Почтальон vs Редактор

Знал ведь, на что давить. Участковый вздохнул и что-то быстро накалякал на клочке бумаги, протянул его мне, и как бы ненароком спросил: «Вы, случайно, не курите?»

На бумажке было написано: «10,000». Многовато, я рассчитывал на пятерку максимум, но что поделать. На улицу мы вышли вместе, через минуту в обмен на 2 оранжевых купюры я получил от Харина точный адрес, ключи от квартиры, а также полную уверенность, что кроме названия, изменённого несколько лет назад с милиции на полицию, в работе наших доблестных органов с населением более ничего не поменялось.

Ну ладно, и на том спасибо. Дом был почти рядом, я решил пройтись пешком по старым московским дворам, где раньше каждый друг друга знал, а теперь селились массово мигранты, приезжие торговцы с находящегося поблизости авторынка и прочая, не милая сердцу коренного москвича, шантрапа, с присутствием которой приходилось лишь тихо, скрепя сердце, мириться. Дома вокруг стояли старые, кирпичные, максимум в 5-6 этажей, построенные в середине прошлого века, было полное ощущение, что планы мэрии по избавлению от прошлого, не технократичного облика Москвы в этот район ещё не докатились. Подъезд был неуютным, с потрескавшимися ступенями и облезшей краской, по старой неосвещенной пропахшей куревом лестнице я поднялся на пятый этаж, и, найдя нужную квартиру, снял пластилиновую печать и осторожно повернул единственный ключ в скрипучей скважине, отпирая дверь.

В двухкомнатной квартире было также неуютно, как и в подъезде, одна из комнат была почти пустой, там стоял шаткий стол с табуреткой, изъеденный молью платяной шкаф, на старом линолеуме было мелом отмечено положение лежавшего тела, пятна крови бурого цвета никто даже не подумал затереть. Вторая комната и прихожая были заполнены каким-то старым хламом: непонятными мне частями механизмов, корпусами и платами компьютеров, пыльными стопками книг.

– Где же он спал? – подумал я, тоскливо рассматривая все помещение квартирки.

Что и как искать я не имел представления. Голос, вещавший мне из другой точки пространства и времени через червоточину, более не был слышен. Я был совсем один, среди огромных зданий и миллионов людей обреченного города, и только я знал, то есть, нет, просто предчувствовал его будущую участь.

А, нет же, все-таки голос как-то повёл меня, какое-то из внедрённых мне убеждений вдруг указало правильный путь. Эта была стопка старых, с истлевшими от времени корешками, запылённых книг в углу комнаты у окошка, и в одной из них быстро нашёлся вложенный конверт с пожелтевшим листком старинной бумаги. Текст был полустертым, некоторые слова не читались вообще, но потратив почти десять минут, я все-таки сумел разобрать большую часть понятных, наверное, только мне одному во всем мире, написанных, как выяснилось, уже более двухсот лет назад странных строк:

«… неизвестный путник! Приободрись, ибо глас что ты слышишь … истину … ты ищешь. Вверяю тебе … числа … распорядись …

…7.05.2019.1905.4.1.

… мне не ведом. Но верю … ешь защитить сей город от грядущего и изменить …

…ов, 1812»

Последняя строка, перед датой, заканчивалась символом «ять», и, по-видимому, была именем и фамилией неизвестного мне посланника, разобрать которые я не мог. Непостижимо и удивительно было то, как и откуда оказался в комнате этот конверт с письмом. Ясно только одно: кто-то из другой эпохи давал мне подсказку, шанс, возможность что-то изменить и предотвратить неизбежное, то, что уже начертано на скрижалях будущей истории, но ещё не вырезано на них.

Более ничего интересного в комнате не было. Окинув беглым взглядом помещение, где недавно убили судью-неудачника, ставшего таким же торговцем-неудачником, я попытался представить, что он здесь хранил и из-за чего расстался с жизнью.

Можно предположить, что он продал что-то, представляющее опасность для всех. Какой-нибудь яд, вещество или материал для создания оружия или орудия, способного поразить этот город. Сам того не осознавая, в стремлении заработать как обычно, на халяву, он обменял на денежные знаки свою никчемную жизнь. Никаких следов более не было, убийца Никитцова не оставил ничего, только вот не нашёл эту непонятную мне сейчас записку. И мне придётся идти по этому единственному следу, по одной подсказке, только мне доступной и понятной. Если только неизвестный сигнал не пробьётся ко мне вновь.

Я вышел, дошел до своей машины, завел двигатель, и спокойно задумался. Мне дали дорожку и четкий явный маршрут. 7 мая 2019 года это через 3 дня. Другая последовательность тоже похожа на дату, только перевёрнутую. Вряд ли я даже при всем желании могу что-то изменить 1 апреля 1905 года. Значит, может быть, это координаты в пространстве, некая точка, в которой 7 мая должно случиться что-то, что повлияет на ход всех последующих событий. И я должен быть там. Но где же?

Я представил, как неизвестный посланник в 1812 году получал эту важнейшую информацию. Вот он, сидя за столом у тлеющей лучины, гусиным пером осторожно, но с нажимом, выписывает непонятные ему цифры, внезапно возникшие у него в голове, готовя письмо для того, кто ещё только родится много лет спустя, ибо некий его далекий потомок решил применить могущественную технологию, дабы изменить все в прошлом и посмотреть, на что будет похоже это изрезанное заново полотно бытия. Что он пытался мне сообщить? Итак, 1905.4.1. Это пространственные или временные координаты? Ведь каждый день, ровно в 19:05:41 ко мне пытается пробиться сигнал. И что это может означать? Как будто некая двойная подсказка, это странное совпадение цифр. А что, если это…?

Красный головастик «Яндекс Карты» привычно мигнул на экране, открывая сплюснутый по бокам овал контура МКАД с сетью дорог внутри, горящих темно-алым цветом постоянных 8-бальных пробок. Под нажатием пальца карта замерцала на экране смартфона, раскладывалась, приближалась и удалялась, выдвигая и убирая новые объекты, дома, магазины, парки, длинные проспекты и извилистые переулки. Мысль металась туда и обратно, пока не пришла к самой простой и непосредственной идее.

Да, это было бы слишком просто и наивно, но такой адрес действительно есть. Москва, улица 1905 года, дом 4, строение 1.

Глава 14

1943 г., Евгений Соболев

Танкист был такой же белобрысый и щуплый, как и Евгений, его половина лица, спины и весь бок обгорели, и, частично кожа, частично рваная одежда висели клочьями, только глаза смотрели как-то задорно, даже несмотря на то, что левый сильно заплыл. Его взяли в районе той же Ольховатки, идя в контратаку наша «тридцатьчетвёрка» напоролась на перекрестный огонь «тигра» и «пантеры» с двух направлений и потеряла башню. Экипаж погиб на месте, кроме водителя, этого старшего сержанта, который, обгоревший и ослеплённый, выскочил из машины и был пленён раньше, чем успел потерять сознание. Он стонал громко все ночь от жуткой боли, всю эту ночь, которую они с Соболевым просидели без еды в грязном и вонючем погребе, время от времени чиркая чудом сохранённой зажигалкой и смачивая губы тухлой водой из стоявшей рядом баклажки. Чтобы унять боль танкиста, Женьке пришлось пару раз с огромным трудом, забыв про брезгливость, помочиться в собственные ладони а затем помазать зловонной жидкостью обгорелые места на его коже. Тогда страдания чуть затихали и сержант, приоткрывая  даже левый глаз, начинал говорить, смотря на Соболева с легким уважением и благодарностью.

– Откуда ты?… Браток? – спросил танкист вначале, еле ворочая языком и кусая ссохшиеся губы.

– Младший лейтенант Соболев, 621-ый штурмовой авиаполк, зовут Евгением, – он отвечал шепотом, как бы прислушиваясь к тому, что творилось в сенях над ними.

– Старший сержант Петро Мацкевич, 23-я танковая бригада. Это не твои фрицев у Ольховатского леса вчера покрошили, часом? – танкист смотрел с такой спокойной искренностью, что Женька решил не таится. Понимая, что выдаёт себя с потрохами, он все-таки коротко кивнул и, облизнув кровь с растерзанной губы, ответил:

– Это был я, один, и не знаю до сих пор, как это вышло у меня.

Танкист изумленно смотрел на него, мигая измученными глазами.

– Я атаковал их один, мою эскадрилью сбили, как, не знаю, будто бы по какому-то наитию их нашёл, накрыл ПТАБами на первом заходе, дальше сбили меня, – пояснил Соболев.

Мацкевич хотел что-то ответить, но вместо этого промолчал, и так они сидели, ничего не говоря, почти час. В погребе стояла тишина, но они слышали и гулкие, тихо пробивавшиеся через дерево и грунт стен звуки артиллерийской канонады, как будто возрастающие, и пару раз знакомый стрекот мотора от пролетавших где-то недалеко «Уточек», наших ночных самолетов-разведчиков, сопровождавшийся далекой руганью на немецком и даже стрельбой, и более громкие, ибо шли из избы над ними, пьяные мужские и женский голоса, визгливый смех и ритмичный скрип половиц и мебели, когда, по-видимому, эта тварь Киртичук совокуплялась наверху с кем-то из своих полицаев-подручных. Затем, наконец, снаружи все стихло.

– Бежать надо, браток! – вдруг тихо, но твёрдо, сказал Пётр. – Нас порешат завтра иначе тут.

– Куда бежать нам сейчас? – обреченно спросил Женька. – Мы же ранены оба, не пройдём и десяти шагов, нагонят нас и все. Брат, мы даже вверх не поднимемся. У меня руки переломаны, вся грудина болит, ты обожжен. Лучше просто броситься на них как придут завтра, так хоть убьём пару гадов. Отлетали мы своё, Петя!

– Не знаю, Женя, как, но побежим! – прохрипел сержант. – Пусть и сил нет, но дёшево я не продам свою жизнь им. Подумай сам, браток, у кого мы в плену. Ладно бы немцы, так нет, это наши гады конченые, свою страну предавшие. Мне стыдно им сдаваться. Нет, стыдно!

Он вздрогнул, осекся, дернулся. Боль пришла вновь. Евгений вновь стал прикладывать к его лицу, плечу и груди мокрый вонючий лоскут, оторванный от гимнастерки. Танкист отключился....

Он очнулся вновь только под утро, и не спавший всю ночь Соболев понял, что ни у него, ни у лежавшего рядом на сырой земле человека не осталось никаких сил, энергии, желания, а вместо них только боль, голод, холод и страх неминуемой гибели. И именно в этот момент, когда уже не оставалось никакой надежды и жажды жить, Женька услышал это вновь. Снова, неумолимым ввинченным в затылок ударом, пришедший голос напомнил о себе.

– Беги! – не терпящим возражений повелением буквально разорвало ему мозг. – Беги, вы сможете!

Соболев устало закрыл глаза, стихло все: голос, боль от истязаний, надрывное дыхание лежащего рядом искалеченного танкиста. Он на мгновение погрузился в тишину, тут же прерванную близким рокотом моторов: судя по всему, где-то рядом двигались танки. Затем, очнувшись, как будто вынырнув из белесого тумана, он вдруг понял только одно: тот немец, который его допрашивал, сказал что-то важное, как будто он тоже знал про эти звучавшие у Женьки в голове далекие приказы. Значит, это не бред и не галлюцинация, как он думал, и значит....

«Тигров» было всего восемь. Они вошли в деревню рано утром, посеченные осколками и покрытые копотью, чтобы ждать здесь своих заправщиков. Это было все, что осталось от батальона в 32 машины, весь прошлый день безуспешно атаковавшего русские позиции. У одного танка попаданием снаряда заклинило башню, и он так смешно выглядел, со свернутой влево пушкой, ещё у одного пушку вообще сломало пополам, выгнув вниз. Порядка сотни немцев собрались вокруг, сновали туда-сюда и, ничего особо не делая, нервно поглядывали на юг. Оттуда все ближе и ближе, казалось, что уже всего в паре километров, раздавался гром и какой-то непрерывный гул, нарастая медленно, но неуклонно. Три раза в воздухе, справа и слева, но ещё далеко от деревни, стрекотала авиация, и каждый раз хаос среди солдат только усиливался. Два парня-полицая стояли тут же, тоже ничего не делая, только смотря на все раскрытыми глупыми зенками, один из них нагнувшись к уху другого что-то постоянно шептал, причём одно слово слышалось отчетливо и было повторено несколько раз:

–…Титькать, …титькать….

– Чего здесь ошиваетесь, вашу мать? – из хаты вышла заспанная Киртичук в помятой гестаповской форме и с хмельным выражением на лице. – А ну быстро, тащите из погреба летчика, его допросить еще надо и потом в расход, шевелитесь, бляди поганые, – закончила она, и, пошатываясь, вернулась обратно в избенку.

Мысль бежать тоже приходила ей в голову постоянно. Она с ужасом думала о том, что с ней будет, если вернуться Советы и она им попадётся. Ещё в 1936-м она работала окружным судьей в городке Почеп Брянской области и выносила приговоры местным вредителям и шпионам как на конвейере, особо не разбирая дела и не вдаваясь в бумажки: десять лет без права переписки, двадцать лет, высшая мера наказания – такова была линия партии и она ее проводила с удовольствием, решая судьбы людей. На них ей, естественно, было наплевать, она жила в казенной квартире и потихоньку копила ценности, которые часто перепадали ей через местное НКВД за приговор против нужного человека. Пока в 38-м не приехала ревизионная комиссия и не вскрыла обычную кучу нарушений в местном обкоме, суде и прокуратуре. Шишки повыше отправились сразу в лагеря и в расстрельные подвалы, а Киртичук неожиданно повезло: ее только сняли с должности и распределили старостой в одно из окрестных сел – за это, а также за то чтобы пропало ее личное дело, пришлось отдать новому назначенному прокурору Почепского района все накопленные кольца, браслеты и часы. Там, в деревеньке, она и сидела тихо и озлобленно на всех почти три года, пока не пришли немцы.

Сразу оказалось, что такие люди как она, ранее наделённые властью и на эту же власть сильно обиженные, им очень и очень нужны. В обветшалом деревянном здании бывшего почепского суда, который теперь стал немецкой комендатурой, оплывший жиром эсэсовский полковник, вызвавший Киртичук на разговор, даже не стал ее расспрашивать, а, вместо этого перебрав несколько засаленных листков с показаниями местных жителей о ее судейском прошлом, просто предложил ей должность старшего полицая, зарплату, форму и сухой паёк. Она сразу же рьяно взялась за дело, уже в первую неделю арестовав и повесив трёх партработников, оставленных в городке для организации местного подполья. Ещё одну, совсем молодую девушку, бывшего секретаря комсомола, которая под легендой местной учительницы работала горничной у гауляйтера, передавая информацию партизанам, Киртичук уже на третий день сама лично забила до смерти солдатским ремнём по оголенной спине, при каждом ударе приговаривая:

– Так тебе, сука! Так тебе, блядь сталинская!

Девушка не сказала ей ничего, перед тем, как испустить дух, она поглядела на свою палачиху с непреклонным выражением превосходства и ненависти, мысли ее, казалось, были где-то далеко и в одном ей ведомом диалоге, а на губах играла легкая улыбка. Разъярённая Марина приказала повесить ее уже мертвое тело на городской площади, и местные жители с ужасом смотрели на это ещё почти десять дней, и, проходя мимо, украдкой крестились. Фашистское начальство было очень довольно ее работой, и даже отправило ее в месячную командировку для обмена опытом в осажденный Stalingrad, но продолжалось это недолго. Уныние, наступившее в оккупационных частях и комендатурах после катастрофы армии Паулюса на Волге совпало на Брянщине с решительными успехами партизанских отрядов. Взрывались дома, летели под откос поезда снабжения, ночью в городке слышалась стрельба, немецкие офицеры боялись углубляться в лес даже группами, не то что поодиночке. Прагматичное эсэсовское начальство требовало от неё результат: успешную поимку или уничтожение партизан, но лесные мстители быстро научились воевать и стали практически неуловимыми. Несколько организованных Киртичук карательных акций пришлись в пустое место: каждый раз эсэсовцы натыкались на опустевшие, всеми покинутые лесные лагеря или землянки, а по возвращавшимся из леса грузовикам из чащи неожиданно открывался плотный пулеметный огонь, летели гранаты и один раз целый взвод фашистов был даже уничтожен в небольшой роще, попав на искусно поставленное партизанами минное поле. Сама она еле уцелела, получив ранение в руку и после ещё попала под военный трибунал: пришлось откупаться всем, чем можно, дабы начальство, только припомнив прошлые заслуги, разжаловало ее и отправило вместо виселицы на новый участок работы – во фронтовые части, как раз готовившие новое наступление на Курск. Работа там была просто адовой и Киртичук сильно пристрастилась к выпивке – подготовка немцев к наступлению была настолько секретной, что в ответ на любое упоминание партизан или разведчиков Советов в указанный населенный пункт отправлялся взвод СС и уничтожал всех жителей без разбора. По ночам, после проводимых ею допросов, пыток и заполнения бесконечных бумаг, она выпивала пол-бутыли самогона и жестко, по животному ублажая своё рыхлое тело, совокуплялась с одним из своих подручных молодых полицаев. Но долго это тоже не продолжилось. Сейчас Марине было реально страшно, и даже хмель не снимал это безумное внутреннее напряжение. Похоже, что операция немцев на равнине захлебывалось, а ненавистные ей Советы как будто сами переходят в наступление, и если так, то скоро всем, а ей в первую очередь, придётся, как выразился тот дурачок Митько, отсюда «титькать».

Соболев с трудом разлепил затёкшие веки – похоже, под самое утро он машинально уснул буквально на несколько минут, сморенный усталостью и болью. Крышка погреба со скрипом, подобно лязганью винтовочного затвора, резко отворилась.

– Живы, подонки? – раздался далекий, но громкий женский голос, который он, казалось, слышал ранее, уже наверное лет сто назад.

– Тащите сюда летчика! – повелела Киртичук, и Женька вдруг сам подался вперёд, но ребра и ноги отозвались на это резкой болью, в глазах потемнело, и, почти проваливаясь, он вдруг снова почувствовал тот голос в затылке.

– Держись, немного ещё, сядь левее! – почему и куда левее он не понял, но когда две пары сильных рук втащили его вверх и проволокли через сени в ту комнатушку, он чисто инстинктивно, будучи грубо брошен на допросную лавку, слегка подвинулся и завалился влево. Сознание почти не работало, только в мозге пульсировал, как отголосок эха, этот странный приказ:

– Левее, левее!

Соболев сместился ещё чуть и глянул на сидящую перед ним эсэсовку. Ее лицо заплыло от хмеля, чёрная юниформа была сильно помята, воротничок гимнастерки, кажется, чем-то заляпан.

– Ну, ты, сука, падла, будешь мне отвечать или тебя, мразь советская, сразу к стенке ставить? – проговорила она скороговоркой, даже не глядя в лицо Евгения. Он хотел было принять то же выражение угрюмого молчания, вдавив голову в плечи и приготовившись к побоям, но тут в сенях у него за спиной послышалась какая-то возня, а сразу за ней резкий вскрик.

Женька тяжело, тратя последние силы, выпрямил спину, и вперил уже угасающий, затуманенный взгляд в Киртичук, видя как на ее размазанном лице выражение крайнего удивления вдруг сменяется животным страхом, ужасом и отчаянием. Если бы он мог глянуть назад, то еще увидел бы, что в дверном проеме прямо его за спиной появился тот самый полицай Митька. Бледный, как смерть, он встал у порожка, держась обеими руками за шею, затем его глаза закатились и из горла уже падающего на пол тела хлынул фонтан алой крови, заливая маленькую комнатушку. За его спиной стоял, блестя глазами и скаля обгорелое лицо, танкист Петр, а в обеих руках у него была кривая, немного ржавая, но все ещё острая, как бритва, крестьянская коса. Эсэсовка, опустив руки вниз к кобуре, неловко попыталась вскочить из-за низенького стола, но Мацкевич, перешагнув лежавший у его ног труп, сделал резкое движение вперёд, и в воздухе, прямо перед лицом Евгения, что-то тихо просвистело, обдав дуновением его волосы. Он как раз сидел левее, поэтому убийственное оружие не задело его. Раздался полный отчаянно-ужасающей боли крик, через мгновение перешедший в хрип и резко оборвавшийся, и затем под ноги Соболеву что-то упало, мягко стукнувшись о земляной пол. Осознав, что это отсеченная голова с короткими светлыми женскими волосами, он на секунду поднял взгляд напротив, туда, где валилось на бок широкое окровавленное тело, заливая чёрную гимнастерку и все вокруг солено пахнущей красной жидкостью, и затем машинально отвернулся. Танкист подскочил к нему и схватил за плечи:

– Браток, ты как, живой? Нет-нет, не падай, ну же!

Женька еле заметно потряс головой.

– Вот это тварь была! – Петр кивком головы указал в сторону стола, где ещё пять секунд назад сидела живая, а не мертвая уже Киртичук, и, спокойно, но твёрдо, обратился к Соболеву:

– Браток, ты, это, приди в себя! Давай, мы уходим отсюда, бежим к своим!

Глава 15

1812 г., Дмитрий Неверовский

Город пылал ярко-ярко, его могучие каменные бастионы были частью обрушены, а частью практически раскалены. Ядра били почти непрерывно, и среди ужасающего грохота носились люди, лошади и едва уцелевшие повозки.

Сила войск, брошенных императором Франции на Смоленск, была огромной, даже в сравнении с двумя успешно соединившимся несколько часов назад армиями русских. Наполеон, желая генерального боя за город, атаковал его сразу тремя мощными колоннами, стремясь снести и прижать к стенам, где ворота были слишком узкими для отступления, стоявший на переднем крае обороны корпус генерала Раевского.

Неверовский, приподнявшись в удобном мягком седле, тяжело вглядывался в ещё далекие, но упорно приближавшиеся неприятельские порядки. Остатки его дивизии, поредевшей и не отдохнувшей после десятков позавчерашних атак, были утра с поставлены не в первой линии, но, тем не менее, неминуемо должны были вступить в схватку уже скоро. Заветной подзорной трубы с ним уже не было – потерял ее в горячке сражения где-то среди дубов, но даже без неё было отчетливо видно, что огромная, изрытая холмами и балками, лежавшая перед городом низина Днепра была заполнена плотными рядами в сине-белых мундирах, и их количество было просто колоссальным!

Дивизия стояла под непрерывным пушечным огнём: время от времени прилетевшее ядро вырывало под горестным взглядом Дмитрия Петровича двух-трёх его солдат из общего строя, они валились, подоспевшие санитары относили их в лазарет, и несколько гренадёров из задних рядов немедленно занимали освободившееся место. Солдатушки топтались на месте хмурые, недовольные и утомленные, под ногами некоторых хлюпала свежая кровь, но теперь, после недавнего первого для многих из них боя, никто не желал более отходить.

– Ничего, братцы, стоим! – гаркнул Неверовский, уже наверное раз в седьмой за последний час объезжая свое каре. – А песенники мои ещё в строю? Где Мамыкин, Саблев, –  а вот он, голубчик, а ну, всем выйти вперед…! Запевай нашу, матушку, солдатскую! – и первым, стараясь перекричать канонаду, затянул свою любимую:

– По-старинному, да по-суворовски;

Мы закричим «ура» и пойдем вперед!

На штыках пройдем силы вражие,

Перебьем мы их, переколем всех!

Трое вышедших из строя гренадёров звонко подхватили родной каждому сердцу мотив, и вот уже хором запели все шеренги, обессиленные солдаты вдруг разом повеселели, и даже, казалось, ядра французов перестали долетать, как бы боясь потревожить это людское единение в горниле ожесточенного боя.

К середине долгого дня корпус Раевского, потеряв до половины людей, все еще продолжал сдерживать превосходящего противника, почти прижавшись к горящим крепостным стенам, но не отступив от них далее ни на шаг. Шевалье Пьер де Кроссье носился по фронту идущих в атаку, но застопорившихся мюратовых дивизий, и везде получал ответ от начальников, что солдаты устали, идти дальше не могут, а эти чёртовы русские падают, но не хотят отходить.

Страх и понимание неизбежности, возникшие у шевалье ещё два дня назад, когда на глазах у него так самозабвенно погиб этот русский поручик, утром только усилились. Он среди свитских офицеров Мюрата ехал на позиции к городу, когда из группы невысоких скрюченных на берегу реки деревьев грянул ружейный выстрел. Скакавший рядом с ним молодой красавец Растиньяк как-то вздрогнул и свалился на шею своему коню: пуля пробила ему грудь прямо под сердцем. Пока поражённые кавалеристы осматривались, ещё один из них упал навзничь с пробитой головой. Подоспевшая пехотная рота из дивизии Ледрю бросилась к берегу, но остановилась и залегла в траву, потеряв ещё троих под метким огнем. Лёжа, они по команде обрушили на чахлые деревца целый град пуль, дав несколько залпов, но в ответ раздавались лишь редкие выстрелы, точно поражая то одного, то другого французского стрелка. Солдаты отказывались идти дальше, стоило кому-то приподнять голову, и можно было немедля ее лишиться. Полковые командиры стояли поодаль, разводя руки, де Кроссье отчаянно ругался с ними, но продвижение войск вперёд застопорилось – и все лишь из-за одного русского егеря. Наконец прискакала вызванная кем-то конная батарея и четыре пушки в несколько залпов превратили в щепы все деревья, среди которых скрывался стрелок. Шевалье, не таясь, подъехал, и несколько сопровождавших его гренадёров растащили упавшие сучья и ветки, освободив от листвы искалеченное тело русского унтер-офицера, совсем ещё молодого, безусого и светловолосого. Он лежал с тем же безмятежным и одновременно торжествующим выражением, что де Кроссье видел у мертвого Берестова, и это напугало шевалье больше всего: как бороться с врагом, способным так спокойно принять смерть, жертвуя собой в безнадежной ситуации, не приемля ни почетный плен, ни возможность отступления!