильнее на нас действует, чем воспоминания о прошлом. Поэтому, когда мы глядим на знатного человека, одетого в роскошное платье, окруженного множеством слуг, мы тотчас проникаемся почтением. Пусть память говорит нам, что еще недавно мы видели его в самом жалком состоянии, в безвестности и бедности. Это не смущает нас, ибо это – прошлое, существенно же только то, что у нас перед глазами. И если человек, которого Фортуна вознесла из ничтожества на высоты благополучия, будет приветлив, щедр и вежлив, то, можешь быть уверена, Тереса, никто и не вспомнит, кем он был, а все будут уважать его, кроме, конечно, злых завистников, но ведь от них никогда не убережешься.

– Не понимаю я вас, муженек, – ответила Тереса, – поступайте как знаете и не морочьте меня больше вашими проповедями и риториками. А если вы непоклонны в вашем решении…

– Нужно сказать «непреклонны», а не «непоклонны», женушка, – перебил ее Санчо.

– Пожалуйста, муженек, вы со мной не спорьте, – ответила Тереса. – Говорю я так, как угодно Богу, и ни в какие тонкости не пускаюсь. Итак, повторяю, если вы упорствуете в намерении получить губернаторство, так захватите с собой вашего сынка Санчо, чтобы, не теряя времени, обучить его этому делу, ибо полагается, чтобы дети наследовали и обучались ремеслу отца.

– Когда я буду губернатором, – ответил Санчо, – я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег. Недостатка в них у меня не будет, так как ежели у губернатора и нет денег, то всегда найдется кто-нибудь, кто охотно даст ему в долг. А ты наряди мальчика так, чтобы не было видно, как он жил раньше.

– Только денег пришлите, – сказала Тереса, – а уж я его наряжу потеплее.

– Наконец-то ты со мной согласилась, – заявил Санчо, – что наша дочка должна быть графиней.

– В тот день, когда я увижу ее графиней, – ответила Тереса, – я буду считать, что я ее похоронила. Но поступайте, как вам угодно; мы, женщины, должны повиноваться мужьям, хотя бы и тупоголовым.

И тут принялась она плакать, словно Марисанча уже умерла. Санчо постарался ее утешить, сказав, что он повременит устраивать судьбу Марисанчи, хотя в конце концов непременно выдаст ее за графа. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы уговориться насчет отъезда.

Глава XXXV

о том, что произошло между Дон Кихотом, его племянницей и экономкой, – одна из самых важных глав во всей истории

Между тем, пока Санчо Панса беседовал со своей супругой Тересой Пансой, племянница и экономка Дон Кихота тоже не сидели без дела. По тысяче признаков они догадались, что их дядя и господин готовится снова пуститься в странствие на поиски злосчастных приключений. Поэтому они всячески старались отвлечь его от этой вредной мысли. Однако все их уговоры оставались гласом вопиющего в пустыне: Дон Кихот ничего не желал слушать и упорно стоял на своем. Наконец экономка, истощив все свои доводы, воскликнула:

– Честное слово, сеньор мой, если ваша милость не будет спокойно сидеть дома, а снова примется бродить по горам и долам, как нераскаянная душа, в поисках этих проклятых приключений, так я стану кричать, плакать и непременно пожалуюсь Богу и королю, чтоб они уняли вас и заставили сидеть дома.

На это Дон Кихот ответил:

– Экономка, я не знаю, что на твои жалобы ответит Бог, не знаю также, что скажет и его величество. Знаю только, что на месте короля я бы не стал отвечать на бесконечное множество бессмысленных прошений, которые сыплются на него со всех сторон. У короля много забот, но самая тяжкая из них – это обязанность всех выслушивать и всем отвечать. Поэтому я не хотел бы докучать ему своими делами.

На это экономка сказала:

– Скажите нам, сеньор, а есть ли рыцари в столице его величества?

– Есть, – ответил Дон Кихог, – и много; они существуют для того, чтобы придавать блеск и пышность двору и поддерживать величие королевской власти.

– А почему же ваша милость не желает служить вашему королю и сеньору, спокойно живя в столице?

– Заметь себе, почтеннейшая, – ответил Дон Кихот, – что не все рыцари могут состоять при дворе и не все придворные могут и должны быть странствующими рыцарями. Конечно, жизнь придворного рыцаря куда спокойнее и приятнее жизни странствующего. Придворный рыцарь сидит спокойно во дворце, ест сладко, спит крепко, а если захочет путешествовать, так развернет географическую карту и, водя по ней пальцем, разгуливает по всему свету; тут нет ни риска, ни опасности, да и обходится это совсем не дорого. Мы же, странствующие рыцари, меряем своими собственными ногами лицо земли в зной и холод, под дождем и в бурю, ночью и днем, пешком и верхом. Мы знаем врагов не по картинкам, а встречаем их лицом к лицу. При каждом подходящем случае мы нападаем на врага, не думая о том, длиннее ли его копье, чем наше, нет ли у него волшебного талисмана, не заговорен ли у него меч. Мы не обсуждаем вопроса, кому стать лицом к солнцу, не соблюдаем и других обычаев и церемоний, принятых при поединках среди придворных рыцарей. Мы никогда не тратим времени на такие мелочи. Странствующий рыцарь ничуть не растеряется при виде десятка великанов, головы которых выше туч, ноги – огромнейшие башни, руки – словно мачты громадных кораблей, а глаза, величиною с мельничные жернова, сверкают, точно печи с расплавленным стеклом. Встретив этих чудовищ, странствующий рыцарь с бесстрашным мужеством бросится на них и мигом одолеет, хотя бы они были одеты в чешую какой-то особой рыбы (говорят, что чешуя эта тверже алмаза) и вместо шпаг вооружены острыми саблями из дамасской стали. Поэтому было бы только справедливо, если бы государи почитали странствующих рыцарей более всех других. Недаром же мы знаем из истории, что многие и многие королевства обязаны своим существованием именно странствующим рыцарям. Все это, хозяюшка, я говорю к тому, чтобы ты поняла, насколько звание странствующего рыцаря почетнее звания придворного.

– Ах, сеньор мой, – воскликнула племянница, – да поймите же вы, ваша милость, что все эти истории про странствующих рыцарей – басни и выдумки! Поистине, следовало бы сжечь все эти книги или, по крайней мере, наложить на них позорные клейма, чтобы сразу было видно, чего они заслуживают.

– Благодари Господа Бога, что ты моя родная племянница, дочь моей сестры, иначе я бы тебя так наказал за твои кощунственные слова, что весь мир узнал бы об этом. Возможно ли? Девчонка, которая не умеет как следует управиться с дюжиной коклюшек [76], осмеливается осуждать истории странствующих рыцарей! Что сказал бы сеньор Амадис, если бы он это услышал! А впрочем, он, наверно, простил бы тебя, ибо был самым кротким и любезным рыцарем своего времени и пламенным защитником девиц. Но если бы твои слова услышал кто-нибудь другой, тебе бы несдобровать, потому что не все рыцари благовоспитанны и галантны. Есть среди них невежи и грубияны. Ведь не всякий, кто называет себя рыцарем, достоин этого звания. Одни сделаны из настоящего золота, другие из поддельного; все на вид кажутся рыцарями, но не все в действительности таковы. Есть люди низкого происхождения, которые из кожи лезут, желая казаться рыцарями; есть знатные рыцари, которые прилагают все усилия, чтобы казаться простолюдинами. Первые поднимаются с помощью честолюбия и добродетели; вторые опускаются вследствие слабостей и пороков.

– Господи помилуй! – воскликнула племянница. – Вы, сеньор дядя, так много знаете, что в случае надобности могли бы стать проповедником или ученым, а между тем вы впали в такое ослепление, что все толкуете о своей храбрости и силе, хотя на деле вы немощны и стары. Вы хотите выпрямить все, что есть кривого на свете, а сами согнуты годами. Но главное – вы утверждаете, что вы рыцарь, тогда как это совсем не верно: правда, идальго может иногда стать рыцарем, но человек бедный – никогда!

– В твоих словах есть доля правды, племянница, – ответил Дон Кихот. – Но выслушай внимательно, что я тебе скажу. Конечно, ты права – я только бедный идальго. Но это не значит, что я не могу быть рыцарем. Правда, бедняку трудно добиться общего признания. Не принадлежа к знати, он не может по праву рождения занять место среди великих мира; не будучи богатым, он лишен возможности завоевать славу безмерной щедростью. Для бедного рыцаря есть лишь один путь, чтобы достигнуть славы и всеобщего признания, – путь добродетели. Он должен быть приветливым, благовоспитанным, любезным, вежливым и услужливым; особенно важно для него быть милостивым, ибо, если он с радостной душой даст бедному два мараведиса, он проявит не меньшую щедрость, чем тот, кто, творя богатую милостыню, трезвонит о ней во все колокола. Украшенный такими добродетелями, он, наверное, достигнет доброй славы, и всякий признает его благородным человеком. Тогда-то, но не раньше, он может подумать о богатстве и почете. Чтобы приобрести их, можно идти двумя дорогами: одна из них – наука, другая – военное искусство. Я более сведущ в военном искусстве, чем в науках, и, несомненно, родился под знаком планеты Марс. Поэтому-то я и избираю путь воинской славы и пойду этим путем, хотя бы весь мир был против меня. Так не утруждайте себя понапрасну, не убеждайте меня отказаться от того, чего желает Небо, что повелевает мне моя судьба, чего требует разум, к чему направлены все мои помыслы. Я знаю, какие тяжкие труды, лишения и опасности выпадают на долю странствующего рыцаря, но я знаю также, какие неизмеримые блага сулит мне этот жребий. Тропа добродетели узка, а дорога порока широка и просторна. Но привольная и просторная дорога порока приводит к смерти, а тесная и крутая тропа добродетели – к жизни, и притом к жизни бесконечной. Вспомните слова великого нашего кастильского поэта:

По этим крутизнам лежат дорогиК высокому подножию бессмертия.Доступны тем они, кто не знавал тревоги.

– Ах, горе мне, несчастной! – воскликнула племянница. – В довершение всего мой дядя заговорил стихами. Все-то он знает и умеет. Бьюсь об заклад, что если бы он пожелал стать каменщиком, то ему было бы так же легко построить дом, как иному смастерить птичью клетку!..

В эту минуту послышался стук в дверь. Племянница спросила:

– Кто там?

– Это я, Санчо, – раздалось в ответ.

Как только экономка услышала это имя, она поспешила скрыться. Она до такой степени не выносила Санчо Пансу, что не хотела и взгляда на него кинуть. Племянница открыла дверь, Дон Кихот вышел и встретил оруженосца с распростертыми объятиями. Затем они заперлись вдвоем в комнате, и между ними завязалась оживленная беседа.

Глава XXXVI

о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительных событиях

Как только экономка увидела, что Дон Кихот и Санчо Панса заперлись в комнате, она тотчас же догадалась, о чем совещаются рыцарь и оруженосец. Вне себя от тревоги и печали, она схватила накидку и побежала к бакалавру Самсону Карраско; ей казалось, что новый друг ее господина – человек красноречивый – сумеет уговорить его отказаться от этого безумного намерения.

Карраско гулял у себя во дворе; экономка побежала к нему и, вся в слезах, задыхаясь, бросилась к его ногам. А тот, увидев ее в такой тревоге, спросил:

– Что с вами, сеньора экономка? Что с вами случилось? Можно подумать, что вы при последнем издыхании.

– Со мной-то ничего не случилось, добрый сеньор Самсон, а только господин мой покидает, наверное, покидает…

– Кого же он покидает? – спросил Самсон. – Уж не свое ли собственное тело? Разбился он, что ли?

– Ах, нет, не тело, – отвечала она, – нас он покидает. Я хочу сказать, дорогой мой сеньор бакалавр, что он намерен покинуть нас и опять отправиться на поиски приключений. Бог его знает, почему он называет это приключениями. В первый раз он вернулся лежа на осле, избитый палками; во второй раз – его привезли на телеге в таком печальном виде, что и родная мать его бы не признала: желтый, тощий, с провалившимися глазами! Чтобы хоть немножко его подправить, я извела больше шести сотен яиц. Свидетель Бог, наши соседи и мои куры, которые не позволят мне солгать.

– О, я вполне в них уверен, – ответил бакалавр. – Ваши куры такие славные, жирные и благовоспитанные, что они скорей лопнут, чем скажут неправду. Итак, сеньора экономка, значит, все дело в том, что вас тревожат новые затеи сеньора Дон Кихота?

– Да, сеньор, – ответила она.

– Ну, тогда не беспокойтесь, – сказал бакалавр, – ступайте-ка домой, приготовьте мне чего-нибудь горяченького закусить, а по дороге прочитайте молитву святой Аполлонии [77]. Я сейчас к вам приду, и вы увидите чудеса.

– Грешная моя душа! – ответила экономка. – Ваша милость велит мне прочесть молитву святой Аполлонии? Да ведь святая Аполлония помогает от зубной боли. А у моего господина зубы в порядке, у него с головой неладно.

– Я знаю, что говорю, сеньора экономка. Не спорьте со мной. Вам ведь известно, что я бакалавр из Саламанки, так, значит, со мной спорить не приходится, – ответил Карраско.

Экономка удалилась, а бакалавр немедленно отправился к священнику, чтобы поговорить с ним о новых затеях бедного идальго.

Между тем Дон Кихот и Санчо Панса оживленно обсуждали подробности предстоящей поездки.

Санчо сказал своему господину:

– Сеньор, наконец-то мне удалось изъяснить моей жене, что я обязан следовать за вашей милостью, куда бы вам ни угодно было отправиться.

– Ты должен был сказать: разъяснить, а не изъяснить, Санчо, – заметил Дон Кихот.

– Помнится, – ответил Санчо, – я уже раза два просил вашу милость не поправлять меня. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, так и скажите: «Санчо, – черт, дьявол, я тебя не понимаю». А уж потом, если мне самому не удастся подобрать слова получше, вы меня поправьте. Я ведь человек подкладистый.

– Санчо, я тебя не понимаю, – сказал тотчас же Дон Кихот, – я не знаю, что значит: «Я человек подкладистый».

– Подкладистый, – ответил Санчо, – значит – такой, как я есть.

– Теперь я еще меньше понимаю, – возразил Дон Кихот.

– Ну, раз вы меня не можете понять, – ответил Санчо, – так я уж и не знаю, как сказать яснее. Не знаю, и все тут. Да простит меня Господь Бог!

– Ладно, я уже догадался, – ответил Дон Кихот, – ты хочешь сказать, что ты такой покладистый, кроткий и мягкий человек, что согласишься со всеми моими поправками и сделаешь все, что я скажу.

– Бьюсь об заклад, – сказал Санчо, – что вы поняли все сразу и только хотели меня запутать, чтобы послушать, какого я еще наболтаю вздора.

– Возможно, – ответил Дон Кихот. – Итак, что говорит Тереса?

– Тереса говорит, – ответил Санчо, – чтобы я покрепче завязал узелок с вашей милостью, ибо что написано пером, того не вырубишь топором, ежели снял карты, тасовать не приходится, и что лучше синицу в руки, чем журавля в небе. Я знаю, что женские советы малого стоят, но кто их не слушает, тот дурак.

– Я с тобой согласен, – ответил Дон Кихот. – Говори, друг Санчо, продолжай: сегодня каждое твое слово – жемчужина.

– Дело в том, – продолжал Санчо, – что все мы подвержены смерти. Ваша милость знает об этом лучше меня; сегодня мы живы, а завтра померли; ягненок не долговечнее барана; никто на этом свете не проживет и часа больше, чем будет угодно Господу: смерть глуха, и, когда она стучит в двери нашей жизни, она вечно торопится; ничто не может ее удержать – ни мольбы, ни сила, ни скипетры, ни митры, – так, по крайней мере, все говорят, и об этом же нам проповедуют в церкви.

– Все это правда, – ответил Дон Кихот, – но я не понимаю, к чему ты клонишь.

– А клоню я к тому, – сказал Санчо, – чтобы ваша милость определила мне месячное жалованье и чтобы это жалованье вы платили мне наличными, ибо за награды служить я не желаю, так как достаются они или поздно, или не в пору, а то и вовсе не подходят. Надо иметь хоть что-нибудь, да верное, тогда и Бог поможет. Одним словом, мало ли, много ли, а я хочу знать, сколько я зарабатываю: ведь курица по зернышку клюет и сыта бывает, а из многих «мало» выходит одно большое «много», и раз ты что-нибудь заработал, так, значит, ничего не потерял. Конечно, если случится, на что я, впрочем, не очень надеюсь, что ваша милость подарит мне обещанный остров, я не буду неблагодарным и жадным. Я ни слова не скажу, если вы пожелаете удержать мое жалованье из доходов с этого острова.

– Я уже понял тебя, – ответил Дон Кихот, – и проник в самую глубину твоих мыслей: знаю, куда ты метишь бесчисленными стрелами своих поговорок. Слушай, Санчо, я охотно бы назначил тебе жалованье, если бы в романах о странствующих рыцарях мне припомнился хотя бы один случай, чтобы странствующий рыцарь платил жалованье своему оруженосцу. Но я прочел все или почти все романы и не помню, чтобы в каком-нибудь из них об этом упоминалось. Мне известно, что за свою службу они получали награды. Когда они меньше всего этого ожидали, судьба вдруг улыбалась их господину, и он жаловал им или остров, или что-нибудь в этом роде, или, по меньшей мере, титул и звание сеньора. Если этих надежд и ожиданий с вас достаточно, Санчо, и вы желаете вернуться ко мне на службу – в час добрый. Но если вы думаете, что я стану подрывать древние обычаи странствующего рыцарства, то вы заблуждаетесь. А потому, друг Санчо, возвратитесь домой и объявите мое решение Тересе. Если вы с ее согласия решитесь служить мне, надеясь только на награды, – милости просим! Если же вы не желаете разделить со мною мою судьбу, так оставайтесь с Богом и наживайте себе Царство Небесное. Советую вам, Санчо, вспомнить поговорки: было бы на голубятне зерно, а голуби найдутся, добрая надежда лучше худого поросенка, и еще – из-за хорошей тяжбы стоит полушку упустить. Как видите, братец Санчо, я не хуже вашего умею сыпать пословицами. Все это я говорю к тому, что у меня и без вас найдутся оруженосцы, может быть более преданные и ревностные и не такие неуклюжие и болтливые, как вы!

Этот твердый и решительный отказ до глубины сердца поразил бедного Санчо. Свет затмился в его глазах, и крылья его смелости сразу опустились, ибо он был уверен, что Дон Кихот ни за какие сокровища не отправится в странствия без него. Смущенный и растерянный, стоял он посреди комнаты, не зная, что ответить своему господину; но как раз в эту минуту вошли Самсон Карраско, экономка и племянница: женщинам хотелось послушать, как бакалавр будет отговаривать Дон Кихота от его безумного намерения. Торжественно приблизившись к рыцарю, Карраско обнял его, как в прошлый раз, и громко воскликнул:

– О краса странствующего рыцарства! О сияющий свет военного искусства! О честь и слава испанского народа! Молю всемогущего Бога, чтобы все, кто замышляет помешать и воспрепятствовать вашему третьему выезду, запутались в лабиринте собственных желаний и чтобы все их коварные происки потерпели полную неудачу.

И затем, обратившись к экономке, он продолжал:

– Сеньора экономка может больше не читать молитв святой Аполлонии, ибо мне ведомо, что сеньору Дон Кихоту предписано свыше продолжать осуществление своих возвышенных и небывалых замыслов. И я взял бы на свою душу великий грех, если бы стал убеждать этого рыцаря отказаться от новых подвигов. Ибо он один призван ныне выполнять обязанности странствующего рыцаря и, пока он медлит, порок остается безнаказанным, сироты страдают без защитника, вдовы – без покровителя; итак, вперед, прекрасный и смелый сеньор мой Дон Кихот! Не медлите ни часу: пусть ваша милость выступит в поход сегодня же. А если вы еще не приготовились к дороге, я готов служить вам всем, чем могу; я бы почел для себя величайшим счастьем стать вашим оруженосцем, если бы вы испытывали в нем нужду.

Тут Дон Кихот обратился к Санчо и сказал: