Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи

– Из-за чего ты дрался с Губачом?

Он вздрагивает от неожиданного вопроса. Грегори ждёт, недобро щуря светлые глаза. Он нехотя отвечает.

– Приставал, сэр.

– Значит, он ещё считает себя спальником, – кивает Грегори. – А Мэтта за что бил?

На этот вопрос ответить легко.

– Он взял мой хлеб, сэр.

– Ты хорошо дерёшься, Угрюмый. Я не ждал, что ты отобьешься. Ты ведь соврал. Они били тебя втроём, – и поправляет сам себя, – хотели бить.

Чего надзиратель хочет от него, зачем этот разговор? Грегори встаёт, сплёвывает сигарету в костёр.

– Буди Осси, и ещё раз обойдите стадо.

– Да, сэр.

Он легко вскакивает на ноги и оказывается лицом к лицу с Грегори.

– Приглядите, как следует, – усмехается надзиратель, – все должны попасть на бойню в лучшем виде.

Зачем Грегори все время говорит о бойне? Не всё ли равно, куда они их гонят? Он молча стоит, опустив глаза и разглядывая руки Грегори, поправляющие пояс. Красивый пояс в пряжках, заклёпках, с подвешенной сбоку плетью.

– Иди, чего встал.

– Да, сэр.

Он идёт к фургону, под который забиваются на ночь рабы.

– Осси. Вылезай.

Видно, не спал, сразу завозился, вылезая.

– Пошли к стаду.

Осси что-то неразборчиво бурчит, но идёт сзади. Уйдя подальше от костра, он спрашивает, не оборачиваясь.

– За что Мэтта пороли?

– Окурок стащил, – так же тихо отвечает Осси, и совсем шёпотом: – Масса Грегори отвернулся, он и схватил. А масса Эдвин заметил.

Сейчас они на дальней стороне котловины, костёр заслонён кустами на гребне, и их никто не видит. Осси присаживается на корточки и водит рукой в воздухе, будто считает. Он опускается рядом.

– Чего тебе масса Грегори сказал?

– Через три дня в имение.

Осси вздыхает…

…Кто-то вздыхает рядом. Эркин оторвал взгляд от потолка. Алиса? Ну, чего ей, мало вчерашнего? «Ничего не поняла, и всё забыла», – сказала Женя. А ей и не надо понимать. Он тоже хорош, психанул по-полному, но уж очень испугался. А разве те белые девчонки в имении понимали? Старшая-то да, а младшая… Просто делала то, чему её учили.

Алиса заметила его взгляд, её лицо сразу оживилось, и она улыбнулась ему. Он заставил себя шевельнуть губами в ответной улыбке.

– Тебе принести чего?

– Нет, – качнул он головой, – не надо.

– А почему ты стонешь, когда спишь? Разве спать больно?

– Нет.

– А, это плохие сны, да?

– Да, – согласился он.

– А ты думай о хорошем. Мама говорит, чтобы не снилось плохое, надо перед сном о хорошем думать.

Эркин усмехнулся. Немного было у него такого, чтобы приятно вспомнить перед сном.

– Ты хочешь спать, да?

– Да.

Ответ звучит слишком резко, и Алиса начинает обиженно сползать со стула.

– Тогда я пойду.

Он уже не смотрит на неё. Думать о хорошем. А хотя бы об этом. Ему есть что вспомнить…

…После смерти Зибо сколько же прошло? Неважно. Была уже зима, с её мокрым холодным ветром, суточными дождями, несколько раз выпадал и таял снег. Всё было мокрым, склизким, холодным. Куртка не просыхала. Он заканчивал уборку, когда прибежал Мэтт и с порога заорал.

– Угрюмый! Давай скорей! В Большой Дом!

Мэтта на посылках не использовали. И с какой стати его, скотника, в господский дом зовут? И вместо ответа он обругал Мэтта, что тот ему выстудит скотную. Мэтт ответил столь же забористой руганью и повторил приказ срочно идти в Большой Дом.

– Всех велено собрать.

– На всех пузырчатки не хватит, – отмахнулся он, влезая в сапоги.

– Да не в пузырчатку, навозник, в холл.

Проходя мимо, он дал за навозника Мэтту по шее, но несильно, тот только встряхнул головой и ухмыльнулся. Через залитый холодной грязью задний двор они перебежали к Большому Дому, сбросили на рабском крыльце сапоги – куча набралась уже большая – и прошли в холл. Большой, как сортировочная в распределителе и всегда пустой, сегодня был забит рабами. Он сразу разглядел горничных и лакеев у внутренних дверей, дворовые теснились в другом углу, рядом с ними, но сами по себе стояло семеро индейцев, отработочных, вон и господские няньки. Внутренние двери приоткрылись, и кто-то невидимый вытолкнул красивую мулатку в прозрачной длинной рубашке и молодого негра в паласной форме. Ух ты, даже спальников пригнали. Он и увидел-то их впервые. По толпе рабов прошёл смутный угрожающий ропот, но никто не шевельнулся, не зная, чего ждать и чего делать. Сам он встал к дворовым, сзади всех, чтоб не лезть на глаза. Стояли молча, даже не перешёптывались. Уже слышали, что русские разбили Империю, а у русских нет рабства, теперь и здесь не будет… говорено об этом, переговорено, но как шло всё заведённым порядком, так и идёт. И пузырчатка не пустует.

– Угрюмый.

Он оглянулся. А, Ролли. Ролли безобидный, с ним не страшно, он сам всех боится. Правда, и ничего серьёзного ему не скажешь – сразу всем выложит.

– Чего тебе?

– Говорят, свободу объявят, – шлёпали у его уха губы Ролли.

– Кто говорит, тот и объявит, – отмахнулся он.

Чего об этом говорить. Отработочные психуют, так они-то свободу ждут. Им отработать на белого хозяина без наказаний и вот она – свобода. Кто прямо из резервации, тому три года отработки, после первого побега – первое клеймо и десять лет работы, после второго побега – второе клеймо и уже вечное рабство. Да за каждое наказание срок прибавляется, и если перепродадут, то и срок заново отсчитывается. Он покосился на отработочных. Вон тот, с переломленным носом, говорят, в пятый раз свои три года начал, совсем недавно его привезли, ещё после ломки не отошёл. А этот с двумя клеймами, раб, а стоит не с рабами, а с этими, ну, индейцы всегда вместе держатся.

– А если и вправду? – не отставал Ролли.

Мэтт молча ткнул болтуна кулаком под рёбра, чтоб заткнулся. Отработочные о чём-то шептались между собой. Он прислушался: английские слова тонули в незнакомых гортанных. Он ничего не понимал и потому перестал слушать.

– Все здесь?

Он вздрогнул и вытянул шею, даже привстал на цыпочках.

– Да, сэр, собрали всех.

Так, это Грегори, вон Полди, Эдвин, остальные надзиратели. А в центре хозяин, хозяйки нет, а рядом с ним белый в форме, никогда такой не видел. Русский? С виду – обычный беляк, ничего особенного. Хозяин-то с ним как, улыбается, заглядывает в глаза, как… как раб хозяину.

– Пожалуйста, лейтенант, все рабы собраны здесь, все до одного.

– Благодарю, – небрежно кивает офицер.

– Я больше не нужен?

– Нет, можете идти.

– Да-да, конечно, – хозяин как-то бочком исчезает во внутренних дверях.

Офицер сделал шаг вперёд.

– Все слышат меня?

По холлу прошёл неясный шум и оборвался, как только офицер заговорил.

– Я, офицер русской военной администрации, объявляю вам распоряжение администрации. На всей территории, находящейся под контролем русской военной администрации, рабовладение, система отработки, все отношения зависимости отменяются.

Офицер остановился, перевести дыхание, а может, хотел что-то услышать, но все молчали. И офицер продолжал. А он смотрел на него, видел, как шевелятся его губы, слышал, что тот говорит какие-то слова, но… но словно это и не с ним, словно он спит, и это во сне.

– Вот и всё, – офицер улыбнулся. – Вы свободны.

Тишина стала невыносимой, и офицер снова улыбнулся им.

– Ну, спрашивайте.

Они молча стояли и смотрели на него. И вдруг, расталкивая всех, вперед ринулся отработочный, он даже и не разобрал, который из них.

– Господин офицер, масса, мы отработочные, мы не рабы. Нам можно уйти?

– Можно, – кивнул офицер.

– Он врёт, – закричал кто-то из дворовых. – У него два клейма, масса, он раб, как и мы.

Отработочный кинулся на крикнувшего с кулаками, но офицер поднял руку, и все застыли на месте.

– Это неважно, – сказал офицер. – Свободу получают все. Вы можете уйти или остаться, никто не может вам приказать.

Он прислонился к стене, его вдруг словно ноги перестали держать. А рабы всё теснее грудились вокруг офицера и спрашивали, спрашивали, перебивая друг друга, не дослушивая ответов. Ни один белый не подпустил бы столько рабов так близко к себе. А этот не боялся. А потом офицер сказал, что ему надо ехать в другие имения, и ушёл, кто-то из лакеев побежал его провожать, и они остались одни. Он только сейчас заметил, что надзиратели куда-то смылись, и сразу забыл об этом. А вспомнил о сапогах. В общей куче их легко подменить, а они у него ещё совсем крепкие. И он тихо вышел из холла, нашел на крыльце свои сапоги и обулся. И видел, как разворачивается машина, зелёная с белой надписью на дверце маленькая машина, и видел, как она уехала. А ворота остались нараспашку. Он сел на крыльцо и смотрел на эти распахнутые ворота, и ничего лучше тогда не было. Потом… А! Потом началось… И это вспоминать сейчас не хотелось…

…Эркин оборвал воспоминание и прислушался. Где там Алиса? Слишком тихо. Он открыл глаза, осмотрелся. Вон она, сидит на подоконнике и смотрит в окно. Она, видно, почувствовала его взгляд, обернулась было, но тут же опять уставилась в окно. Ну и хорошо. Эркин осторожно попробовал размять правую руку. Плечо, конечно, болит, но двигать рукой уже можно. Попробовал опереться на правый локоть и крякнул от уколовшей в плечо боли. Снова лёг, напряг и распустил мышцы. Тело болело, но слушалось. Он откинул одеяло, чтоб не мешало, и занялся уже всерьёз. А то совсем суставы задубели. И не сразу заметил, что Алиса уже рядом и внимательно смотрит на него.

– Это ты зачем? – и, так как он не ответил ей, сама решила, – это такая игра, да?

Эркин нерешительно кивнул, натягивая на себя одеяло.

– Я тоже так хочу.

И она явно приготовилась лезть на постель.

– Нет, – почти крикнул он.

Алиса удивлённо смотрела на него.

– Тогда давай в другое играть.

– Нет, – повторил он.

– Со мной никто не хочет играть, – глаза Алисы наполнились слезами. – А маме некогда. Она работает. Ты тоже… то спишь, то тебе больно, то не хочешь…

Да, Женя работает, а он валяется, а если девчонка сейчас заревёт в голос и на её рёв кто-нибудь придёт… Эркин осторожно повернулся на правый бок, оберегая плечо, и теперь их лица почти рядом.

– Я не умею играть, Алиса.

– Как это не умеешь? – её удивление было таким беспредельным, что он улыбнулся. – А во что ты играл, когда был маленьким?

Эркин задумался, припоминая, и честно ответил.

– Не помню. Вроде и не играл.

– Так не бывает, – возразила Алиса. – И я тебя научу. Хочешь?

Он вздохнул: деваться некуда – и ответил.

– Ну, давай.

Что ему ещё остаётся?

К приходу Жени он уже освоил игру в «ласточкин хвостик». Алиса так разыгралась, что не сразу даже заметила мамино возвращение. И Женя, стоя в дверях, смотрела, как Алиса, румяная, с горящими глазами, вкрадчиво приговаривая: «Ласточка, ласточка, ласточкин хвостик», – медленно тянется к нему шлёпнуть его по запястью, а его рука лежит неподвижно, но в последний момент на слове «хвостик» взлетает, и Алискина ладошка натыкается на его жёсткую бугристую ладонь. И, судя по его лицу, он получал не меньшее удовольствие.

Почувствовав взгляд Жени, Эркин поднял на неё глаза, сражу же получил шлепок по запястью, и радостный вопль Алисы: «А я выиграла!» – стал концом игры. И Женя быстро улыбнулась ему, успокаивая.

– Так, а пообедать вы, конечно, забыли.

Женя говорила нарочито строго, и он в первый момент было напрягся, но видя её улыбку ответно улыбнулся и ответил так же подчеркнуто виновато.

– Заигрались.

– А я сегодня рано закончила, – говорила Женя, одновременно целуя Алису, быстро переодеваясь за дверцей шкафа, накрывая на стол и поправляя ему одеяло. – Что-то совсем работы не было, и нас отпустили, но обещали оплатить полный день.

– Мам, а сегодня русский день, – влезла в её скороговорку Алиса. – Чего ты по-английски говоришь?

– Не чего, а почему, – поправила её Женя. – Потому что Эркин русского языка не знает. А надо говорить на том языке, который все понимают. Или ты знаешь русский? – быстро повернулась она к Эркину.

– Нет, – покачал он головой. – Так, отдельные слова.

– Вот видишь, – это уже Алисе: – Иди мой руки. – И опять ему: – Замучила она тебя?

Эркин неопределённо шевельнул здоровым плечом и, так как она ждала его ответа, попробовал объяснить:

– Непривычно очень. Но не трудно.

Женя кивнула.

Как всегда, с её приходом всё так и кипело вокруг неё, вещи как сами собой летали по воздуху, укладываясь в нужное место, одновременно делалось множество дел, она появлялась и исчезала, и он только моргал, пытаясь уследить за ней.

И вот Алиса накормлена и отправлена во двор гулять, Эркин лежит, сыто отдуваясь, в полусонном оцепенении, со стола убрано, возле печки сохнут принесённые со двора поленья, на плите греется для вечерней стирки вода, ведро из уборной опорожнено, а Женя сидит у окна с шитьём. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы она села рядом, но он понимает: всё дело в свете.

– Ну, как ты? – Женя отрезает нитку, вскидывает на миг на него глаза и снова вся в шитье. – Отошёл?

– Да. Завтра я встану.

– Встанешь, – соглашается Женя, – но побудешь пока дома. На улицу тебе рано. Сорвёшь сердце. Алиса сильно надоедала?

– Не очень.

– Ей скучно одной. Подружек у неё нет. Не обижают, и то хорошо.

– Она мне сказала… – он запинается, не зная, как об этом сказать.

Но Женя говорит сама. И так просто, будто ничего такого в этом нет.

– Что она «недоказанная». Да, так всегда пишут, когда нет сведений об отце, а по внешности – белая. Ты же знаешь.

– Да.

– Я старалась не попасть в Цветной квартал. Это ж как клеймо. Если б не война, меня б с ней загнали туда, а так… в последнее время за этим так строго не следили.

Эркин молча кивал. Она подняла его рубашку, быстро оглядела её, нашла ещё одну дырку и опять разложила на коленях.

– Как глаз? Видит?

Эркин закрывает ладонью левый глаз и осматривает комнату правым.

– Видит. И рука зажила.

– Ну да, то-то ты ею не шевелишь.

– Шишка долго болит. А сустав цел.

Она быстро вскидывает на него глаза, улыбается его залихватскому тону и продолжает шить, улыбаясь. И он молча следит за ней.

Женя встряхнула рубашку.

– Ну вот. Швы я все сделала, и пуговицы, а ткань хорошая. Сейчас брюки посмотрю. Вроде, они целые.

Эркин кивнул. В общем, он следил за собой, и, уходя из имения, переоделся во всё новое, даже рубашку взял господскую, но поспал на земле, потолкался по дорогам – всё и обтрепалось.

– Сапоги я твои смотрела. Совсем крепкие. Я отмыла их. Надо бы промазать, чтоб не текли. Но нечем пока.

– Это потом, – кивает он.

– И куртка мало пострадала. Только грязным все было – ужас! – Женя говорит спокойно, будто и вправду это нормально, когда белая отчитывается индейцу за его одежду.

Он знает, что первым ему спрашивать не положено, но её слова о куртке заставили его вспомнить то, о чём он почти забыл.

– Женя, – нерешительно начал он.

– Что?

– Там у меня была… справка, об освобождении… она…

– Цела она, – сразу подхватывает Женя. – Цела. Я её в комод пока убрала.

Эркин облегчённо вздыхает. И второй вопрос выскакивает неожиданно легко.

– Ты давно здесь живешь?

– Два года с небольшим, – сразу отвечает Женя.

– А… а оттуда ты давно уехала?

Женя не сразу поняла, о чём он спрашивает, а потом улыбнулась той мягкой улыбкой, какой улыбаются воспоминаниям.

– Я там и не жила, – она рассмеялась над его недоумением и стала объяснять. – Я училась тогда и жила в студенческом городке. Паласа там не было, и девочки ездили в Мейкрофт. И меня однажды уговорили.

– Мейкрофт, – повторил Эркин. – А я и не знал.

– Не знал города, в котором живёшь? – удивилась Женя.

– Я не жил, – в его голосе помимо воли зазвучала горечь. – Я в Паласе работал. Нас когда продают, не говорят, куда.

– Продавали, – поправила Женя.

Он не сразу понял её, а, поняв, улыбнулся.

– Я ещё не привык.

– Привыкай, – засмеялась Женя. – Да, а сапоги ты так и носил на босу ногу?

– Нет, только у меня портянки украли.

– Портянки украли, а сапоги оставили? – удивилась Женя.

– Сапоги я под голову положил, – мрачно ответил Эркин, – а портянки оставил, – и вдруг усмехнулся. – На сапогах я проснулся. Ну, когда за них дёрнули.

Потерю портянок он переживал долго. Ноги собьёшь – потом с ними долгая морока, и портянки совсем новые крепкие. Но прямо с ног смотали, а он не проснулся. Это было обиднее всего.

– Ладно, – перебила его мысли Женя. – Раз ты к портянкам привык, я тебе найду. А то носки есть.

– Да, – он приподнялся на локтях, – а кто это дал? Ну, рубашки, трусы. Ты не сказала.

– Доктор Айзек.

– Доктор Айзек, – повторил он, запоминая. – Это он для меня дал? Ты ему рассказала обо мне?

– Нет, – Женя даже отложила шитьё и подошла к нему, села на край кровати. – Нет, я просто сказала, что интересуюсь медициной, и немного рассказала. Не о тебе, а о болезни. Ты тогда в жару лежал. Понимаешь? – Эркин кивнул. – Я не знаю, что он понял, но он дал мне лекарства, эти пакетики с таблетками. А потом, как раз в день перед грозой встретил на улице, дал этот свёрток. Понимаешь, это то, что нужно, а покупать в магазине я не могу, сразу разговоры всякие пойдут, – Эркин часто закивал, – и это не костюм, который можно опознать. И вещи целые, но ношеные, ну… ну, никто не заподозрит.

– Да-да, я понимаю.

– Я ему ничего не говорила, он сам догадался. Как? – Женя пожала плечами. – Убей, не пойму.

Эркин высвободил из-под одеяла правую руку, осторожно коснулся её руки.

– Ему можно… Нет, не так. Ты ему доверяешь?

– Не знаю, Эркин. Я его сегодня видела. Он только поздоровался издали, и всё. Знаешь, его все знают, и я о нём ничего плохого не слышала. Ни от кого.

Она обеими руками держала его большую кисть и немного покачивала её как бы в такт словам. Каждое покачивание отзывалось в плече болью, но он не замечал этого.

– И он обмолвился о Мише, у него был, видно, сын, Миша, и погиб. Я думаю, это вещи сына. Тебе ведь не обидно будет их носить?

– Нет, конечно, – он даже дёрнул головой.

– Ну вот. Странно всё это, конечно, но… но доктора Айзека я не опасаюсь. И потом, Эркин, он же врач. Врач не может вредить людям.

Эркин несогласно промолчал. Ему приходилось иметь дело с врачами и не раз. Ещё в питомнике он узнал их и научился бояться. Но спорить с Женей не стал, не мог он этого.

Женя положила его руку на одеяло. Погладила обнажившееся плечо. Её пальцы скользили по чёрно-багровому пятну мягко, не причиняя боли. И так же осторожно она погладила его щёку, рядом с зудящим рубцом, провела пальцами по краям глазницы, по брови.

– Не больно?

– Нет.

Конечно, нет, глупый вопрос. От её рук боли не бывает. Но он вдруг пожалел, что обветрилась и загрубела кожа, стала шершавой и неприятной на ощупь. И ладони загрубели, в буграх мозолей, в шрамах от порезов и ссадин. Не спальником был, скотником. А ему так хотелось перехватить её руку, погладить, но куда ему лезть с его лапами…

Женя осторожно убрала руку и встала.

– Пойду, Алису позову. Вечер уже.

И вечер шёл своим чередом. Он уже знал все эти шумы и звуки и дремал под них спокойно, и голос Алисы уже не тревожил его.

Он проснулся на секунду, когда Женя укладывалась спать. Она заметила это.

– Спокойной ночи, Эркин.

– Спокойной ночи, – машинально ответил он.

Женя задула коптилку и легла. Он слышал, как она повозилась под одеялом и затихла. Осторожно шевельнулся. Женя не откликнулась. Значит, спит.

И тогда он, молча, с размаху ткнул себя кулаком в здоровую щёку. Только сейчас сообразил, да? Что кровать одна, и она всё это время спала на полу? А жрал он эти дни чьё? Сколько он так валяется? Дни путались в счёте, но больше положенного – это уж точно. Спальник поганый, лёг на мягкое и ни о чём уже не думаешь. Так жар был – сам себе возразил он. А то тебе в жар не приходилось работать? Не сдох бы, дублёная шкура. Он осыпал себя всеми мыслимыми ругательствами, пока не заснул тяжёлым усталым сном…

…Он сам пришёл в пузырчатку. Как и было велено, после всего. И ждал надзирателя у двери, из-за которой доносился беспрерывный слабый то ли стон, то ли вой. И не сочувствие, а глухую тоскливую злобу чувствовал к вывшему. Пришёл, что-то дожёвывая, Грегори и загремел ключами, отпирая пузырчатку. Вой стих, как ключи загремели, так что добавки лежащий не получил. Он уже знал здесь всё и сам, не дожидаясь приказа, разделся, сложил одежду у стены.

– Знаешь, за что? – Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.

– Да, сэр. За мешок, сэр.

Грегори быстро обернулся к нему.

– За мешок, значит? Ну…

Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут… не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.

– Ну, раз за мешок, – повторил Грегори и усмехнулся одними губами. – Тогда иди сюда.

Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.

– Не трепыхайся, спокойно лежи.

– Опытный? – после долгого молчания спросили из темноты.

– Тоже станешь, – нехотя ответил он.

– Раб?

– Да.

– И давно?

Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец – значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.

– С рождения. А ты?

– Третий день.

Вот оно что, значит – после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.

– А лежишь давно?

– Не знаю. Наверно… день. Сейчас ночь?

– Да.

Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.

– Зачем срывался?

– Чего?

– Куда бежал-то?

– Не знаю, – индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. – Везли в грузовике… поглядел… опять десять лет… и спрыгнул…

– И далеко ушёл?

– Нет, не знаю… – голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.

Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул – в пузырчатке не заснёшь, – а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.

– Как это ты… с рождения раб… мать бежала, что ли?

– Я питомничный. Не знаю родителей.

– Ты же не негр… они рабы… а ты как?

– Не знаю, – он помолчал. – Так вышло.

– А здесь… давно?

– Четыре года вроде.

Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается… уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке…

– Ты кто здесь? – донеслось из темноты.

– Скотник.

– Хорошо… в тепле… – индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску…

Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.

– Вставай, на дойку опоздаешь.

Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося лежать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает…

…Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту…

…Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь – свалишься, свалишься – в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг – его кличка.

– Угрюмый!

– Да, сэр, – встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б доесть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захотелось…

– Ты теперь один?

– Да, сэр.

– Малец будет с тобой. С завтра.

Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за столом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся – краем глаза он приметил эту усмешку – и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день крутился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?