Почтальон vs Редактор

В этом райончике Москвы было также грязно и мрачно, как в его Голицыно, людей на улице почти не видно. Садясь в свой белый «Фольксваген-Тигуан», Лозинский подумал, что даже если труп продавца найдут через два-три дня, то будет все равно поздно. Он все сделает раньше. Он уже готов!

Глава 5

1943 г., Евгений Соболев

Соболев не помнил ничего: ни как очнулся от резкой, пронизывающей и ломящей все тело боли, ни как, шатаясь и еле работая здоровой рукой, вылез из лежавших на боку смятых остатков кабины, ни как потом, с трудом скинув с себя парашют, куртку и шлем, стоная и трясясь, пополз куда-то по мягкой траве и мху, не осознавая ни направления, ни конечной цели. Лишь через час, когда боль чуть отпустила и туман в голове немного рассеялся, он понял, что не знает где он, где его упавший самолет и как далеко он отполз. Рядом была небольшая березка, ухватившись за нее правой рукой он слегка подтянулся, повернулся и сел.

Левая рука не работала, а висела как плеть, и, только коснувшись ее правой, Женька вскрикнул от боли. С ногами было еще хуже: они обе болели постоянно, будучи сильно зажаты искореженным металлом при падении. Около левого глаза был глубокий, до самого уха почти, порез от разбитого стекла пилотских очков, из которого сочилась кровь. Голова гудела, на лбу тоже была шишка. Евгения мутило и знобило, он сознавал, что уцелел просто непонятно как. Мысль работала ясно, но что делать теперь, он не знал. Вдалеке слышалась приглушенная канонада, пару раз прямо над ним почти на бреющем полете что-то пролетало, но даже поднять голову и посмотреть, чьи это самолеты и куда летят, Женька не мог. В остальном в лесу стояла звенящая тишь, как будто нет войны и можно, вспомнив детство, бежать вместе с любимой тетей Нюрой за красной наливной земляникой или маленькими, крепкими, кривыми, еще не тронутыми червяками подберезовиками.

– Ладно,– отрывисто подумал Соболев. – Надо вправить руку и ползти к своим.

Иллюзий у него не было, он по-любому за линией фронта, если немцы найдут его, то непременно расстреляют. Но куда ползти? Направление он не помнил, компас остался в разбитом самолете, даже если он выползет из леса, то только на равнину, а там идет бой. До наших не добраться, наверное. Куда тогда?

Вправить руку. Болит жутко, но если не сделать сейчас, будет только хуже. Работая правой рукой, он аккуратно уложил левую в рогатину между двух маленьких осинок, и, зажмурившись, дернул. Боль пронзила мозг и опустилась вниз по всему телу, но рывок был слабый, и рука не ощущалась. Закусивши губу до крови, напрягая все мышцы, он дернул еще раз, и вот теперь почувствовался легкий хруст. Он аккуратно пошевелил пальцами. Двигались, по руке пошло тепло, но боль была такой, что он свалился рядом с этими осинами на сухую, мягкую траву и минут пять восстанавливал дыхание. Затем встал и медленно, волоча разбитые ноги, побрел, шатаясь, в ту сторону, где, как ему казалось, слышалась канонада.

А всего в семистах-восьмистах метрах от него, в том же лесу, шеренга из десятка людей в немецкой полевой ферме и нескольких полицаев, растянувшись, быстро двигалась в его сторону, раздвигая сапогами густые заросли кустов. Искали сбитого и пропавшего русского летчика. По всем немецким тыловым службам за линией фронта непрерывно трезвонили телефоны и стучали телеграфные аппараты, сообщая о внезапной и незапланированной остановке только набравшего ход наступления, случившейся всего два часа назад. Еще бы! Резервная танковая колонна, на подход которой так рассчитывали командиры двух дивизий прорыва, была почти полностью уничтожена на марше всего с одного русского самолета! Одного! Тут же снятого зениткой. Дьявол бы побрал этих опоздавших зенитчиков, все равно уже ничего не поменять на сегодня! Войска на направлении главного удара остановлены и окапываются, график наступления сорван, пора докладывать командованию о результатах дня, а их нет! Прошли всего 2 километра и встали, увязнув в русской обороне! Танки подбиты, пехота лежит под очередями не смея приподнять каску, и нет обещанного резерва! Авиация русских продолжают утюжить подходящие к линии фронта войска, имеется превосходство противника на земле и в воздухе! Оберст-лейтенант Курт Йорих сдвинул с запотевшего лба фуражку, вздохнул и обернулся к идущим позади него солдатам, коротко спросив:

– Ничего?

В ответ все молчали, насупившись, и, как Курт чувствовал, в душе чертыхаясь на него. Они уже более часа обыскивали березы, ели и кусты орешника вокруг сбитого русского штурмовика, ломясь по всему лесу и дергаясь на каждый шорох рядом. Командование приказало ему найти этого чертова лётчика, не дав эсэсовцев и собак, а только отделение снабженцев из 110-го батальона и пятерых полицаев из местной деревни, во главе с этой странной женщиной по фамилии Киртичук, которая, вроде бы, была над ними главная….

Глава 6

1812 г., Алексей Берестов

Бой шел уже третий час, но уже давно закончились пушечные разговоры с обеих сторон, а батальоны русских неторопливо, но непрерывно, отходили под ружейным огнем. Все орудия были потеряны, Красный остался далеко позади, дивизия генерала Ледрю упорно наседала на ощетинившиеся штыками, как огромные ежи, нестройные каре Неверовского. Повсюду носились свои казаки, но их сумбурные действия не вносили никаких новых нот в симфонию боя, зато французские полки подходили и откатывались назад, сменяя друг друга подобно волнам на озере в солнечный, но ветреный день. Русские держались, каре стояли и не рассыпались, хотя людей теряли десятками, оставляя на дороге свалившихся убитых и отводя назад пораненных, разорванных пулями и картечью. Дмитрий Неверовский и Алексей Берестов находились рядом, в середине первого каре, наблюдая очередную атаку. Они молчали, делая свою работу, лишь генерал время от времени подбадривал своих воинов:

– Ребята! – говорил он. – Вы все знаете, как держать каре, я здесь с вами, держитесь и ничего не бойтесь.

Берестов с одобрительным восхищением смотрел как на него, так и на действия его солдат: спокойно, не суетясь, задние ряды заряжали и передавали ружья вперед, каждый новый залп, казалось, останавливал атаку неприятеля, но совсем ненадолго. Французы упрямо шли на них, останавливались, смыкали ряды и шли снова, и, подобно движению гвоздя под ударами молота, вклинивались в русские позиции. Уже несколько раз гренадеры сходились врукопашную, штыки лязгали, поднимались и опускались, обагренные лучами солнца и следами свежей крови.

Делать Берестову пока было нечего: вроде все шло так, как надо, глас он более не слышал, и это сейчас занимало его даже сильнее, чем кипящее вокруг сражение. Он все уже рассчитал и знал, что нужно всего полдня, чтобы две разрозненные русские армии вернулись в Смоленск и соединились, не дав Бонапарту разбить себя поодиночке. Пока все складывалось так, будто упорное сопротивление и медленный ход Неверовского под огнем давали это время. Давали кому: ему, Берестову, лично, или же Багратиону с Барклаем как командующим армиями, или Отечеству вообще – все это уже было не так важно. Главное, что каре 27-й дивизии пока колебались, но держались, хотя отбитых атак сегодня было уже… сколько? Семь? Девять? Четырнадцать?

– Вот же странно, – подумал было он. – Что было только – он еле-еле помнит, а что семь лет назад – до сих пор стоит перед глазами, как вечная, затянувшая их пелена.

Он каждый раз, как будто вновь и вновь, приходит в себя на этом затянутом удушливой пороховой дымкой склоне, среди мертвых, умирающих, стонущих, покрытых кровью и грязью тел. Вот высоченный гренадер, одной рукой охватив ружье, другою тянется к нему, неподвижно, и в застывших открытых глазах даже нет страданья, только легкое удивление: ну как же так? Живот гренадера разворочен картечью, он лежит напротив, но кажется, будто он ползет вперед в стремительную последнюю атаку. Сам Берестов тоже тянется к нему – его ноги придавлены крупом, а белоснежный мундир почти весь забрызган теплой кровью убитого коня. Всего час назад Бонапарт решил судьбу Аустерлица9 и всей войны одним простым движением военного гения, бросив на слабый русский центр у высот возле деревеньки Працен свои отборные корпуса. Берестов медленно приподнимается на локтях, вдали отчетливо звучит гром орудий, ружейный треск и гортанные крики – там французы добивают разрозненных союзников по частям, под тусклый свет уже начавшего закат зимнего солнца.

– Как же так? – думает и он, будто соглашаясь с лежащими рядом в изумлении мертвецами. – Только что мы шли в атаку, безнадежно, желая лишь продать жизнь за последнюю честь армии, а теперь лежим, неподвижно, и жизнь угасает в остекленевших глазах, как лучи садящегося где-то рядом светила.

Берестов почти теряет сознание от холода, боли и усталости, соглашаясь умереть здесь вместе со всеми, но тут странный далекий голос будто толкает его в затылок, приказывая ему встать и идти куда-то. Он долго, пошатываясь, перешагивая сквозь тела, поднимается обратно на холм и затем спускается вниз к небольшой речушке, туда, где остатки полка графа Каменского–Второго, отступая, с трудом сдерживают наседающих на них гренадеров дивизии Удино….

Глава 7

2019 г., Максим Шмелев

Итак, наконец-то мне все объяснили. Как обычно, это пришло в сознание ночью, ярко и настолько убедительно, я буквально взвился со своего пустого дивана, как будто бы стремясь вырваться из сна и желая действовать немедленно. Одновременно возникло понимание, что они делают и кем могут быть. Речь шла о судьбе страны, ни много ни мало. Кто бы мог подумать, что это за чушь, бред, разрыв замутненного сознания? Якобы в ближайшее время – но непонятно, когда, где-то здесь – а где именно, неясно, но точно в Москве, случится что-то грандиозное и ужасное – но что именно, неизвестно, и это повлияет на жизни большого числа людей, сдвинет, развернет историю, навсегда изменит что-то. И все это без подробностей – только то самое, невероятное ощущение железобетонного, нависшего над головой грядущего. Ничего себе задачка!

Ясность была только одна: это мощный теракт, крупная авиакатастрофа, или еще какое-то жуткое и неожиданное стихийное бедствие вроде падения метеорита на большой и густонаселенный город. Но почему они хотят сейчас, чтобы этого не произошло? Что оно меняет? Если те, кто вызывает меня в ночи, разрывая каждый раз мой разум, просят меня что-то изменить, значит это не запланировано природой, господом Богом, течением стрелы времени. Значит, инициация этого события тоже идет не из нашего времени, кто-то могущественный и для них недосягаемый тоже хочет, как и они, изменить прошлое ради своего настоящего, значит, где-то у нас в непостижимом механизме Вселенной случился сбой, как будто песчинка попала между шестеренками. И все пошло по-другому, неосвещенному сиянием временных струн пути.

А что же могу сделать я? Их вызовы неясны и нерегулярны, они не дают конкретного места и времени, не формулируют четко, что именно может случиться. Тогда, после нескольких первых сеансов с ними, а если точнее, после нескольких более-менее ясных предсказаний, на которых я потом заработал почти миллион, я вспомнил институтский курс физики и попробовал представить себе возможный принцип, на котором построено наше общение. Выходило, что мы разделены бесконечностью времени, возможно в десятки, сотни или даже тысячи лет, и поэтому связь, в том виде как она работает, может быть только через искривленное под действием сил гравитации пространство-время. Я не верил сам себе, когда я в первый раз вывел это для себя. Значит, это червоточины. Те самые, придуманные Хокингом и Торном10, поэксплуатированные в десятках фантастических книг и фильмов. По которым, кстати, нельзя переместить ничто материальное, ибо любой материал, помещенный туда, будет немедленно разорван и испепелен чудовищными приливными силами. Но мысль, сознание, биополе, в конечном счете, душа – она нематериальна. И только она сможет там пройти сквозь пространственно-временную воронку и найти цель для передачи информации.

Как-то в детстве я смотрел за работающими муравьями в лесу. И думал: вот они ползут, трудятся, что-то несут на себе, оберегают свой дом. И не знают, даже не могут себе вообразить, что в любой момент я могу поставить ногу и разорить их муравейник, разрушить, раздавить их сотнями сразу. И это полностью вне их понимания. Они не могут даже осознать в своем малюсеньком мирке, как быстро он может быть сокрушен одним моим движением. А я стою рядышком, вне их мира, но постоянно смотрю на него. И также сейчас кто-то со стороны смотрит на нас. Кто-то может также обрушить наш мир, но сделает это более тонко. Не раздавит муравейник, а прикажет муравью проползти в другую сторону или принести другой груз. И тогда все изменится.

Итак, они посылают свой вызов через пространственный канал между двумя черными дырами. Одна у них, а другая каким-то образом создается у нас, возможно, где-то в глубинах наших мозговых клеток. Она диаметром в миллионы раз меньше атома, и ее сконцентрированная в одной точке гигантская масса не оказывает на нас влияние, настолько она ничтожна по сравнению например, с электроном. Но на уровне фемто-мира она рвет пространственно-временную ткань и тогда их мысленный приказ приходит ко мне, наверное, передаваясь через четыре измерения. Вот и все! Меня хватило на то чтобы прикинуть формулы, а далее любое понимание происходящего закончилось. Вызов был теперь нечеткий и неясный. Но он упорно приходил с одним и тем же несколько вечеров подряд, чего ранее не было никогда. И только, кажется, на пятый день, зафиксировав момент и глянув на время на экране АйФона, я, наконец, что-то понял.

Так, ну-ка, подумаем! – сказал я сам себе. – Я один, рядом никого уже давно никого нет. Семья распалась, любовница ушла, я сам по себе. Бывает, что одиночество иногда обостряет все чувства, червь уныния точит разум, иногда генерируя невероятное прозрение. И вот я уже весь такой умный, чтобы понять, что время 19:05:41 каждый раз – это неспроста. За все время контакта, они, отправляющие Вызов, еще никогда не посылали мне деталей, подробностей, точных цифр, имен, названий.

Выходило только одно: точное время каждый раз – это указание неких данных, вывод информации для моего понимания. Они передают их мне, руководствуясь общей логикой, которую я должен постигнуть. А что если это некое место или время, которое я могу определить? Итак, они вызывают меня каждый раз в 19:05:41 и далее я понимаю, что скоро должна случиться катастрофа. Здесь, в Москве. Городе, который пережил за свою почти тысячелетнюю историю итак слишком многое: нашествия, разрушения, разорения, пожары, обстрелы и бомбежки, взрывы и заложников, разрушение домов, и еще много-много всего. И сейчас его ждет что-то небывалое. Я должен это разгадать. Я должен это предотвратить. Я выбран невероятной, непостижимой силой или разумом. И, похоже, только я один.

Глава 8

1943 г., Евгений Соболев

Деревня как будто выросла перед глазами: казалось, только что был этот бесконечный лес, и вдруг стоит рядок покосившихся, каких-то тусклых хат с соломенными крышами, а между ними – пара черных танков с крестами и туда-сюда снуют фигуры в серых касках и шинелях. По крайней мере, так это воспринял Соболев, когда, наконец вышел на первую по пути поляну, а может это его полу-угасшее от боли и усталости сознание такими образами передало это в мозг, который и дал телу команду:

– Стой! Падай! – и Женька свалился прямо рядом со свежей коровьей лепехой от деревенского выпаса, а затем, ужом, стараясь не шевелить траву, пополз назад.

– Стой! – вновь пришла команда от неизвестного голоса. – Ползи направо! – он даже обрадовался ее появлению, хотя и слышал недавно, но, тем не менее, был готов выполнить любое его указание теперь, как будто хватался за соломинку.

Ползти пришлось всего-то каких-то 20 метров: на краю поляны, утопая в траве почти наполовину, стоял кривой кирпичный остов небольшой церквушки, поросший изнутри мхом и небольшими деревцами. Остались только стены, половина крыши и скелет маковки высотой всего метров 10, как будто опиравшийся на две высокие березы. Евгений аккуратно дополз до ближайшего проема в стене, приподнялся, стараясь не смотреть в сторону деревни, и тяжело перелез внутрь постройки.

– Вроде бы не заметили, – подумал он спокойно, и вновь прислушался.

Было тихо, танки не гудели, пушечный гром вдали почти стих, только немцы рядом в деревне неразборчиво переговаривались.

– Теперь в тот угол и вниз! – вновь голос давал не терпящий возражения приказ.

Евгений, пошатываясь и спотыкаясь о камни, подошел к указанному месту. Там, среди обломков кирпичей, у корней пробившейся через разрушенный фундамент к небу изогнутой осинки, что-то чернело.

– Когда-то здесь был алтарь и стояла стена с чудотворными образами, – подумал он, вспомнив опять тетю, которая, иногда тайком, в воскресный вечер, водила его в такую же маленькую, черную, но каким-то чудом еще действовавшую, церковку в родном селе на Урале.

Теперь ничего здесь не было, но, нагнувшись, он нащупал ржавую бурую ручку и с трудом поднял дверь небольшого люка, ведущую в подпол. Пахнуло сырым гнильем, он обернулся, боясь, что легкий скрежет от дверцы мог привлечь внимание немцев, ходивших по деревне, но было тихо. Уже вечерело, он чувствовал страх, усталость, боль и голод, но больше идти было некуда, и, как будто по неведомо от кого полученному приглашению, он нащупал ногой земляные ступени, с трудом сделал несколько шагов вниз. Нагнувшись вперед, Евгений оказался в землянке размером метр на метр примерно, пустой, влажной и холодной. Через минуту его глаза привыкли к тусклому, идущему сверху от лаза свету от низкого, садящегося за деревьями солнца, и он смутно различил небольшой предмет, стоящий почти посередине. Это был небольшой деревянный ящик, даже, скорее, коробка, слегка присыпанная сырой землей. Он потянул ее на себя, и, прижимая к телу здоровой рукой, осторожно поднялся наверх, снова осмотрелся и прислушался. Все также, но на сей раз он ясно услышал канонаду, как ему показалось, ближе, чем раньше, и легкий, но нарастающий гул в небе.

Теперь коробка занимала его внимание. Она была явно очень старой, сколотой из тонких досок, уже немного гнилых и совсем грязных, из которых торчали ржавые и толстые гвозди. Соболев достал свой «ТТ» и аккуратно, рукоятью, подцепил крышку. Коробка развалилась, обнажив два засыпанных землей холщовых мешочка, стянутых грубой шнуровкой. Он взялся за один из них, больший по размеру и более тяжелый, и растянул узел. Удивительно, но там были два небольших куска твердого вещества грязно-янтарного цвета, которые он узнал сразу. Его дед держал пасеку и часто приносил внучку севший мед, затвердевший, но сохранивший тогда вкус и аромат. Есть хотелось так, что он схватил меньший из кусков и засунул в рот почти целиком. Разжевать не получилось, но ароматный вкус ударил в голову, на секунду стало очень хорошо, и Женя, медленно перекатывая языком начинающий растворяться сгусток, обратил внимание на второй мешочек. Он был совсем небольшим, и, развязав его, он достал лишь небольшой, грязно-белый сложенный вчетверо лист бумаги с коричнево-бурыми, витиеватыми, крупными строками. В лесу темнело, а зажигалку Соболев потерял при падении своего ИЛа. Но, повернув лист к свету закатного солнца, еще пробивающемся сквозь листву, он начал, с трудом разбирая в темноте и читая непонятные слова, понимать их смысл. Текст был явно старый, с размашистыми завитками заглавных букв и со знаками «ять». Примерно через минуту стало ясно, что кто-то неизвестный обращается непосредственно к нему, Евгению Соболеву, ничего про него не зная, но, тем не менее, как будто стоит сейчас рядом с ним, как будто повторяет написанный им странный текст:

«Я пишу тебе эти строки, ибо Глас Грядущего попросил об меня этом. Я знаю, что ты сейчас болен, устал, ранен, страшишься и потерял надежду. Ибо не знаешь ты, что происходит, что ты видишь и что ты слышишь. Но само письмо сие есть свидетельство высшей мудрости. Мне сказали написать его для тебя, но не ведомо мне, когда ты его откроешь, через год, десятилетие или век. Я оставляю тебе свежий мед, чтобы ты мог подкрепить тело, и эту бумагу, прочитав которую ты подкрепишь дух свой. Посему знай: то, что ты слышишь есть знак тебе и высшая благодать божия. Повинуйся этому Гласу всецело, ибо сие значит, что ты избран менять и творить историю. И в самый мрачный час, услыхав сей Глас, выполни что велит он, ибо все это ты сделаешь во имя отчизны и во благо ее. А когда придет твой черед встать пред лицом Господа, ты это тоже знать будешь. Верь, ибо грядущее грядет.

Адъютант штаба 2-ой Армии, поручик Алексей Берестов, июня 7го дня, 1812 год».

– Хэндэ! – резкий и громкий приказ за спиной вывел Евгений из секундного оцепенения и осознания написанного.

– Все, вот и конец, – подумал он, и не выпуская это дурацкое, только что заставившее его потерять всякую бдительность и, вероятно, приведшее его к гибели письмо, он обреченно повернулся. Два немца стояли уступом, один позади другого, всего метрах в пяти, наставив на него свои винтовки. Казалось, они были не меньше него изумлены тем, как просто и глупо им попался этот русский.

– Хэнде хох! – повторил первый из них и повелительно качнул стволом. Евгений медленно начал поднимать руки, но тут резко грянул в голове тот же голос, почти крикнув ему лишь одно слово:

– Ложись!

Спустя секунду в уши врезался мгновенно нарастающий знакомый гул от пикирующего где-то совсем рядом штурмовика, и, когда он начал падать на землю, заваливаясь вправо, все вокруг зазвенело от свистящего ракетного снаряда, и, показалось, что совсем рядом пространство буквально раскололось от взрыва. В глаза и лицо полетели комья, щепки, какие-то ошметки, а затем сознание отключилось. Но спустя лишь минуту Соболев пришел в себя и тяжело поднялся, отряхиваясь и откашливаясь, и смог быстро оглядеться. Там где только что стояли эти два немецких солдатика, теперь дымилась воронка от промазавшего по деревне ракетного снаряда, но чуть дальше уже было зарево – горели два деревенских дома, и гитлеровцы метались посреди огня, уже не обращая на Женьку никакого внимания. А того письма в руке у него не было….

Глава 9

1812 г., Алексей Берестов

– Отошли, отошли, братцы! – вырвал Берестова из оцепенения памяти веселый возглас кого-то из солдат передних рядов. Он вновь был на лугу возле дороги, сидел на своем кауром жеребце посреди сомкнутого каре, посреди пальбы, дыма и криков. Атака французов откатывалась назад по всей линии, очередная, но не последняя.

– А вот сейчас пойдут опять! – мелькнуло у него в голове.

Неверовский, бывший со своей небольшой свитой чуть позади, тронул коленями коня и подъехал к нему. Его лицо, слегка простоватое и спокойное, в пылу сражения, казалось, горело как костер.

– Удержали вновь, поручик! – тихо сказал генерал. И, обернувшись вперед, громко прокричал своим солдатам:

– Молодцы, ребята, так держать строй!

– Рады старатьс…ваш…пре…ство! – отвечал нестройный, но дружный хор голосов. Каре стояло теперь неподвижно, пользуясь передышкой. От Красного прошли не более двух верст, но каждая сажень этого расстояния, наверное, уже стоила нескольких жизней. Рядом относили в тыл раненых, пронесли всего исколотого но бранно и весело ругающегося того полковника со шрамом, героически державшего первые ряды каре под огнем. Неверовский, качаясь в седле, посмотрел в подзорную трубу на позиции французов, а затем беспомощно опустил ее, словно весившую теперь несколько пудов. Он ждал момента, когда Мюрат11 начнет наконец разворачивать для атаки свою отборную кавалерию, ждал с яснейшим пониманием, что это сейчас случится, и с едва теплившейся надеждой, что, может быть, этого не произойдет. Лучшая в Европе конница сейчас его сметет. Вдали строились эскадроны, слышались резкие гортанные крики людей и лошадиное ржанье. Берестов повернулся к генералу, теперь его лицо тоже пылало, он слегка трясся от предвкушения.

– Дмитрий Петрович, – сказал он, – мы выиграли армии три часа, а надобно нам еще столько же. Мюрат думает сильно удивить и испугать нас, но видит бог, мы русские, не убоимся же погибели в час, когда в наших руках судьба Отечества! Надо выстоять! – и крикнув солдатам каре расступиться, он выскакал вперед, остановившись в пяти саженях перед передней шеренгой. Там он слез с седла, выпустил уздечку из рук и опустился в слегка примятую солдатскими сапогами траву.

Наконец, раздался мерный гул от топота тысяч лошадей. Французы решили теперь сломить сопротивление непокорных русских таранным ударом своих отборных кавалерийских сил. Разъярённые, разгоряченные жарой и боем всадники на таких же разъярённых огромных конях понеслись лавиной на заколебавшийся от ужаса строй. Но Берестов уже почувствовал их смятение, их страх, их желание, еще вчерашних крестьян, ныне русских солдат, отвернуться и бежать прочь от этой надвигавшейся на них смертоносной массы. И обернувшись, он рявкнул им изо всех сил своего голоса: