Почтальон vs Редактор

Кутайсов резко повернулся, продолжая свой монолог, но в этот момент раздался легкий щелчок и через мгновение в комнате оглушительно грянул пистолетный выстрел. Пуля, пролетев от окна через всю комнату, с треском ударила в лик иконы, висевшей в углу справа от фигуры графа. Неверовский вскочил и бросился в сени, на ходу вытаскивая шпагу, ошарашенный Кутайсов кинулся за ним, запнувшись по пути о порог светелки, но удержавшись на ногах. Оба они выскочили на затянутую гарью улицу и остановились, глядя то друг на друга, то по сторонам.

– Тихо! – прошептал Дмитрий Петрович, указывая шпагой в сторону угла покосившейся избушки, туда, где к ней привалился боком не менее покошённый, закопчённый сарай. – Стреляли оттуда!

И два генерала, крадучись в темноте, двинулись туда, держа оружие наготове. Но за углом никого не было. Только далеко, уже в конце улицы, слышалось удаляющееся постукивание конских копыт.

– Так,– сказал Кутайсов. – Стреляли явно в меня, упустили мы его уже, Дмитрий Петрович, увы! Но мне и не суждено погибнуть сегодня, кто бы это ни был, нет, еще не сейчас…,– задумчиво произнёс он, и как будто осекся в середине фразы, переведя взор на светлеющую на востоке полоску неба – это медленно и величественно поднималась заря, словно благословляя обугленный и заваленный трупами город, в котором до сих пор находились русские войска. Неверовский, пристально глядя на графа, нерешительно задал, почти выпалил из себя вопрос, который мучил его почти с самого начала их разговора:

– Вам, Александр Иванович, стало быть, тоже ведомо грядущее? И погибель своя, также как и Берестову, известна?

Сказав это, он будто бы осекся, в ожидании глядя на Кутайсова и молясь о том, чтобы его ответ был другим.

Но граф спокойно молвил, гордо откинув кудрявую голову:

– Ныне уберёг меня господь! Дмитрий Петрович, я рассказал вам многое сегодня, а остальное пусть пока при мне останется. Перстень поручика Алеши Берестова, если вас не затруднит, пускай с вами теперь всегда будет – дабы мог узнать вас кто-либо ещё из тех, кого глас посылает. За сим имею честь откланяется! – и протянул руку, как будто не желая более разговаривать и прощаясь. Их рукопожатие было долгим, Неверовскому даже на миг показалось что последним, но потом Кутайсов отпустил руку, и, резко повернувшись, пошёл обратно в свою избу.

Дмитрий Петрович возвращался на бивак своей дивизии быстрым шагом, почти бегом. События ночи захватили его полностью, но как человек военный, он сумел отбросить мысли об увиденном и услышанном от Кутайсова. Молодой офицер, адъютант Багратиона, со свежим приказом о немедленном отступлении из города ждал его, как только он переступил порог своей палатки, и, только отдав новые указания своим офицерам, он вспомнил о том, что сказал граф про смысл данного решения командования. А ещё о том, что на его последний и самый важный вопрос граф Александр Иванович Кутайсов так ему и не ответил.

В это же самое время шевалье де Кроссье, переодетый в форму русского донского казака, аккуратно озираясь по сторонам, медленно ехал в сторону от центра города, возвращаясь обратно к своим. На окраине русских аванпостов ему не попалось, было такое ощущение, что никто не позаботился даже о вероятности неожиданного нападения. Проклятая беспечная страна, проклятый беспечный народ! Глас не возвращался, и де Кроссье вновь мысленно отчаянно ругал себя за это. Ему дали возможность избавиться от главного противника в русском лагере, не простого офицеришки, а человека из командования, действия которого под руководством гласа могут не просто все изменить, а повернуть вспять, привести Великую Армию к катастрофе! Дьявол его побери, ведь этот русский генерал был у него на мушке! И в самый последний момент, неожиданно, он избежал своей участи быть им убитым! Как же так, думал де Кроссье, это был его шанс, а что же теперь делать? В тягостных раздумьях он с утренней зарей покидал догорающий Смоленск, чтобы лишь несколько часов спустя туда вернуться.

Глава 19

2019 г., Евгений Соболев

В течение нескольких минут, я излагал Евгению Ивановичу подробности обнаружения этого документа. Он слушал не перебивая, но я видел, как дрожат его нервные, белые как снег, стариковские руки. Затем он отставил в сторону чай, достал из потертого кожаного футляра и нацепил на нос старые очки с треснутой, перевязанной синей изолентой оправой, и начал медленно читать записку, поднеся её близко к белесым глазам.

– Понятно, – сказал он наконец. – Это написал именно тот Берестов, почерк его я ранее видел. Услышав глас с непонятными ему цифрами, он записал их и отправил записку куда-то, чтобы она нашлась именно вами, Максим. Наверное, сохранил в какой-нибудь старой библиотеке, не в Москве. Знать это мы теперь не можем. Он здесь предупреждает о чем-то, о какой-то беде. Ни вы, ни я, о ней не слышали. Значит, не могли слышать… или….

– Я думаю, что сейчас им стало труднее передавать свой сигнал. Пространство искривляется рядом с массивными объектами, мы с вами живем в городе, тут очень большое количество металла, с учетом невероятной микроскопичности канала связи, возможно, на нас просто не могут навестись, – попытался объяснить я и подумал, что старик, наверное, ничего не понял, но он вдруг спокойно кивнул в ответ.

– Это только подтверждает мою версию, что поручик Берестов из 1812 года был почтальоном. Даже, как сегодня говорит молодежь, этаким «продвинутым» почтальоном, который передавал полученные сообщения людям из совсем других эпох, посредством вот таких записок.

Я улыбнулся словам Соболева, но потом вдруг понял, что смеяться особо нечему. По всему, нас ждёт страшное событие, которое случится вот-вот, и случится в Москве. Может, уже случилось, пока мы здесь сидим и чаевничаем.

– Хорошо, что адрес состоял только из цифр, включая название улицы, – задумчиво сказал Евгений Иванович. – Как бы он в своём времени воспринял название улицы Коммунистическая, или, например, Джавахарлала Неру?

– Но, тем не менее, он привёл меня на улицу 1905 года, – ответил я. – И в тот самый день и час, чтобы встретиться с вами. А что дальше? Наверное, ведь вы знаете про это больше меня, вы должны мне что-то рассказать. Или как-то вместе мы можем…, мы должны предотвратить бедствие, о приближении которого я слышу от них. И о котором, сидя по всему, также написал и этот Берестов. Скажите мне, ведь это так?

Соболев погрузился в глубокую задумчивость. Старческие глаза заволоклись пеленой, он так же, как тогда в суде, сгорбленно нагнулся, и на мгновение мне показалось, что он спит. Но ещё через несколько секунд он вновь, по-военному выпрямившись, взглянул на меня.

– Максим, – продолжил он тихим, но столь же твёрдым голосом. – Я не рассказал вам ещё все, что я узнал. Знаете, ещё есть… люди совсем другого совсем сорта. Они также слышат этот голос. Но они никому его послания не передают. Они начинают действовать сами. Их дела, их поступки, или же, наоборот, их бездействие впрямую отражается на ходе событий. Я назвал их редакторами, ибо они как будто редактируют историю, делают её лучше… или делают хуже, но… делают. Как будто эти послания адресованы им напрямую.

Он остановился, замолк, тяжело дыша. Я понял, что он хочет сказать дальше.

– Евгений Иванович, – спросил я шепотом. – Вы – такой редактор?

– Наверное, не только я. Наверное, и вы тоже, Максим. Слышащий глас может исполнять разные функции – тут все зависит от его духа, сил, воли. Но мне уже слишком много лет… слишком много… ничего не осталось….

Он вновь пронзительно посмотрел на меня и громко, даже с каким-то легким надрывом, продолжил:

– Я уже ничего не могу! Даже, если бедствие грозит здесь всему – мне уже это не важно! Послезавтра мой праздник, который я всегда отмечал. Ещё лет десять назад в День Победы ко мне приходили из школы, где я преподавал НВП, а сейчас…, я никому не нужен. Мне вот устроили уже подарочек на этот день – в суде! Ничего не хочу больше я! А вот вы, вы – совсем другое. Вы ещё молоды, вы можете это предотвратить, уж вам ли не знать? Расскажите мне, что слышите?

Я вдруг понял, что кроме чувства надвигающейся беды, у меня ничего нет. Ну как можно предотвратить то, что не знаешь? Я-то надеялся, что дед мне прямо все скажет, но, судя по всему, он тоже ничего не знает. «Ничего ты не знаешь, Джон Сноу!» – как сейчас говорят насмотревшаяся западных сериалов молодежь. А у меня есть только… эта непонятная записка.

– Я тоже ничего не знаю, Евгений Иванович! – ответил я. – Глас до меня не доходит или доходит нечетко. Я думаю, возможно, если мне уехать сейчас куда-нибудь далеко от города, где нету масс металла, я, может быть, что-то и услышу…, а может быть и нет, я так понимаю, сигнал передаётся именно туда, где что-то должно произойти.

Вдруг я мимоходом будто осознал, почему знаменитые люди за вдохновением уезжали из городов далеко в глушь, может быть, они тоже слышали там глас более четко.

Соболев посмотрел на меня очень серьезно, с легкой укоризной.

– Ну и осел ты, Максим! – сказал он вдруг с чувством, как бросил в сердцах. – Неужели не понимаешь: тот, кто стал редактором, не может сдаться, даже если больше не слышит глас. Ты думаешь, я всю войну его слышал, вот прямо каждый день? Да ничего подобного, всего пару раз было. Шанс такой тебе даётся, и все. Ты же учил в институте физику, а вот философию, наверное, всю прогулял. Ну, подумай сам, что бы было. Ты же сам говоришь, что глас провоцирует на изменения в истории прошлого того, кто его отправляет. Что бы было, если бы история менялась каждую секунду, и в этом участвовало бы несколько людей сразу! Какая бы получилась катавасия! Кто-то не встретился, кто-то не родился, кто-то не погиб, ещё кто-то что-то сделал по-другому. Да может быть, и этого способа передачи информации, что ты мне описал, в будущем тоже бы не существовало. Нет же, я думаю, раз те, кто передаёт нам этот голос, меняют своё прошлое, делают они это аккуратно, тонко и точно, исключая все возможные случайности. Уж коли ты что-то от них услышал – это все, а дальше ты сам должен додумать, решить, делать что-то или нет, а более того, чем нужно, тебе они все равно не скажут. Так что, что именно ты слышишь?

Он слегка закашлялся, откинулся назад и прислонился к закопченной стене кухни спиной. Я видел, как он стар и слаб, и про себя даже поразился, что в таком возрасте он, несмотря на физическую немощь, сохранил ясность и остроту ума. Вот ведь он как все разложил по полочкам, объяснил мне самую суть. И все стало будто проясняться, начиная от терзавших меня каждым вечером попыток вызова до этого непонятного убийства в Южнопортовом районе. Остался главный вопрос: что и где может произойти?

–Так, Евгений Иванович, – ответил я. – Чувствую, это должно случиться в Москве и очень скоро. Я слышу неясные намеки на некий теракт, который должен совершить одиночка. Недавно, чуть менее месяца назад, был убит один мелкий торговец радиоактивными материалами. В его квартире, среди никому не нужного хлама и старых книг, я будто бы по указанию голоса нашёл эту записку от Берестова. Вычислив указанный там адрес и время, встретил вас. Я думал, что голос дал мне прямое указание, но его нет. Только наша встреча. Вы мне объяснили массу вещей. Спасибо, благодаря вам я узнал очень, очень многое о тех, кто, также как и я, слышит сигналы, идущие из другого пространства и времени. Но пока это все. И я не знаю, что делать дальше. Прямой информации, команды нет.

Соболев тяжело прикрыл веки широко открытых в течение всего моего рассказа глаз и вновь глубоко задумался. Я молчал, ожидая, вдруг этот старик скажет что-то ещё, то, что приведёт меня к решению.

– Иногда чтобы тот, кто является редактором, что-то сделал, не обязательно вот прямо так слышать, – устало начал говорить Соболев. – Расскажу я тебе ещё одну военную историю. В начале 45-го мы наступали в Польше, тогда возле небольшого городка, не помню уже как он называется, наша пехота захватила плацдарм за Одером – узкую полоску три километра шириной примерно. Немцы атаковали их непрерывно танками, били из дальнобойной артиллерии, мешая подходу наших резервов. Погода была дрянная, на наших аэродромах раскисшая каша, а их самолеты как раз с бетонированных полос взлетали. Получилось так, что с нашего 621-го полка только я и мог лететь – ИЛ мой отдельно стоял после вылета на куске поля, где земля еще более-менее твёрдая была, а остальные самолеты в грязи по стойки завязли. Вот и полетел я один без прикрытия, только со стрелком. Думал, что уже не вернусь, а по-другому нельзя было: получили приказ командования удержать тот плацдарм любой ценой. Я тогда в полете только услышал глас, что живым вернусь, и более ничего, но впервые за полтора года он ко мне пришёл, с того случая под Курском. Полетел я на свой страх и так хорошо подходившие немецкие «тигры» проштурмовал, что их наступление часа на два задержал, за это время наши успели укрепиться. Там я на зенитки нарвался и звено «мессеров» встретил, потрепали меня, стрелка моего сильно ранило. Но я в долгу не остался, сбил сразу пару их. Сел когда, самолёт был как дуршлаг, весь в осколках, но свою боевую задачу выполнил! Командир полка, майор Сухих Михаил Васильевич, уже не чаял живым меня увидеть. По итогам вылета меня представляли к Герою, но дали только орден Александра Невского – уж не знаю почему, я тогда за Родину воевал, а не за награды!

Но я все равно почувствовал в этих словах старика легкую горечь и обиду.

– Так, – закончил он, – я тогда своими действиями помог нашим удержать тот плацдарм, с которого через два месяца на Берлин пошли, и это почти безо всякой помощи свыше. Вот и сам суди, значит даже не слыша, а только зная про глас, человек может менять историю, вершить малые дела, которые потом превратятся в крупные события. Так что, Максим, думается мне, что скоро ты сам, без моего совета, поймёшь, что надо делать. Так было и есть со всеми, кто его слышат, поверь. Я это точно знаю, я про это многое… читал. Устал я очень сегодня, пора мне…

Видя, что старику уже тяжело, я поднялся, попрощался, и, полный раздумий, стал собираться домой. Пожимая мне руку, Соболев сжал ее неожиданно крепко, и спокойно кивнул, передавая мне какую-то невероятно светлую, по-стариковски щедрую улыбку. Я оставил ему свой номер мобильного телефона, он записал его в тот же исторический альбом, рядом с портретом адъютанта Берестова. О, если бы я знал, если бы понял уже тогда, насколько проницательнее меня он оказался! Он, как и тот голос, давал мне неясные намеки, которые я по своей глупости не смог тогда распознать. А я ведь мог его спасти тогда!

Соболев позвонил мне на другой день, это было 8 мая, уже поздним вечером. Я даже не сразу узнал, и не расслышал в трубке его кашляющий тихий стариковский голос, и только по определителю номера догадался, что он звонит из своей квартиры.

– Здравствуйте, Евгений Иванович! – громко сказал я. – Как вы себя чувствуете?

– Обычно, Максим, обычно! – ответствовал он и сразу перешёл к делу. – Знаете, Максим, я только что был в том суде. Посмотрел бумаги по моему делу.

– С какой целью? Чем вам помочь? Хотите, помогу вам нанять юриста для подачи апелляции?

– Это все пустое, да и черт с этим судом! Максим, мы упустили то, что было у нас перед глазами. Я ведь всю ночь не спал, думал. Я ночью редко и мало сплю сейчас, молодой человек. Ну так вот, я понял их замысел. Максим, они не зря свели нас вчера. Мой этот дурацкий глупый суд, и… эта записка, что вы нашли, это все было ими просчитано. Мы и не представляем себе, сколько факторов они там, в другом пространстве и другом времени, как вы говорите, смогли учесть. Мое прошлое, ваше настоящее. И все, чтобы мы могли изменить наше будущее, наверное, чтобы мы предотвратили то, что может случиться. То, что вы слышите столь неявно, как вы утверждаете!

– Я пока не очень вас понимаю, Евгений Иванович, – пытаясь сообразить, ответил я. – Что вы имеете ввиду? Наша встреча....

– Не имела значения, – нервно и громко перебил он меня.– Все дело в том, кто ещё там был. Максим, я сейчас еду в Голицыно, адрес – проспект Керамиков, дом 78, квартира 21. Там живет этот юрист, что меня засудил. А вы его тоже видели. Те, кто посылает голос почтальонам и редакторам, показали нам его. А мы даже не догадались. Его зовут Дмитрий Иванович Лозинский, адрес мне дали в суде. Он ещё тогда мне не понравился. Я думаю, – он отрывисто закашлялся, голос перешёл на хрип, – я думаю, именно он тот, кто что-то должен сделать. То, что вы чувствуйте, то, что может произойти. Ну, или хотя бы как-то с этим всем он связан.

Я подумал, что это ерунда. Какой-то непонятный адвокат с рязанской физиономией – и готовит что- то вроде глобального теракта в Москве? Да у него банально нет таких возможностей. Ведь по моему рассуждению, это должен быть кто-то вроде маньяка – одиночки. Стоп…!

– Максим, вы не верите? – глухо спросил Соболев в трубке.– Ну, подумайте, вспомните, разве этот голос приходил к тебе с тех пор. Давай, думай, дурак!

Его резкий переход с «вы» на «ты» будто бы подбросил меня. Я вспомнил, что сегодняшняя ночь была первой за много месяцев, когда я не просыпался в холодном поту и с горячим чувством грядущего ужаса. И день был первым за долгий период, когда я не ощущал попытки голоса добраться до меня через миллионы парсеков искривлённой чёрными дырами пространственно-временной смеси.

– Я еду, Евгений Иванович! Встретимся там на месте. Только ни в коем случае не заходите туда к нему без меня. Вы как поедете туда?

– Я заказал такси. Шофёр, наверное, сейчас удивится, что везёт старика в ночь черти куда. Машина уже внизу, я сейчас выхожу, времени мало.

Он бросил трубку прежде, чем я успел ещё раз крикнуть ему:

– Не заходите туда, ждите меня!

Мысленно проклиная стариковское упрямство, я схватил АйФон и слетел вниз к своей машине, на ходу вбивая в Яндекс-Навигатор тот адрес в Голицыно. И надеясь, что Соболев, все-таки ошибается….

Глава 20

1812 г., Александр Кутайсов

Я видел алый снег Эйлау,

Смоленска стены, все в огне.

Но завтра здесь, где ждет нас бой кровавый

Сыграют тризну и по мне….

О други, в час перед закатом

Я воинству отдал последний свой приказ:

Чтоб гением войны ведомым супостатам

Да не сломить вовеки нас!

И пусть тот глас, что вел меня на поле брани,

И что шепнул мне здесь об участи моей,

Проводит завтра нас в элизиум с друзьями,

Которым суждено пасть средь сих полей!

Александр Иванович дописал последнюю строку столь чудно сложившегося в голове стихотворения, кинул помятое гусиное перо в походную чернильницу, легко поднялся, и, откинув полог палатки, вышел в душную августовскую ночь. На востоке небеса уже медленно начинали светлеть. Вдалеке, наверное, на расстоянии с пару верст или около того, сияла почти сплошная линия неприятельских костров. В ночном воздухе стоял тяжелый смешанный запах дыма, земли и навоза: ведь на относительно небольшом изрытом холмами и ручьями пространстве вокруг деревеньки Бородино находилось тысяч триста людей, изготовившихся уже через несколько часов пойти и убивать друг друга, а также почти сто пятьдесят тысяч лошадей, призванных им в этом помочь.

Относительно себя Кутайсов был вполне уверен: ещё вчера друг и старший товарищ Ермолов19, по-отечески увещевая его не соваться в самое горнило боя, вдруг остановился и резко сказал:

– А, впрочем, вижу, друг мой, печать на тебе, убьют тебя завтра ведь!

Он не стал, по обыкновению, горячо возражать: глас сказал ему уже давно, что участь его решиться в генеральном сражении недалёко от Москвы, а битву новый командующий, одноглазый Кутузов, собирался дать решительную, и до древней столицы было отсюда не более ста вёрст.

Гораздо сильнее сейчас занимал его результат самой предстоящей баталии – тот же неведомый собеседник кратко изложил ему, будто русские обречены на тяжелое поражение, и выходило так, что главный свой удар мощные корпуса Бонапарта нанесут во фланг у крошечной деревни Семёновское (или Семеновка, точно граф не помнил). Там, в недостроенных земляных укреплениях, стояли, сильные боевым духом, но изможденные трехдневными арьергардными стычками, дивизии армии Багратиона, в том числе и его новый знакомец, генерал Неверовский.

Как русские смогут сдержать таранный удар Великой армии, Кутайсов не знал. И глас тоже ему не помог – прямого указания, идеи или простого совета Александр Иванович на сей раз не услыхал. И, памятуя о письмах Берестова, решил действовать на свой страх и риск: решив, что знания итога завтрашнего сражения уже достаточно, попробовать повлиять на тактику своей непосредственной вотчины – артиллерии. Мысль пришла неожиданно легко, после вчерашнего объезда вместе с фельдмаршалом и его свитой расположения батарей вдоль всей боевой линии. Приказ, который он написал по армии и моментально подтвердил у Барклая и Багратиона был чудовищно крамольный и по своей сути опровергал неписаный закон и долг любого артиллериста: сберегание пушек в сражении от захвата их противником любой ценой! Кутайсов писал:

«Подтвердите во всех ротах, всем командирам и господам офицерам, чтобы они с позиции не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел должно выпустить в упор…».

Закончив текст и передав его адъютантам во исполнение, он тряхнул кудрявой головой и поднял чёрные глаза к небу: все свои пушки он готов был отдать на жертву завтра, лишь бы роковое пророчество не сбылось! Все, все ради Родины! Не дать неприятелю, ведомому величайшим полководцем, победить. А его жизнь не важна, она уже забирает последние часы! Завтра, нет, уже сегодня, он встанет пред Создателем, а может и пред теми, от кого исходит глас!

Заря медленно разгоралась, открывая холмы, курганы и прикрытые мелким лесом речушки. Русский лагерь начал неторопливо подниматься. Вдали, у села Шевардино, там, где стояли французы, было еще темно, но и их бивачные костры уже гасли, солнце неуклонно шло вверх и в его лучах русские шеренги занимали свои позиции. Канониры проверяли напоследок орудия, кавалеристы поили и чистили коней. Напряжение близкого боя заставило Кутайсова передернуть плечами, и он завистливо посмотрел вверх, на продолжающее светлеть небо: денёк сегодня обещал быть погожим.

Возвращаться в палатку Александр Иванович уже не захотел. Бумаги, сложенные на столе, были почти закончены, самые важные реляции запакованы и двум его молодым адъютантам настрого наказано отправить их в Москву с первой же оказией, а далее в Петербург, в военное министерство. Денщик Василий, старый, седой и веселый походный товарищ, как всегда со своими прибаутками подвёл Кутайсову его белую лошадку, накинул на плечи мундир с эполетами и всеми боевыми звёздами, наскоро перекрестил. Он выдохнул, хотелось что-то сказать, но к горлу подступил комок, и Кутайсов отвернулся. Он решил не прощаться, а попытался сосредоточиться на предстоящей баталии. Солнце уже поднялось из-за дальних холмов, теперь было видно почти все поле, на котором, куда не кинь взгляд, были построены войска, еще укрытые белесой дымкой утреннего тумана. Вздохнув, Александр Иванович кивнул Ваське напоследок, тихо тронул шпорами трепещущие бока своей лошади и поскакал в сторону деревеньки Горки сильно позади русских позиций, на невысоком кургане близ которой был поставлен низенький походный столик и вокруг стояли штабные и гвардейские офицеры: все ждали главнокомандующего. Подъезжая, Кутайсов уже видел небольшое волнение в толпе людей на холме, одетых в парадные мундиры, покрытые звездами и лентами. Кто-то, сидя на барабане, уткнулся в разложенные прямо на сухой траве карты местности, другой, вытянувшись, пытался безуспешно разглядеть через наблюдательную трубу позиции неприятеля. Ему дружески кивнул своим орлиным взглядом стоявший рядом со столом в окружении других генералов и со своей неизменной курительной трубкой в руке начальник штаба, чернявый Алексей Петрович Ермолов. Наконец, через несколько минут, все взоры обратились на группу людей, приблизившихся к пригорку почти одновременно с Кутайсовым: младшие чины, поднимаясь с земли, отдавали честь тучному человеку в простом сюртуке и фуражке, уже слезавшему со своего невысокого конька. Кутузов, тяжело ступая и постоянно крестясь, подошёл к подготовленному для него стулу и тихим голосом приветствовал собравшихся:

– Доброе утро, господа! Надеюсь, матушка Пресвятая Богородица не оставит нас сегодня своей помощью!

И нагнулся над поднесённой Ермоловым картой с наспех нарисованной тушью текущей диспозицией войск. Не прошло и нескольких мгновений, как с запада вдруг грянул ещё отдаленный, но такой знакомый Кутайсову звук пушечного выстрела, пролетев через все поле, он резко оборвался, и, казалось, замер где-то среди кустов, торчащих на берегу небольшой речки совсем рядом. Затем вновь обрушилась тишина, как будто все десятки тысяч людей задержали дыхание почти на минуту, не слышно было даже конского фырканья, а солнце за это время поднялось ещё выше. И уже после этого все услыхали далекий, но оглушительный гул, и земля под ногами мелко-мелко затряслась.