Сокровище Великих Болот

Поблескивая синими глазами, тетя Ришка продолжала наполнять собою их маленький домик, умудряясь одновременно заплетать косу Эй, добиваться от Ифа, чтобы он отвлекся от вырезания по очередной коряге и переоделся, и отчитывать только что вбежавшую Руфину за опоздание.

Жители деревни постепенно собирались на помосте в центре круга, образованного домами. Солнечный диск канул за край земли, синие тени взялись за руки и начали водить хоровод, а люди рассаживались на циновки, держа поблизости сети и клеточки для будущей добычи, и погружались в неспешную беседу. Дети с визгом носились где-то поодаль по мосткам, ловя сачками друг друга, мужчины степенно возжигали благовония в черных чашах из дымного стекла, женщины вполголоса шушукались, обсуждая погоду, предстоящую ярмарку и много ли нынче будет светлячков.

Небо совсем потемнело.

Площадь тускло освещали желтые фонарики у порогов и в руках ловцов, тоненькими иголочками лучей прокалывающие темноту. Народ притих, дети уже набегались, взрослые наговорились, смех и возгласы слышались всё реже.

Вдруг во внезапно наступившей тишине раздался общий восхищенный вздох: повсюду, насколько хватало взгляда, точками, брызгами, гирляндами – загорались желто-зеленые и оранжево-золотые огоньки. Они перемещались, смешивались потоками цветов, взмывали ввысь лентами и опускались на землю покрывалом. Светлячки проснулись! Они танцевали во тьме танец любви, рисуя узоры светом своих тел.

Бесчисленные маленькие искорки сияли, тихо шелестя прозрачными крылышками.

Жители деревни распахивали припасенные мисочки со сладким нектаром и пахучими цветками семилетника, которыми питались светлячки, чтобы те подлетами к ним на запах. Там их ждали мягкие сеточки, тонкие сачки и клеточки с едой и мелкими-мелкими дырочками для воздуха, исключающие возможность побега.

Светлячки охотно ловились руками, стаканчиками, сачками и тряпочками, садились на плечи и на стены домов, вились над головой и кружили друг с другом. Дети поменьше с восторженным визгом гонялись за живыми огоньками по мосткам, окружающим площадь. Дети постарше важно помогали родителям в важном деле поимки сияющих насекомых. Они все вместе растягивали и расправляли большую мелкоячеистую сеть и поднимали её вверх на шестах. Когда в её полукруглые бока надувались ветерком, и в их объятия влетало большое облако светлячков, полотно аккуратно тянули вниз, заворачивая края так, чтобы попавшиеся пленники не выскользнули все наружу. Светящийся шар оставляли висеть на палочках основы, которые не давали светлячкам повредить крылья и пушистые брюшки, а тем временем ловцы доставали новую сеть.

Путь насекомых изо дня в год пролегал именно над их деревней, и вылет длился всего одну ночь. Пойманные светлячки не унывали и продолжали жить в лампах и сетках, освещая жилища и улицы, главное было их вовремя кормить, а улетевшие выводили новое потомство, откладывая яйца на листья лилий, и угасая, умирали в течение нескольких дней после вылета.

Жители деревни получали доход, обменивая свою добычу на ближайших ярмарках, и свет, разгоняющий тени по ночам.

Этот свет рассеивал страх, отпугивая болотников, не слишком дружественных к людям; ночь вылета светлячков была ночью свободных путешествий, когда можно было без опаски идти куда угодно, не опасаясь ни мороков, ни лихорадки, ни духов.

Праздник длился до утра, все продолжали ловлю, пели, смеялись и танцевали.

Руфина кружилась с сетями, взмахами рук сгоняя в них сияющие искорки. Её светлые волосы взлетали в такт движениям, озаренные свечением уже пойманных насекомых, и вся она казалась ликующим вихрем. Младшие брат и сестра такими же белоголовыми цветками мелькали то тут, то там. Остальные деревенские были черноволосыми и смуглыми, их фигуры терялись в темноте, но на лицах то и дело вспыхивали улыбки, словно лунные серпики в высокой траве.

Наконец первые лучи солнца выбелили небо, выбившись из-за края земли, и долгая ночь Праздника ловли закончилась.

В противоположность всем другим дням с рассветом в деревне наступила тишина. Светлячки были упрятаны в темные сарайчики, чтобы их не пожгло полуденной жарой, которая придет, когда все будут спать.

Руфина, Иф и Эй лежали в своей хижине на полу, вытянув гудящие ноги. Сил шевелиться ни у кого не было, горло немного саднило от песен и криков, а в глазах до сих пор мелькали улетающие в небо зеленые и желтые огоньки. Глаза понемногу закрывались, дремота сладкой пеленой окутывала головы. Последней мыслью девушки перед тем, как окунуться в сон, было: «Выходить, чтобы попасть на ярмарку, нужно через три дня… Потому что идти нужно в Сокорье, обходя Чистое… Эх, Чистое…». Сердце потянуло тоскливо: Чистое опустело… Но сон уже сморил её.

Тем же утром в объятую сном деревню пришли козы. Осиротело мекая, они брели, ища людей. Их хозяева куда-то подевались, не подоили, не дали сладкой водицы. Умные животные помыкались-помыкались в их поисках, да и потянулись прочь от опустевших домов Чистого…

***

Следующие дни прошли для Руфины в водовороте сборов и приготовлений, она кружилась, словно игрушка на деревянной палочке, которую трясёт малыш – быстро, быстро, быстрее, ещё быстрее! Щелкай, игрушка, весели, крутись!

Большие торжища были нечастым событием, место их проведения обговаривалось заранее. В этот раз неожиданная вспышка лихорадки нарушила устоявшийся путь для жителей Длинных мхов; на Ярмарку приходили раз в год со всего Болота, даже откуда-то с гор являлись торговцы со своими необычайными товарами из металла, дерева и меха; для местных же жителей это была единственная возможность получить жизненно-важные вещи, подобные лампам на козьем жиру или посуде из глины. Денег на таких торговых сборищах было немного, в основном велся обмен всего на всё. Еда, посуда, одежда и игрушки – каждый хотел принести что-то своё и унести с собой нечто иное.

У маленького семейства Руфины были приготовлены на обмен три небольших горшка красноягоды, собранной ею самой, светлячки в сеточках, сплетенных Эй, и резные украшения, сделанные Ифом из веток и коряг: они пользовались большим успехом, будучи изготовленными изящно и выглядевшими похоже на неведомых птиц, застывших на взлете.

Мелкие меновые базарчики процветали в разных частях болот; достаточно было мастеру из какой-нибудь деревни наделать достаточно корзин или выделать несколько козьих шкур, как он мог отправиться в путь, чтобы поменять их в соседнем селении на мясо соленых грибов или муку из тук-тука.

В этом году Иф впервые отправлялся вместе со старшей сестрой на торги, а Эй оставалась у тети Ришки. Их дядя, Ревус, шел во главе маленького каравана, выступающего в полумгле раннего утра, дождавшись лишь, чтобы солнце брызнуло первым лучом сквозь тонкие ветки деревьев.

Эй стояла у мостика в деревню и, изо всех сил сдерживая слёзы, махала рукой вслед уходящим. Ей тоже очень-очень хотелось попасть на ярмарку, но маленьких детей, особенно носящих замену для имени «Эй», туда не брали. В прошлый раз, когда Иф оставался с ней, ей было не так грустно и почти совсем не обидно, да и Руфина уходила не так надолго. А теперь ей чуть ли не круг придется жить с дочками тетки Ришки, которую она побаивалась, доить козу и вообще… спать в их собственном домике её никто одну не отпустит.

Теплые руки тети обняли девочку за плечи, ласково потрепали по голове.

– Ну-ну, не плачь, деточка, – раздался её сочувствующий голос, от которого солёные капли так и хлынули по щекам, невзирая на все усилия. Эй резко отвернулась от уходящего вдаль небольшого каравана, хотя путешественники уже не могли её увидеть, потому что перестали махать остающимся и сосредоточились на том, чтобы аккуратно ставить ноги, и, уткнувшись в теткин подол, разрыдалась.

– Вот увидишь, они скоро-скоро вернуться и привезут тебе замечательные подарки! – продолжала увещевать её Ришка. – А пока пойдем-ка, почешем шерсть козам…

***

Путь в Сокорье был отмечен давно поставленными вешками – нечасто встречающимися столбиками из глубинной глины, которые обожгли и украсили охранными узорами и наделили грозными лицами. Иной раз проходящие мимо путники вешали на них нитку бус из сушеных ягод или ленту, а то и обычную веревочку из коры, так, что за все годы своей верной службы людям столбики обзавелись не только многочисленными украшениями, но даже иногда шляпами и именами.

Самый первый к деревне Руфины столб носил название «Косач» и имел хитрые раскосые глаза и множество коричневых кожаных шнурков, а также с десяток синих бусин, нанизанных на тонкие косицы из черных волос. Богатое украшение, так и манящее прохожих, но никому и в голову не пришло бы снять стеклянные бусины, принесенные в дар духу, что охранял дорогу. Глупцов, желающих навечно остаться блуждать по болотам, не было.

Идти предстояло четыре дня, под палящим солнцем, неся на спине корзины со скарбом на продажу и с едой и одеялом для себя. Самыми легкими из поклажи были плетеные клеточки для светляков да пыльцой на их прокорм.

Шли ровной цепочкой, один за другим, след в след. Под ногами глубоко проминался зеленовато-рыжий мох. Словно роскошная шкура неведомого зверя, он раскинулся кругом, насколько хватало глаз. Ступни тонули в нем, как в пуховых подушках, неимоверно затрудняя шаг. Уже к полудню ноги у Ифа болели в коленях так, словно башмаки были каменными. Привычная к длительным переходам старшая сестра то и дело внимательно поглядывала на него. То ли проверяя, как он переносит поход, то ли боясь неожиданных выходок. И впрямь, когда их маленький караван только вышел из деревни, Ифу хотелось скакать от восторга, бегать вокруг идущих по тропе людей и подкидывать вверх клочки мха, выдранного из шкуры болота. Но он удерживал себя, медленно и солидно передвигаясь с той же скоростью, что и весь караван. Он гордо помахал оставшейся на деревянных подмостках Эй, вспомнив, что пообещал ей вчера принести какие-нибудь бусы. Конечно, что ещё можно дарить девчонкам! Только бусы, да подлинней. Правда, он сомневался, что вырученных товаров хватит на особо яркие бусины из стекла, скорее, придется найти что-то попроще. Но он обязательно сдержит слово.

Во главе процессии шел дядька Ревус, и его затейливо заплетенная в четыре пряди коса свисала сбоку от большого короба. Спереди у него висел ещё один, поменьше. Остальные десять человек старались ступать ровно за ним по тропе. Четыре женщины, включая Руфину, и пятеро мужчин среднего возраста, добытчиков и охотников, да Иф, для которого этот поход знаменовал почти что признание его взрослым. Замыкал процессию молчаливый Занур, бритый налысо здоровяк с татуировками на щеках и предплечьях. Он топал по раскисшей под ногами впереди идущих тропе легко, словно скользил по поверхности мха, несмотря на то, что нес за плечами, пожалуй, самую тяжелую ношу. Ревус крепко доверял ему, поручив идти последним, хотя тот появился в их деревне из дальних неизвестных мест всего несколько лет назад. Отсидев в охранном сарайчике, как одинокий путник, положенное время, он тогда пошел к старейшинам и долго беседовал с ними о чём-то. После женщины шутили, что тогда-то он и израсходовал весь свой запас слов. Деревенские не дождались от него никаких рассказов, ничего, кроме имени. Старики, стоявшие во главе, тоже молчали, как замшелые камни, хотя обычно то, что знал один, через некоторое время знала вся округа. Занур быстро стал одним из лучших охотников. Возле его дома всегда сушились шкуры лягух, растянутые на палках. А попробуй-ка, убей такую здоровущую тварь, плюющуюся ядовитой слюной! Он не скупился отдавать общинную десятину (а иной раз и больше), если видел нуждающихся. Двигался он с обманчивой плавностью и неторопливостью, имел плотное телосложение кулачного борца и прекрасно метал ножи, коих у него было не менее двух десятков разного вида. Оттого, что его личность была окутана таинственностью, она обладала непреодолимой притягательностью в глазах немногочисленных местных мальчишек. Каждый хотел бы подержать его ножи и узнать, откуда тот пришел. Внимательно к нему приглядывались и матери подрастающих дочерей, размышляя, не получится ли через пару-тройку лет выдать какую-нибудь из них за Занура-молчуна замуж. Справных женихов в селении было не так уж много, а он не был ещё стар и всегда приходил домой с добычей. С таким мужчиной жена не останется голодной и раздетой. Всегда вдосталь будет у неё и лягухиного мяса и ценных шкур, которые шли на изготовление одежды, обуви и прочных, не пропускающих воду бурдюков.

Сошелся неизвестно каким чудом с ним один только Ревус, да и то, наверное, из-за того, что оба были охотниками и как-то пересекались на болотах. А может, и побывали вместе в какой-то серьезной передряге, как подозревала жена Ревуса.

Вот и сейчас один вел всех вперед, а другой приглядывал, чтобы никто не отстал, и никакая тварь не напала на идущих со стороны. Хотя дорога была торная и не по диким местам, а между деревнями, мало ли что.

***

Путь удлинился потому, что теперь пришлось далеко огибать Чистое. Зеленые полотнища на столбе, охраняющем развилку, были повешены так, чтобы каждый мог заметить их издалека и с любой стороны, загодя обходя опасное место. Этот отворот тропы миновали ближе к вечеру в молчании. На душе неизвестно откуда всплыла тоскливая пустота, исходящая от обезлюдевшей деревни, хотя её и не было видно. Болото получило свою добычу, и любой понимал, что, несмотря на все предосторожности, на месте жертв болезни мог быть кто угодно. Всё предусмотреть невозможно. Кто знает, каким образом сейчас первый заразившийся лихорадкой прошел в селение… Обычно оставляли в охранном доме лишь тех, кто приходил в одиночку, потому что некому было поручиться, что они точно провели ночь под защитой света своей лампы. Приходящих группами больше трех человек не задерживали, предпочитая верить на слово, так как обычно это были торговцы или добытчики, которые несли с собой что-нибудь полезное, что всем хотелось увидеть побыстрей. Считалось, что одинокий охотник ещё мог заплутать, потерять огонь, уснуть и, не заметив, как заболел, вернуться в деревню. Однако несколько человек должны были приглядывать друг за другом, да и лампа что на одного, что на всех светила одинаково, а запас жира каждый носил с собой обязательно.

Небо уже наливалось темной синевой, с алой лентой по кромке, когда достигли места ночевки. Стремясь не остаться поблизости от Чистого, которое теперь следовало переименовать в Пустое, шли дольше и быстрее, превозмогая усталость. Над головой путников вились мошки, отпугиваемые пахучим настоем трав лишь отчасти. Поднимался туман, пропотевшая одежда липла к телу, а проголодавшиеся светляки тихо гудели в коробах. Впрочем, есть хотелось всем.

Рядом с тропой было удобное место, между сразу двух охранных столбов – Толстяка и Родителя.

Толстяк поражал своими размерами, один человек едва мог обхватить его, доставая одной рукой до другой лишь кончиками пальцев. Родитель же стоял во мху наискось, склонившись к западу с озабоченным выражением глиняного лица, так и чудилось, что он вот-вот начнет отчитывать непослушных чад, вечно опаздывающих домой.

По кругу стоянки повесили сразу несколько сияющих теплой позолотой ламп – всё же одиннадцать человек не три, нужно, чтобы никто не остался в ночной тени.

Иф повалился на мох там же, где стоял, когда старшие скомандовали привал. День казался ему бесконечным, полным солнца и зеленого мха, и вместе с тем промелькнувшим так быстро, как мелькает хвост желтой ящерицы, что греется на старых досках: её невозможно разглядеть целиком – только шевельнешься, а уже только хвост и взблестнул бронзовой полосочкой в щели. Раньше его никогда не отпускали из деревни. Он выходил несколько раз с отцом и то недалеко. А с тех пор, как пропали их родители, он больше не покидал деревню. Разумеется, удержать детей от столь рискованно-соблазнительных вылазок в окрестности родного поселения было нелегко, но грозящее суровое наказание и почти полное отсутствие друзей для Ифа сделали свое дело. Из сверстников у него был только Тосик, сын Курочихи, но из-за болезненности и слабости тот всегда был полусонным и медленным, и с ним совсем не хотелось играть.

Люди вокруг него неспешно готовились к ночлегу, раскидывая спальные места, вынимали еду, кормили светлячков, разгоравшихся от полученной пищи желтым и зеленым сиянием, усиливающим свет в кругу стоянки. Внезапно до слуха Ифа донесся разговор Ревуса и его сестры. Он навострил ушки. Будучи хорошим охотником, Ревус часто рассказывал интересные истории про свои походы. Сейчас же он размахивал руками и притворно горячился:

– Да, истинную правду говорю: в тот раз, когда я ходил один на Дальние кочки, я огромную змею видел! Никому ещё такая не попадалась! Рыжая, что паленый солнцем мох, по спине черные точки, а уж толстая – два шага в ширину! А как шипела!

Руфина, вежливо оторвавшись от перекладывания вещей в сумке при разговоре со старшим, недоверчиво улыбалась в ответ:

– Рыжая? Два шага в толщину? Ты меня разыгрываешь, дядя!

– Не веришь?

– Н-н-ууу… не очень.

– Как можно ставить под сомнение слова родного дяди?! Ладно, пожалуй, два моих шага – это я действительно лишку хватил, но один – точно! И зубищи из пасти так и торчат, так и торчат!

– Но, дядь, и один шаг много, это ж какая толщина! – возразила Руфина.

– Если уж не один, то хоть полшага – наверняка! А еще у неё был гребень, острый, как мой нож!

– Ой, полшага – это с мой локоть. Не бывает таких змей. Да и что она могла есть, чтобы стать такой упитанной? И борозду после себя оставляла бы, словно топляк. Я вот сколько хожу, ни разу ничего подобного не видела.

– Лягух небось она ловила. Это редкая змея. Может, вообще такая единственная на всё болото осталась. Хотя, возможно, она была толщиной всего лишь в пол-локтя. Но точно рыжая, – пошел на попятную дядя.

– Нет, – покачала головой Руфина, думая, что сейчас Ревус очень похож на своего брата – вылитый её отец, – такого не может быть.

– Ах, какая ты недоверчивая! Ну, четверть локтя, теперь веришь?

– Прости, дядя… – с огорченным видом она развела руками.

– Четверть четвертинки! С черными крапинками и ободком вокруг глаз.

– Про глаза – верю, про толщину – нет!

К разговору уже прислушивались, тихонько посмеиваясь, все окружающие. Лишь Занур с непроницаемым выражением лица вглядывался куда-то в темноту.

Ревус в запале подергал себя за толстую косу:

– Ладно, скажу тебе правду, раз ничегошеньки от тебя не скрыть. Змея была с мою руку туловищем. А по бокам – с четырьмя лапами! И на каждом пальце – вот-такенный коготь!

Иф, во все глаза глядевший на него, позабыв обо всем на свете, не удержался и прыснул от смеха:

– Выходит, змея была ящерицей, дядь! С гребнем и лапами, да еще рыжая! – и тут же, спохватившись, зажал себе рот ладонью: вмешиваться в разговоры взрослых, да тем более спорить с родным дядей мальчишкам воспрещалось.

Ревус резко развернулся в сторону крикуна, якобы, чтобы отругать, но Иф увидел на его лице лукавую улыбку, спрятанную за нарочитой серьезностью тона:

– Это она просто отрастила лапы от страха, меня увидев!

После этого заявления хохотал весь их маленький лагерь. Руфина, поддержавшая дядин розыгрыш, смеялась, сверкая белыми зубами, болтал ногами в восторге Иф, от избытка чувств свалившийся на спину, даже, кажется, по губам Занура скользнула мимолетная тень усмешки.

– Ящеричная змея! Ох, дядь! Вот здорово! Как большая лампа, раз рыжая, да?

Не успел Ревус ему ответить, как вдруг отрывисто прозвучал низкий голос:

– Тихо всем!

Все разом замерли, повернувшись к говорившему. К всеобщему удивлению это сказал Занур. Ко всему прочему, это были едва ли не первые слова, которые от него слышали Иф с Руфиной.

Ревус тотчас посерьезнев, махнул рукой стоявшим на поляне:

– Быстро в круг! – и, обернувшись к здоровяку, спросил: – Что там?

Тот, убедившись, что успешно привлек внимание, безмолвно кивнул куда-то в темноту.

Уже совсем смерклось, и за границей света ламп очертания окружающего простора терялись. Легкий туман свивался плетями, полз по земле. Внезапно из него выделилась, словно сырой воздух стал черной глиной, высокая темная фигура, похожая на человеческую, но с белым овалом вместо лица и развесистыми то ли ветками, то ли рогами на голове. Странной ищущей волей повеяло от нее, холодком по ребрам потянуло.

Люди испуганно замерли. Охотники стиснули в руках ножи. Женщины обняли теплые бока светильников, словно стараясь оградить – огонь или себя… На долгий миг фигура задержалась на грани света, словно колебалась, выходить или нет. Где-то далеко, в глуби болот протяжно закричала птица, налетевший порыв ветра шевельнул навешенные на охранные столбы железные и стеклянные бусины, и под их тихий звон неведомый пришелец качнулся назад, отступая во тьму, где пропал так же беззвучно, как и появился.

Цепкий страх не так быстро разжал свои когти. Некоторое время после исчезновения ночной фигуры люди стояли молча, напряженно всматриваясь во мрак в той стороне, где та растаяла.

Иф заметил, что лишь Занур и Ревус оглядывали весь круг, опасаясь подвоха.

Общий вопрос, заданный сразу несколькими голосами, прозвучал, как вздох:

– Что это было?

Сбросившие оцепенение люди встряхнулись, загомонили, стремясь суетой обмануть себя. Мол, ничего особенного не произошло.

Ревус молча глянул на своего друга. Тот скривился, пожал плечами. Неопределенно махнул рукой, убирая нож за пояс. Глава каравана согласно кивнул головой, то ли ему, то ли своим мыслям.

– Это был Дух болот, – объявил он после этого безмолвного обмена мнениями. – У нас нет того, что ему нужно, иначе бы он не ушёл. Можно спать спокойно. Но надо выставить сторожей на всякий случай. Я буду первым.

***

Ночь прошла спокойно. С первыми лучами солнца лагерь был свёрнут. Уже перед выходом на тропу Иф решился тихонько высказать сестре мучавшую его всё это время мысль:

– Руфин, а как ты думаешь, что Дух искал?.. – Слова застыли у него на губах под строгим взглядом сине-зеленых глаз. Внезапно она отвела взгляд и о чём-то глубоко задумалась.

– Знаешь, говорят, что Духи никогда не выходят к людям просто так. Только когда им что-то нужно… Кровь или вещь, – тряхнув светлыми волосами, торопливо проговорила девушка. – Если у них забрали нечто важное… Например. А поскольку показываться они могут лишь с наступлением ночи, нужно подумать, почему он подошёл.

Синие глаза Ифа стали круглыми как плошки. Глянув на него, сестра спохватилась и наставительно закончила:

– Вот почему мы всегда должны ночевать в деревне, под защитой оберегов и домашних огней. Понял?

Младший брат, находясь под впечатлением от новых знаний, смог лишь кивнуть молча. Раньше ему приходилось слышать сказки о том, что духи болота воруют непослушных детей. И вдруг они обернулись явью, а дядя Ревус и Руфина, не говоря уж о всегда внимательном Зануре, ведут себя так, словно они давно об этом знали, да ещё и как бы не в первый раз столкнулись с явлением потусторонних гостей. Его старшая сестра всегда возвращалась с закатом в родной дом, а вот мужчины-охотники часто задерживались в долгих отлучках где-то на зыбкой границе между сном и явью в непредставимой дали бескрайних топей. Стоило человеку переступить порог, перейти узкий мостик, ведущий из деревенских владений, он словно растворялся в нигде. Пока не вернется, неизвестно, жив он или нет. Обычно дети не задумываются о таких вещах, как жизнь и смерть. Вернее, воспринимают их с беспощадным равнодушием, как часть круговорота вещей в природе.

Так было и с Ифом. Лишь после того, как их родители пропали, он стал бояться, что однажды так же не вернется и старшая сестра, и тогда на месте полузажившей раны от тоски по матери с отцом поселится ещё большая пустота.

После появления ночного гостя ему было о чём поразмыслить.

На полуденном привале, когда все дремали после еды – идти в такое пекло было бы сущей глупостью, он продолжил прерванный разговор, присоседившись к сестре:

– Слушай, это ведь не мог быть переодетый человек, правда?

Руфина лениво посмотрела на серебристую макушку брата:

– Конечно, нет. Не бывает таких дураков. Это ж надо придумать: шутить с духами болота. Тут же в трясине окажешься! Даже если её там отродясь не было…

Легкая накидка, растянутая на тонких полых палках от камыша, защищала их от горячих лучей. Мох нагрелся. Лягухи сидели в отдалении от тропы, разморившись от солнца, и даже не квакали.

Спали все, кроме вечно настороженного Занура, бдящего среди влажной жаркой тишины, наполненной пьянящим запахом белых цветов. Вытатуированные круги на его щеках казались ярко нарисованными соком синевики. Бритую голову прикрывала шапка из козьей шкуры, поблескивающая бурой шерстью. Он погладил висящий на шее амулет из небесного железа, что холодил грудь в вырезе распахнутой рубашки. Бугорки и завитушки на маленьком слитке металла не были созданы человеком. Мастер, изготовивший оберег, лишь приделал ушко для веревочки, чтобы можно было носить его не в кармане сумки, а подвесить.