Глазами маски

– Любую игру можно назвать войной: в ней проигрывают и побеждают, – у ребенка был взрослый голос. – Война бессмысленна, зачем нужны бессмысленные жертвы?

Эль не отвечал. Его ног коснулось живое тепло. Он посмотрел вниз: распушив длинный хвост, вокруг него терся мягкий комок света.

– Но если жертву выбрать правильно, она станет осмысленной и остановит войну. Нужна всего одна жертва, всего одна. И ты принесешь ее мне.

– Нет, – воспротивился Эль.

– Понимаю… – кивнул ребенок. – Козырная фигура черного поля уже получила свое задание. Но ты станешь моей козырной фигурой и получишь новое. Я не смогу отменить прежнего, однако, когда ты выполнишь то, о чем я прошу, игра просто остановится, и остальное будет уже неважно. – Итак, слушай. – Ребенок поднялся. Идя к Элю навстречу, он говорил властным, подчиняющим себе, тоном. – Ты должен убить его.

В сознании Эля возник отчетливый образ того, кого ему приказывали убить.

– Твой прежний путь я подменю своим. О, не волнуйся, ты не останешься один. Там будут мои белые пешки, – ребенок улыбнулся. Невероятная сила повеяла от этой улыбки, нарастающим вихрем закружилась она по белому пространству, подхватила Эля и унесла с собой.

Когда вихрь развеялся, сияющий ребенок был уже далеко. Не понимая себя, Эль еще долго стоял на месте, рыжеволосый, бледный, с невыразимой красотой на лице, на котором вдруг ожили, засияли глаза. Раздались знакомые крики. Эль огляделся – вернувшиеся черные птицы сидели на книге. Он согнал их, взяв ее в руки. Над его головой возник круг, похожий на основание колодца: каменная оправа и недвижимое зеркало воды.

* * *

После встречи с сестрой Азраил поехал в большую городскую библиотеку. Там он провел несколько часов. Войдя наконец в квартиру с принесенной стопкой книг, Азраил поспешно разделся. Затем устроил себе чай, разложил книги на полу. С невыразимым чувством схватил одну из них, но не успел открыть ее, как позвонили в дверь. Азраил отвернулся от доносившегося звука, будто не заметив. Однако гость был настойчив и позвонил еще раз, теперь длинно, и еще раз, так же длинно.

– Этакая острая необходимость… – пробормотал Азраил, направляясь к двери. За ней, как на подбор, стояли Хэпи, Квентин и Гордас.

– Вы ко мне?

– Да, – лаконично ответил Хэпи.

– Что ж, входите, – пригласил Азраил.

– Войдем, – обрадовался Квентин, проходя вперед. Азраил уже с порога приметил, что Гордаса и Квентина странно пошатывало.

– Что это с ними? – шепнул он Хэпи.

– Бунт, – предложил тот, пожимая плечами.

– Сколько книг… – удивился Гордас, когда вошел в полупустую мрачную комнату с разложенными на полу томами сочинений.

– Гордас, – одернул Азраил, – нам в другую сторону. Я тебя сюда не приглашал, – проговорил он раздраженно, увлекая гостя за собой.

Гордас неохотно приземлился на отведенное ему место за столом, за которым уже сидели Хэпи и уставившийся в газету Квентин. На затянувшееся мгновение воцарилась тишина.

Хэпи, как всегда первым, по причине невыносимости им пауз, постарался ее сломать:

– Ну и… что пишут в твоих книгах?

– О! – Оживился Гордас.

– Оставьте! – взмолился Азраил.

– Да что с тобой? – с жалостью посмотрел на него Квентин, откладывая газету. – Может, расскажешь?

– А с вами? Что это вы так дружны?

– Вчера пили вместе, – отмахнулся Хэпи. – Но не переводи темы, что с тобой?

– Яду б выпить… – прошептал Азраил.

– Надоело! Репетиции пропускаешь, играешь скверно, никто в лицо тебе этого сказать почему-то не может, видимо, ждут, когда с тебя слетит меланхолия, и под ней обнаружится прежний талантливый, живой Азраил. – В словах Гордаса не оказалось ни капли пафоса, ни нотки игры. – Надоело! Имей мужество, останься и объясни, в чем дело, или уйди со сцены. Поверь, найдутся короли и помимо тебя.

– Что это? Участие? Ты ли это, Гордас? —удивился Азраил.

Гордас смутился, потупился, заглянулв любезно предложенную ему хозяином чашку чая, Квентин опять взялся за газету. Азраил молчал, напряженно ожидая чего-то.

– Да с Гордасом все понятно: он хочет быть королем вместо тебя, – пояснил Хэпи. – Тут дело не в нем – в тебе, и, если честно, нам всем уже поперек горла твое скорбное состояние.

Газета в руках Квентина не шевелилась, по всему, он был сильно увлечен чтением.

– Быть может, Азраил влюблен? – ядовитые глаза Гордаса вновь ухмылялись.

– Змеи! – зловеще прошипел Азраил, с такой неконтролируемой ненавистью посмотрев на гостей, что их заметно передернуло.

Опять пауза, громкая, больная, обидная.

– Не счастливо, как видно, – сам себе отпарировал Гордас с комическим вздохом.

– Видел бы вас сейчас Вальсам! Не актеры, а балаганная свора, – заметил Азраил.

– Да-да, и станем мы скоро, вот как в этой статье, на стезю воровства и позора, – почувствовав неуместность своей реплики, Квентин тотчас смутился и покраснел.

Хэпи это заметил и не преминул воспользоваться:

– Молодец. Все-таки закончил рифмой. Ты точно из балагана будешь.

Квентин от стыда глубже запрятался в газетные строки. Гордас на это только покачал головой, отчего готический крестик в его ухе немедленно пришел в движение. Он не знал, куда деть глаза и потому отобрал газету у Квентина.

Азраил нахмурился:

– Вы пьяны?

– Хэпи не пьет, – зачем-то уточнил Гордас, не отрываясь от газеты.

– Дело не в том, в каком состоянии мы, а в том… – Хэпи недоговорил.

– Я понял, – сдался Азраил.

– Так посвяти нас в тайны своей души, – предложил Хэпи. – Мы выслушаем и…

Его перебил заинтересованный голос Гордаса:

– Странная эта твоя стезя позора, Квентин! Ты дочитал до конца?

Они только манекен украли, а все остальное оставили. Надо же… Хэпи взял газету из рук Гордаса:

– «Читать новости такой давности – дурной вкус», – произнес он утвердительно.

В ответ Гордас лишь отвернулся к окну.

Хэпи упрямо возобновил допрос:

– Азраил, мы хотим знать, что происходит?

– Что с тобой творится? – поддакнул Квентин.

– Оставьте, – Азраил обессиленно смотрел перед собой. – Вы многого не знаете, да вам и не следует. Никому не следует. Это – мой позор, мой грех, моя боль. – Азраил побледнел, зажал голову руками.

Глава 10. К чему снятся вещие сны?

Быстро листаются календари. Быстро летят в них числа, четким делением суток отбивая ровную дробь жизни. А между тем в них нет той коварной черты, рубежа, на котором встречаются дни. Эти границы нельзя обозначить типографской краской. Подобно оборотню, калечащему живую плоть, единица обретает старушечий горб и змеиный хвост, только когда стрелки указывают полночь.

Конец осени. Ветер дул изо всех немыслимых сил, пугая прохожих скрежетом и разбойничьим свистом. Прошло полтора месяца с тех пор, как пьеса Солы была разрешена к постановке. Бесконечные репетиции, бесконечные переживания. Но даже несмотря на то, что Верти постоянно опаздывал, Квентин душил приторным вниманием, Хэпи язвил по поводу и без, Гордас злился и был чаще всего недовольным, заставляя других ощущать за себя неловкость, а Азраил со своей скорбной мрачностью, которая за последнее время переросла в привычку, забывал роль, Сола была счастлива, как может быть счастлив только смертный человек, прощая многое.

* * *

По всему огромному дому распространялся запах осенней сырости. Барри вышел на крыльцо, судорожно глотая промозглый воздух. Он чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах мира и еще в каких-то дополнительно. Ему хотелось выплеснуть свою обиду, и чтобы непременно это сопровождалось бранью, хотелось подраться без объяснения причин. В душе, как в воздухе, преобладала сырость. Хмурое небо обещало дождь. Барри не моргая вглядывался в даль, словно хотел различить то, что обычно различают при помощи увеличительных стекол, подзорных труб, микроскопов, но никак не при помощи обычных человеческих глаз. Он закусил губу и сел на ступеньки дома, так и не увидев желаемого.

Порученные дела навязчивой очередью столпились в им назначенном времени, и Барри не мог выдумать достойного предлога, чтобы проигнорировать их.

Барри был фермером. Все ныне живущие члены его семьи – дед, отец, мать и сестра, а также большое количество другой родни, претендующей на кровные узы, все они были фермерами. Этих самых родственников Барри частенько путал, будучи просто не в состоянии запомнить, кто кому и кем приходится, чем сильно раздражал строгого деда. Испокон века в их роду мальчиков воспитывали сурово, приучая к тяжелому земледельческому и скотоводческому труду с самых юных лет, впрочем, как и девочек. Ферма завещалась в их семье по мужской линии, переходя от отца к сыну, от сына к его потомкам и так далее. Это была большая ферма с большим старым домом в два этажа. Солидная конюшня располагалась неподалеку и по своему неприступному виду напоминала крепость. Семья гордилась своими лошадьми, которые постоянно привозились, перекупались, продавались понимающим в этом толк дедом Барри. Женщины в их роду, как правило, занимались хозяйством. У Бертоков даже был магазин с их продукцией, к которому примыкало небольшое кафе местного порядка. Кафе всегда пользовалось популярностью.

Этим летом дед Барри продал почти всех лошадей, кроме нескольких, особых пород. Они были припасены на крайней случай, для заделывания неожиданных дыр в семейном бюджете. Отец Барри, несмотря на свой уже солидный возраст, в святая святых дедом не допускался.

Наверное, оттого, что зятю лошадиного рая тот по закону, установленному в их семье, завещать не мог. Барри старик откровенно считал дураком и, таким образом, тащил этот рай пока что один на своем горбу.

* * *

– Твоя роль на этот раз не главная, – Хэпи испытующе смотрел на Азраила.

– Пускай, – прошептал тот.

– И все же?

– Я еще сыграю свою роль, еще нет ее… – слова стали едва различимыми для слуха.

– О чем ты? – контрастно громко спросил Хэпи, пересиливая отвращение, которое у него вызывал любой шепот.

– О той роли, в которой я смогу остаться навсегда… – так же шепотом отвечал Азраил.

– Азраил, у тебя горло болит? – поинтересовался Хэпи, сдерживая раздражение.

– Нет-нет, – откашлялся тот.

– Вальсам называет пьесу Солы золотой, – заметил Хэпи как бы между прочим.

– Золотая она или нет, это вопрос времени.

– Он говорит, что с ней нас увидит большой свет, – По тону Хэпи не было понятно, как он сам относится к этим высказываниям.

– Тебе света не хватает? – улыбнулся Азраил.

Они вошли в театр.

– Признаться, меня мало интересует большой свет. – Азраил продолжал смотреть перед собой. – Может быть, я просто его боюсь? Света?

– Тонкие брови его нервно дернулись, но глаза остались неподвижны.

Хэпи не ответил.

– У тебя, Азраил, видно, светобоязнь? – заботливо предположил Гордас, расслышав последние слова того.

– О, Гордас, – кивнул в его сторону Азраил.

– Тут как тут, – усмехнулся Хэпи.

– Да, пожалуй, гении испокон веков недолюбливали свет, – с комичным выражением лица и слегка наклоненной набок головой согласился с собой Гордас. – Да-да, слава всегда была чужда высокородным гениям. Толпа поклонников и подражателей… – Гордас повел рукой по воздуху, словно читая со сцены. – …только раздражала их. – Он со вздохом умолк и, не дожидаясь ответа на свою тираду, ушел в противоположном направлении, привычным метражом отмеряя шаги.

– Интересно, если бы он к тому же узнал, что у меня, ну, скажем, – клаустрофобия, как думаешь, его выступление было бы ярче? – спросил Азраил у Хэпи.

– «Несомненно ярче и в два раза дольше», – произнес тот в сторону, никакого внимания, не уделяя выразительно удалявшемуся Гордасу. – А у тебя действительно клаустрофобия?

– Хватит и светобоязни, – уклончиво ответил Азраил.

Он махнул рукой, на которой блеснул тяжелый браслет в виде змеи.

* * *

Чистый водоем, мягким светом струится тепло, распадаясь на тысячу бликов. Как ярки они, дрожащие на воде, насыщенные полотнища цвета. Это – картина, погруженная в воду, а может, перемешанная с водой, или же, – нарисованная на воде, из цветной воды сотканная? Заретта не знала, впервые столкнувшись с чудом лицом к лицу. Перед ней был целый мир, город, теплые крыши домов разноцветной черепицей играли на солнце. Даже если здесь и существовало время, оно пребывало в невесомости и мало что значило. На перевернутой улыбке месяца, подобрав под себя ворох звезд, сидело лохматое существо с длинной мягкой зеленой шерстью и черными бусинками глаз. Заретте хотелось влиться в эти краски, смешаться с ними. Она уже давно плыла по сказочному источнику, однако картина до сих пор была неосязаема: волны с нежным журчанием расступались перед ней, не нанося никакого вреда изображению. Зеленое существо спрыгнуло вниз. Аккуратно опустившись на ровную гладь, оно заспешило куда-то по искусно расписанной воде, все дальше и дальше по черепичным крышам.

Не будучи созерцателем, Заретта не могла подолгу переносить статичную красоту. Ей просто необходимо было все разрушить и потом рыдать над сделанным, восстанавливая по уцелевшим частицам. Эти мокрые краски, яркие, больные, казались для нее слишком красивыми, хотя бы еще для одного мгновения жизни. Бросаясь пригоршнями брызг, Заретта разбила сказочную картину, не откликавшуюся прежде на ее внимание, на ее восторженные глаза и нежные прикосновения. И вот – краски смешаны, волны сглажены, все спокойно, прозрачная, чуть голубоватая вода, чистый водоем.

Заретта проснулась, по комнате носился холодный ветер, шумно дрожали шторы.

* * *

Азраил смотрел в небо и не мог пошевелиться. Небо было необычным, ослепляя яркостью, оно создавало над ним лазуритовый купол. Тело и голос не подчинялись. Сквозь эту сумятицу чувств и красок на мгновение проступило лицо Заретты. Азраил знал, что обязан спасти ее, что, если он не попытается, все будет кончено раз и навсегда.

– Заретта! – произнес он… и проснулся. Глаза резало: сказывалась бессонная ночь.

Со сцены доносилось монотонное жужжание.

– Азраил, ты что там, уснул? – Спросил Квентин, нервно ломая пальцы.

Хэпи пожал плечами:

– Ну, если Азраил уснул…

– Да все в порядке, просто я не привык быть в зрителях, – быстро сообразил Азраил.

– Ну да, затерялся среди кресел и дремлет, – буркнул Гордас.

– Азри, нам завтра выступать, – Голубые глаза рассыпались на мелкие искры. Так всегда было, когда Квентин всерьез расстраивался.

Сола стояла молча, потупившись, перебирая в руках листы со стихами. И только Верти никак не реагировал, бормоча про себя что-то совсем не относящееся к роли.

– Приветствую всех! – В зал вошел Руфус.

– Руфус! – обрадовался Азраил.

– Ты просил сегодня заехать, я – здесь. – Руфус на ходу снимал с себя длинное пальто и разматывал цветной шарф.

– У нас перерыв только через полчаса, – строго проговорила Сола, не поднимая глаз на вошедшего.

– Сола, отпусти меня, я знаю свою роль, я не подведу, – вдруг попросил Азраил.

Сола от удивления даже пошатнулась.

– Друзья мои! – на той же радостной и от того безумной ноте обратился Азраил ко всем. – Вы – лучшие, вы прекрасно играете, и завтра все пройдет без помех.

Погруженная в удивление, сцена не отвечала. Воспользовавшись этим, Азраил, подхватив под руку Руфуса, быстро вышел с ним из зала.

– Ты, брат, меня не пугай. Ты сегодня утром был мрачнее смерти, а сейчас… – Руфус остановился. – Ты как… как себя…

– Да что ты, за психа меня держишь? – рассмеялся Азраил звонко, легко.

Пальто сползло с плеча Руфуса. На мгновение тишина запорхала в воздухе.

– Я не псих, – тем же восторженным голосом произнес Азраил и, помолчав, добавил: – Ну, по крайней мере – пока.

Руфус не знал, верить ли словам Азраила, или это действительно были первые признаки помешательства.

– Мне сон снился… – начал Азраил, но вдруг осекся. – Я так и не спас ее, – добавил он помертвевшим голосом.

Резкая перемена настроения Азраила испугала Руфуса больше, чем недавние восторженные речи:

– Не спас кого?

Азраил молчал. Руфус заглянул ему в лицо. Глаза были закрыты, тонкие брови напряженно дрожали.

– Я не смог, Руфус…

Руфус похлопал Азраила по плечу, и они, молча, не говоря друг другу больше ни слова, вышли из театра.

* * *

Спокойная дремота летала над веками, смешиваясь с ровным дыханием, мысли приходили в затуманенный порядок, хотя одна из них, упрямо окопавшись в сознании, заезженной пластинкой все твердила свое:

«Ушел, он ушел, ушел».

– Барри! – позвал громкий голос.

Барри недовольно зашуршал на ворохе соломы.

– Ты здесь, Барри?

Недовольное шуршание повторилось.

– Да кто ж он был, по-твоему? – спросил другой, хриплый голос, принадлежащий седому старику. Он вошел в просторное помещение конюшни, ведя двух лошадей под уздцы.

– Никто о том не знал, – ответил ему обладатель громкого

голоса, худой и очень высокий мужчина. – Барри! – крикнул он опять в темноту.

Полулежа на ворохе соломы, Барри устало щурился на вошедших, которые никак не могли оторваться от рассуждений. Барри прислушался.

– Поговаривают, будто дьявол сам, – прибавил худой испуганным, но таким же громким шепотом. Казалось, его раздражение распространялась только на темноту, в которую он время от времени бросал чье-то имя и разные ругательства, приправленные деревенскими словечками. Вот и теперь, высказав свое предположение касательно предмета беседы, он опять крикнул:

– Барри, чтоб тебя! Где ты?

Барри поднялся, с любопытством уставившись на говорящих:

– Я здесь.

– Да как-то несолидно было для такой персоны из нашего колодца вылезать, – заметил старик.

– Зато каков? Костюм новехонький, волосы огненные и диковинный цветок в петличке, а глаза, глаза… – возразил его спутник.

– А знаете, что говорят? – тихо произнес Барри, решив вмешаться в беседу. – На том костюме, в котором вылез он из нашего колодца, ярлык магазинный был. А еще в руках у него видели книгу.

Голый по пояс, в завернутых жокейских штанах, Барри вышел на свет, отбрасываемый лампами, что держали в руках двое спутников.

Хорошо сложенный, с развитой мускулатурой, Барри выглядел старше своего возраста. Его глаза, вокруг которых лежали густые тени въевшихся в кожу синяков, что бывают от усталости и бессонных ночей, очень выделялись на лице, словно подведенные тушью. Неровно подстриженные тонкие волосы были спутаны, наподобие той соломы, с которой он только что поднялся. Светлые, с грязным оттенком, они придавали ему нелепый вид.

– Он просто вор, – грубо плюнул старик и закашлялся. – А ты, сынок, лошадей по местам развел бы и не мешался б в споры: молод, глуп, – обратился он к Барри. – Ишь, чем голову забил, и так пустая…

– Просто вор? – в голосе Барри почувствовалась досада. – Как ты мне, дедушка, разъяснишь: он из колодца-то сухим вылез, и книга при нем сухая была, я видел сам… – Барри закатил подведенные глаза. – Как ни посмотри – дьявол.

– Возьми лошадей, Барри, – грубо ответил тот. – …Сухой, говоришь, был?

– Вы бы, батя, Барри не ругали, он…

– Он – дурак, – опять закашлявшись, перебил зятя старик. – Так вот, Барри. Кто в дом его привел, не ты ли? Сестру свою до помешательства чуть не довел.

– Да, да, – проговорил Барри поспешно. Могло показаться, что он просто не заметил неприглядных слов, сказанных в его адрес, но Барри не пропускал обид, напротив, внимательно вслушивался в них, стараясь запомнить в мельчайших подробностях. Он знал, что это делало его сильнее, лишая излишней чувствительности и ранимости, которым он был подвержен еще в недавнем детстве. Молча взяв лошадей под уздцы, Барри пошел с ними прочь.

Вскоре все стихло, собеседники разошлись, по-прежнему о чем-то споря.

* * *

Замерзающее солнце то пропадало, то вновь появлялось, день перетекал в вечер. Редкие прохожие, словно мелкие песчинки, разбавляли пустоту огромного, едва подогреваемого города. Молча шли Азраил и Руфус по пустым улицам, вымороженным, выглаженным серым асфальтом. Не было слов? Не было. Были одни только чувства, которым не было слов. Руфус напряженно считал шаги, каждый раз с ужасом замечая, что его шаг не совпадает с шагом Азраила. Он хотел прервать эту серую мрачность, но никак не мог придумать, какими словами. Между тем молчание становилось опасным: Руфус боялся обернуться на Азраила, боялся понять, что водит за собой мертвеца, бездыханное тело.

– Азраил! – наконец позвал он чуть слышно.

Азраил прошумел в ответ что-то неразборчивое, чем очень обрадовал Руфуса.

– Может, расскажешь, что это за сон ты видел в театре… – неуверенно попросил он.

– Небо такое странное, словно вода… Я должен был спасти ее… – несвязно проговорил Азраил.

– Кого? Кого ты должен был спасти? – настороженно переспросил Руфус. Его угольные глаза прожигали насквозь.

– Не помню, – неохотно солгал Азраил.

Руфус и Азраил познакомились на выставке антиквариата вот уже почти год назад.

Заметив Руфуса у большого стеклянного витража со старинными песочными часами, внимательно разглядывавшего экспонаты, Азраил, пролетевший уже половину выставки без особого интереса, наконец чему-то удивился. «Так который сейчас час?» – иронично осведомился он, подойдя к незнакомцу.

* * *

Ночь опускалась неслышно. По всей шумной деревушке гасли огни. Обитатели дома давно спали, и только луна, страшная, зловещая, бродила по окнам, кого-то звала. Барри еще долго ворочался на соломе под храп лошадей. Но вскоре сон овладел им. Внимание его привлек загадочный столик, освещенный одиноким лучом. В центре его стоял большой белый слон, окруженный резными фигурками поменьше. Вокруг была темнота, и по ее пространству плыла чудесная мелодия: всего несколько нот, запаянных в кольцо бесконечности. Мелодия эта звучала, не прерываясь, и Барри не помнил, как она началась. «Подбери мою музыку», – попросил незнакомый голос. Подчиняясь правилам снов, Барри уже знал, что подбирать мелодию надо из отдельных звуков резных фигурок. Он взял одну из них – та издала что-то отдаленно похожее на звон колокольчика. Барри улыбнулся, но в этот момент страх и сомнение овладели им. «Как же я подберу, ведь их так много? И многие совсем не подходят! Что я должен разгадать? Какую тайну? Дед зовет меня дураком…»

– Барри… – Кто-то тихо позвал среди ночной немоты. Голос спугнул чуткое сновидение, мгновенно разорвав сюжет. Барри открыл глаза.

– Джайв, это ты? – спросил он неуверенно.

– Я. – Огромный факел вспыхнул перед лицом Барри.

– Ты что! Сейчас спалишь дедовскую конюшню, а завтра и меня не станет. – Барри вскочил на ноги.

В потоке света открылся ночной гость. Это был маленький парнишка, лет восьми.

– Барри! – Глаза ребенка засветились ярче факела.

– Да затуши ты этот кошмар! – Барри вырвал факел из рук мальчика, окунул его в ведро с водой и сел на пол рядом с ворохом соломы.

В голове его пронеслись недавние картинки:

– Что, Джайв, у тети Салли опять мигрень?

Ночного гостя звали Джайв. И хотя никто в деревне не знал значения этого слова, да и вообще, как оно могло залететь в это глухое местечко, было не понятно, все к нему привыкли и видоизменяли в ласкательных формах на свой манер. А сам его обладатель залетел сюда, по примеру своего имени, тоже случайно. Вместе с маленькой сестренкой его, сироту, взяла на воспитание Салли Пэлсис, тоже своего рода сирота: трижды вдова, обладавшая, помимо тройного наследства своих мужей, скверной славой. Молва о ней ходила нехорошая, за глаза ее называли отравительницей, душегубкой, ненасытной богачкой, а между тем бедняжке просто не везло с мужьями, век которых оказывался по какой-то дурной случайности короче ее века. Вот она и решила приютить бедных сироток, как раз занесенных судьбой в их деревушку. Так или иначе, какие бы слухи ни ходили об этой престранной мадам, Салли Пэлсис, возможно, была не так уж плоха, и под нарядной роскошью черных убранств, а она еще донашивала траур по последнему мужу, скрывалось сердце, что способно испытывать жалость.

– Да, и-и-и… – промямлил гость. – Она так кричит на всех. Мы ушли было в сад, но тут… Я бы и Мэрси привел, да она уснула, вот… – А-а-а, – простонал Барри.

– Тебе, что, плохо? – гость погладил Барри по волосам, заботливо вытащив из них соломинку.

– Ну, по крайней мере, лучше, чем тетушке Салли, – тихо рассмеялся тот. Потом серьезно добавил, испытующе глядя на Джайва: – Скажи, если бы я сыграл тебе мелодию, а затем разбил ее на отдельные звуки, ты смог бы сложить ее обратно?

– Нет, Барри, думаю, что не смог бы.

– Это еще почему?

– Тетя Салли говорит, у меня нет никаких талантов… – Она не серьезно, Джайв, – Барри улыбнулся.

– Хорошо, – согласился тот. – Но ты бы смог. Ты прекрасно свистишь, подражаешь птицам даже.