Поколение бесконечности

А пока мы с Алиской действовали по плану: несколько капель йода на кусочке сахара, ломтик луковицы, выжатый в глаза, – и вот оно, заветное официальное освобождение по причине ОРЗ.

Раздолбали все гоночные машинки, два раза прокатились на «Чертовом колесе», выпили в кафешке на летней веранде шампанского. А потом лежали на зеленой пока траве и смотрели в небо. Высокое и прозрачное, с легкими перьями облаков. Ощутила, что пью эту синь глазами, почудилось, что лечу. Или падаю? В бездонную пропасть небес, как Холден Колфилд. Самые волшебные дни осени! Если бы на третий во дворе не встретили мою классную…

И вот сейчас выставили перед гладиолусами. И надо бы как-то начать о перегибах тоталитарного режима, где все были равны, даже по половому признаку, и о наших замечательных постперестроечных временах, где каждый уникален и волен выбирать себе судьбу и дорогу. Ерунда! Все они одинаковые! Модные. Все как все. Шмотками обмениваются. Ни за что не надела бы чужое платье!

Ощущение тяжести в желудке, а в голове все крутится вопрос: «Зачем I-330 понадобилось взрывать Зеленую стену? Почему самим не сбежать? Бросили бы зомби на произвол судьбы и через Древний дом – на волю. Нет, пожертвовали собой ради тех, кто ничего не знал и не просил даже».

Пригрезился старик-отшельник с глазами ящерицы из заброшенного дома на краю поля. Считается, ящерицы – прямые родственники доисторических драконов или динозавров. А вдруг он колдун и открыл третий путь? Если вспомнить, с какой скоростью перемещался в пространстве…

– Девочка плохо социализируется, – говорили обо мне сначала в детском саду, а потом и в школе. – Никакой солидарности с окружающими. Если дело так и дальше пойдет, то встанет вопрос о способности сопереживать. Об отсутствии человеческого сочувствия, об аутизме, алекситимии.

Мама с папой не верили. Я тоже, но мне приходилось изображать эту самую солидарность. С детства ненавидела командные игры: несколько придурков рвут друг у друга мяч, то ли дело бег: обогнал всех – прибежал первым, если никто подножку не подставит на старте. Коллективные медосмотры приводили в ужас. Всякий раз говорят: «Раздевайтесь!» – и такая безысходность накатывает! Хочется уйти внутрь себя, нырнуть с головой в свитер, как в колодец, или хотя бы закутаться в плед. Чтобы никто не сравнивал меня с другими.

Стою перед классом, дура дурой, и рта не могу раскрыть. «Девочка, разденься и скажи «а-а-а», а мы будем оценивать, насколько правильно ты это делаешь. Иногда говорить то, чего ждут, – как пытаться проглотить склизкую молочную пленку. А сказать то, что не можешь не сказать, – значит раздеться на площади перед всеми. Чувство незащищенности, словно будут бить за каждое слово, которое для тебя хлеб, а для них – оскорбление. Как легко писать сочинения, как тягостно говорить вслух! Сюжет пересказать?

В детском саду нас кормили жидкой молочной кашей, на поверхности вечно плавали сгустки топленого масла. Выворачивало наизнанку от одного вида, как ни пыталась, не могла впихнуть в себя ни ложки. С голодухи начала таскать хлеб и ела в тихий час под одеялом. Нянечки обнаружили крошки. Выстроили всех у разобранных кроватей.

«Подойдите каждый к своей. Чей номер двадцать два?»

Отступать было некуда. Выставили в трусах в старшую группу. Худшее наказание – унижение, потому что боль проходит, а страх и стыд – нет.

В тот год я сбежала. В марте. Пока все спали, пролезла меж прутьев заграждения на детской площадке. Не такая уж и маленькая была, раз сама смогла натянуть рейтузы и зашнуровать ботинки в раздевалке. А поймали потому, что не знала, что делать дальше, за забором, и куда идти. Главный парадокс взросления: чтобы знать, как поступить, нужно быть человеческой личностью, а не личинкой человека, но личность формируют поступки.

Помню, среди облаков в весеннем небе летел вертолет, как многокрылый птеродактиль, и лопасти пропеллера рассекали облака. Прохожие задирали головы и тормозили на мгновение, словно само время замедлило их бег по делам.

Ночью спросила у себя-будущей:

– Почему они все-таки не сбежали?

– Некуда бежать. Любые время и пространство вместе образуют территорию, всякая территория населена и принадлежит тому или иному обществу. А общество, где мы вынуждены пребывать, незаметно меняет каждого под себя. Слово «успех» значит за всеми успевать, шагать в ногу. Дело не в общественном строе, а в том, что нужно строиться и подстраиваться. Не хочешь сопричастности, живи одна в поле, за пределами мира, как старик-ящерица.

У меня впереди два доклада: «Дивный новый мир» Хаксли и «1984» Оруэлла. Три дня – три доклада. Как специально выбирали, чтобы выведать и спалить сокровенное. Ни к черту мне не сдался их бунт! Одному ампутировали душу, второй повесился, третий признал правоту партии. Против незыблемой системы – как комары о стекло, бессмысленное геройство. Утопия это, а не антиутопия. Нужно действовать как-то иначе, но как? Рискну предположить, что все написанные в мире книги утверждают лишь два пути: либо бунт, либо повиновение; либо жертва, либо палач; либо раб, либо хозяин; либо герой, либо изгой; либо принимаешь правила игры, либо выходишь. Но неужели нельзя проскользнуть между мирами, нащупать свою тропинку по краешку?

Она приходит оттуда, где людей много, значит, побег не удался. В моей жизни времена года меняются: после лета наступает осень, потом зима и весна. А она возвращается из бесконечного лета, где цветут каштаны, кружится тополиный пух и пахнет свежескошенной травой. Где и как она живет, то есть я буду?

– Если я – это ты в юности, то должна помнить, что снилась мне. Я не могу вспомнить твоего лица, но помню сам факт, что говорила с тобой. А ты помнишь меня? Или это я тебе снюсь? – спросила ее и опять проснулась без ответа.

Джанет, в нашем веке

Джанет проснулась раньше трех будильников, которые заводила только накануне отъездов, чтобы не проспать самолет. Ветер сводил с ума. Джанет узнавала осень по голосу: навязчивое шуршание, бесконечное «ш-ш-ш-ш-ш» за окнами. Шелудивая осень, все время чешется и невозможно усидеть на месте. Небесным дворником безжалостно вычищает двор ее памяти, выметая хлам родной оседлости и срывая покровы времени, накипевшие за лето.

Лето было русскоязычным: Москва, Санкт-Петербург, Минск, Рига… А зимой легче прожить и прокормиться на средиземноморье, чем в космическом олимпийском Сочи или нищем и алчущем денег Крыму.

«Очутиться бы сейчас вдвоем в Венеции и ловить отражения света в воде каналов или на дне твоих темных глаз… Интересно, а где собираешься провести зиму ты: Тель-Авив, Стамбул, Марокко, Тайланд, Гоа? Пришли хотя бы открытку».

Ей представилось, как в прошлом веке путешественники внимательно разглядывают «вертушки» с разноцветными картонками, выбирают одну или несколько, а потом подписывают адресатам, сидя в уютном кафе на краю мира и глядя на дождь из окна. Открытки, хранящие тепло руки.

Джанет получала mms-ки с картинками без подписи или сообщения в мессенджер со смайликами. Перелетные птицы изобрели язык нового поколения задолго до повальной моды на Twitter. Ни один из ее друзей, знакомых или любовников не владел родным языком, да и никаким вообще: писали с ошибками и сокращениями русским на латинице, разбавляя фразу сразу всеми известными словами из языков стран, где побывали когда-то: английский, немецкий, французский, испанский…, в живой речи дополняя эмоциональными жестами, в электронных сообщениях – смайликами всех пород и мастей. Чтобы нестись по жизни без оглядки, этого вполне хватало, а нырять на глубину мыслей и чувств никто не решался – к чему застревать в памяти, если прошлого не существует? Время – вода, и мы снуем по зеркальной его поверхности, как водомерки, – неуловимо и бестолково.

Ответственные работяги сновали под землей. Платформы поездов забиты до отказа, в переходах между станциями метро – пробки из человеческих тел. Наверное, красные отрезки на картах колец московских дорог и подземных линий совпадают. Сентябрь – час пик осени. Везде десять баллов. И лучше толкаться в метро, потому что на такси успеть в аэропорт безнадежно.

На платформе кто-то сзади хрипло дышал почти в ухо, кто-то рядом медленно оседал на пол, сползая спиной по колонне. Джанет не рискнула встать на краю. С тяжелым рюкзаком за плечами в толчее не удержать равновесие. Меньше всего сейчас ей хотелось упасть под колеса поезда.

Вспомнилось, как в Токио пассажиров в вагоны заталкивали чуть ли не пинками под зад. Поезда стоят у платформы несколько секунд, а двери не резиновые. Есть там специальная должность в метро: утрамбовывать вагоны, чтобы все успевали по утрам на работу.

«Зачем тебе жизнь, на которую нужно зарабатывать? Имей доступ к источнику со всем необходимым», – писали на птичьем языке. Да, только потом этот «источник» начнет диктовать, что делать, куда идти, с кем спать и как жить. Лучше уж самой. Впрочем, некоторые птицы фрилансили, как и она, но большинство тянули награбленное из девяностых.

С третьей попытки Джанет влезла в вагон, облегченно сгрузив у ног рюкзак и прислонив к нему ноутбук. На сиденье заметила полицейского – чересчур красивого для своей униформы. Набрасывал портреты пассажиров в блокноте, поймал ее взгляд и улыбкой предложил сесть. А сам начал протискиваться к выходу. Смена – двенадцать часов патрулировать улицы под моросящим ледяным дождем. А мечтает писать картины в художественной мастерской, полной солнечного света и воздуха.

«В тоннеле… токийская электричка… включает прожектор.

Я тоже, уезжая осенним днем в темный, полный обмана город,

должен включить в своем сердце яркий-яркий фонарик…»3, – вспыхнули в мыслях чьи-то стихи.

Дорога для Джанет была личным средством борьбы со временем. Новые впечатления – долгие дни. Время зависит от восприятия, а значит, способно растягиваться в пространстве: год, насыщенный событиями, считался за десять. Жизнь ощущалась бесконечной, как в детстве, и Джанет верила, что в этом и заключено бессмертие, а не в том, чтобы сохранить себя в книгах или размножить в детях, как учили когда-то в школе и в институте, брошенном на втором курсе.

Среднестатистический человек не более чем сумма прочитанных книг. Писатель же может переписать реальность, присвоив себе любое имя и любую судьбу, и в веках останется прав. Как и Джанет. Но писатели пишут романы для многочисленных потомков, а она сочиняет жизнь для себя одной.

«Жить для себя – эгоизм», – твердила мама.

«Внутренние перипетии – признак настоящего романа. Если герой не меняется, зачем тогда описывать события его жизни?» – главный вопрос преподавателей филфака.

Но на самом деле нет никакого «зачем», а прав тот, кто счастлив. Даже несчастливый по жизни человек может быть счастлив в данную минуту, а из «данных минут» и состоит жизнь.

И все же язык – отправная точка во времени и пространстве. Родной язык определяет все: мысли, чувства, действия, мироощущение, сознание, бытие. Мимолетно вспомнилась строчка из интервью с лингвистом в документальном фильме Вернера Херцега «Встречи на краю света»: «Ежегодно на планете вымирают сотни этнических групп. С последним носителем языка уходит целый мир…» Что будет с ее родным русским, если уже сейчас соцсети изменили его до непонимаемости аббревиатур? И как тогда говорить? Английский эсперанто истерт до дыр, итальянский еще в самолете зазвучал бравурной музыкой и только русский шипел в мыслях, как грешник на сковороде. Может, поэтому отношения с перелетными мальчиками у Джанет и не складывались: поколение бесконечности не наделено от природы долговременной памятью и, значит, не способно понять ее чувство вины.

Сорренто встретил объявлением на автобусной остановке: «Школа международных языков: китайский и английский для детей от пяти лет».

«Мы живем в Китае, они заштамповали собой всю землю, теперь наш мир – китайская подделка», – ужаснулась Джанет. А навстречу маршировал отряд узкоглазых туристов, вооруженных селфи-палками.

«А почему бы и мне не взять с них пример? – решила она, разглядывая копии китайских воинов, – какая мне разница, где ты и что с тобой, если я могу воссоздать тебя в каждом встречном? А уж на смуглом Неаполитанском юге, где у всех твои глаза…»

Не успела спросить у вчерашнего солнечного сожителя, знает ли он свои корни, происхождение. Неужели неинтересно, чья кровь течет по твоим венам, чей язык ты забыл? Впрочем, о корнях он вспоминал в единственном случае, когда звонил домой с просьбой: «Киньте денег на карту, кончились». А предки, вздыхая в ответ: «Плохи родители, если не содержат ребенка до пенсии – ребенка», – перечисляли требуемую сумму тоже откуда-то из запределья. Бедлам после него в московской квартире убирать не пришлось – Джанет самой пора было собираться в дорогу. Осень подстегивала к перемене мест.

Окна апартаментов в Сорренто распахнулись в стену. Стена зеленая, увитая плющом. Живая, скребется, копошится: ящерки, мелкие грызуны, птички.

«Wi-Fi мощный, наводнений не случается: высота над уровнем моря – сто метров», – успокоили ее на ресепшен по поводу дешевого андеграунда.

Ну да, где еще жить любительнице рока на мели.

Пока на мели. Деньги не подушка безопасности, а энергетические потоки. Невозможно накопить на безбедную жизнь, ищи неиссякаемые источники дохода. Но течение их переменчиво. Поиск заказов не стрельба по тарелочкам, а охота. Вспомнился анекдот о фрилансе: «Вытащить копье дорого, покрасим в телесный цвет». Только перед тем, как вытаскивать копье или красить, нужно его загнать в заказчика, потому как без твоего копья он прекрасно жил и ни в чем не нуждался.

Справимся, повторяла себе. У фрилансера ночи белые.

Над окном кто-то непрестанно ухал: и ночью, и днем. Ушастые русско-северные совы прилетают в Италию на зимовку, как и Джанет. Ее никогда не спящая сова, похоже, тоже жила в безвременье.

А время между тем текло за горизонт, необъятный взгляду с террасы над морем. На перилах позировали редким туристам и заговаривали Везувий, как пернатые шаманы, гордые буревестники Горького. Извержений не ожидается, продолжайте наслаждаться жизнью.

Сам Везувий одарил браслетом из лавы и кораллов: слились в нем горы и море. Джанет привозила из всех мест, отмеченных на ее карте, талисманы на удачу.

На этот раз не сработало. Деньги таяли, телефон онемел, волны электронной почты выносили на берег спам и мусор бессмысленных сообщений прошлого.

«Перезимовать хватит, а дальше?» – тоскливо спросила себя, выгребая в банкомате с карточки последнюю пачку сотенных неподалеку от площади Vallone de Moline.

Название площади переводится как «Долина мельниц». И Джанет взялась пересоздать ее заново – на своем языке. На скандинавском севере, откуда она родом, существует легенда о мельнице Сампо, намоловшей всем изобилия и счастья. А «campo» по-итальянски означает площадь.

Долина мельниц раньше вела к морю, в современном Сорренто она разделена площадью и мостами, и в нее уже не спуститься.

«Мельница-мельница, намели и мне», – попросила, бросая мелочь в пропасть под мостом.

На пересечении мостов располагался роскошный старинный ресторан, тщившийся сохранить облик и историю со времен черно-белых открыток.

– … and my telephone number! – выхватил открытку из счета официант, чтобы подписать.

Он был молод, нагл, черен как смоль и похож на далекий образ, который Джанет искала на дне бокалов, куда разливала их всех, тщательно перемешивая, – дистиллированное и уже ничье вино.

После ночи любви ее разбудил ветер, гулявший по комнате. На сквозняке хлопала не только рама окна, но и дверца сейфа.

Черноглазый жрец Долины мельниц! Боги забрали все. Оставив две зеленые двадцатки и мелочь в кармане куртки на библейские обеды: вода из-под крана и свежий хлеб из супермаркета. Постись, грешница. Забавная ситуация: обокрасть великого махинатора. Жрец не смог преодолеть искушения или был послан ей свыше в наказание за других обманутых вкладчиков? Но с заказчиками проектов Джанет была честна, а кого они кидали на деньги – не ее ответственность.

Бог любит троицу: ошиблась она трижды. Первый раз, когда суеверно сняла все деньги с карты, в надежде, что пустота заполнится новыми поступлениями от заказов. Второй, когда поленилась вернуться в апартаменты, чтобы убрать их в сейф. И третий – когда открыла сейф при нем, созерцающим телевизор: не одна Джанет, как выяснилось, была потомком Януса. И кто-то из них смотрел в прошлое в метафорическом смысле, а кто-то в прямом – имел глаза на затылке. Или может, все произошло с точностью до наоборот: вернулась, убрала деньги в сейф, в этот момент позвонила горничная, узнать, все ли в порядке, Джанет отвлеклась, по возвращении вдвоем обнаружила дверцу открытой, захлопнула у него на глазах, не задумавшись, что электронное табло сейфа на мгновение высвечивает цифры кода запирающему владельцу, и что фотографическая память свойственна не ей одной. Не все ли равно, если Янус прав и прошлого не изменить, сколько ни оглядывайся, а события жизни память переписывает, как автор бестселлеров? Толку от пристального пересмотра отснятых кадров в попытке их как-то обозначить на карте жизни, дать имена?

Открывая новые пространства и меняя сторону света, Джанет вдруг сознавала, скольких имен не знает. Как на самом деле зовут сову над окном? А вон то дерево, пиния или ливанский кедр? Каждая страна ассоциировалась с деревьями или цветами. Греция с олеандрами, Сицилия с гибискусами, Мальта и Тунис с оливковыми деревьями. Названия, которые она увидела там впервые. Неаполитанский юг стал апельсиновым адом. К концу ноября апельсины гирляндами висели над головой, падали под ноги, подавались на завтрак, обед и ужин в окно за неимением лучшего, за неимением ничего. Что такое голод она теперь узнала не из книг. Нищета – это когда ты точно знаешь, сколько в холодильнике и в кармане, до грамма и цента. Возвращаться в ресторан – бесполезно. С полугодовым жалованьем в кармане жрец уволился и сбежал в Неаполь.

– Возвращайся домой! – уговаривала мама по телефону. – Мы купим тебе электронные билеты на самолет и на поезд из Москвы, пришлем по e-mail, при условии, что зиму ты проведешь у нас. Ты так давно не была дома! Значит, время пришло. Перезимуешь, заработаешь – улетишь опять.

Резкий холодный ветер сорвал шаль с плеч. И она, взмахнув черными кистями, как обломанными крыльями, полетела неуклюжей траурной птицей над морем. Туда, куда не направилась бы ни одна перелетная, – на север.

Итак, зиму Джанет проведет в заброшенном городке ее детства, где в ответ на вопрос: «Как дела?» жители нетрезво машут руками: «Что здесь делать? Север…»

Из дневника Жанки, на грани столетий

Почему зима и лето воспринимаются константами, а весна и осень – как промежуточные времена, которые нужно пережить, переждать?

Хеллоуин – ночь перехода в зиму. Мы все к ней готовились. В ночь на Хеллоуин отрывался Питерский «Неосад». Премьера стала событием для нашего городка. В секонд-хенды, приторговывавшими таможенным контрафактом, очереди занимали с утра за виниловыми куртками и кислотных оттенков майками и топами, светящимися в темноте. Контрамарки для «малолеток» стоили дороже входных билетов. Вряд ли бы мы с Алиской достали их сами, но вдруг расщедрился Марат. Сказал: «Потом попрошу тебя об одном одолжении», но не сказал каком.

Я не смогла устоять. И не зря.

Теперь все только и говорят о космических лучах, пронзающих танцоров насквозь, витиеватых конструкциях танцполов в виде гигантских ступеней лестницы в поднебесье потолка, невидимого снизу, пещерах и подводных гротах чилаутов, дымящихся коктейлях всех цветов и вкусов с непроизносимыми названиями – их следует выучить наизусть: в меню пялятся только отсталые слои населения. И какой-то неведомой дури, отправляющей всех желающих в полет до утра сквозь стены и времена. Сад наслаждений Иеронима Босха.

Джексон танцевал внизу у первой ступеньки сцены. Лазерные лучи скользили у него за плечами. Я вглядывалась в силуэт, выхватываемый вспышками из темноты, точно зная, что это он. Джексон танцевал один, обнимая пустоту. И пустота должна была заполниться. Мной.

Я бросила Алиску с каким-то студентом и уже почти протиснулась к нему сквозь толпу танцующих, как за спиной прогремел взрыв. Обернулась и – глаза залило болью, а вдох застрял в горле, как кусок наждачной бумаги.

В центре зала взорвали баллон со слезоточивым газом. Война за главный дом на перекрестке дорог еще не окончена – нашлись мстители за обворованного и убитого бизнесмена, как сказал позже Марат.

Дальше в голове все перемешалось. Крики, толчея… Помню, как очутились с Джексоном в туалете. Вытащил из зала на руках? Ослепнув, я вряд ли сама нашла бы выход.

Ледяная вода из-под крана – будто отслаивает режущую слюду с глаз, но разлепить их все равно невозможно. Он вытирает мне лицо платком, кожа онемела, и я не чувствую его движений, кроме… странного невесомого прикосновения тепла, как крылом птицы по кромке ресниц. «Ощутить трепет твоих век на губах», – не к месту вспомнились слова дурацкой записки для Марата.

Глаза открыл свежий воздух. Морозное дыхание ночи за стенами клуба. Город стал чище, или – нет: переродился за это время, был стерт и заново нарисован неизвестным художником. Импрессионистом. Расплывчатые очертания в свете фонарей, в хрустальной подрагивающей дымке огней – сквозь слезы.

Мы как будто стояли на пороге исландской саги. Джексон взял меня за руку и внутри взорвался гейзер жаркого счастья. У меня в ту ночь постоянно что-то взрывалось… Я даже не помню, о чем мы разговаривали, шагая вниз по Озерному проспекту к набережной. Собираю и записываю осколки слов, а так хотелось бы снять непрерывный кинофильм в голове, чтобы крутить его потом вечно!

– Тебе понравилось в клубе?

– Не очень. Все какое-то ненастоящее: музыка, свет. Я знала, что так будет, но хотелось самой посмотреть.

– Зачем?

– Потому что все туда рвутся. Нужно все пробовать, чтобы знать. Важно знать то, что знают другие.

– Тяжело за всеми угнаться. Легче всего быть первым там, где никого нет.

– На Зареке?

– Тебя там видели. А я бродил взад-вперед по Озерному проспекту и набережной, чтобы случайно встретиться, а сегодня пришел в клуб. Мне сказали, ты там будешь.

В клубе встретила всех, даже мрачного Марата без Инги, но в ту ночь мне было не до запасных вариантов, я играла главную роль, а точнее, не играла – жила.

– С синими волосами ты похожа на Снежную Королеву. За тобой должен прийти снег.

В последние дни была слякоть и предзимняя тьма. Первый снег позднего сентября исчез, растворился в грязи улиц. Но вернулся в ту ночь! Густыми хлопьями. Кружился в конусах света от фонарей, как обезумевшая стая бабочек-альбиносов. У меня получилось!

– Веришь в сказки?

– Я понимаю их лучше, чем обычную жизнь. В жизни нет логики, а в сказках…

– …концентрированная мудрость земли, как говорила моя бабушка.

И мы шли и шли куда-то под снегом в эту необычную ночь, как герои сказки, легенды, мифа, саги… Не читали, подчиняясь чьим-то писаным законам, как всегда бывает, когда в жизни плывешь по течению, а писали свою историю сами. Слова рождались на ходу из шагов, прикосновений, взглядов…

«Любовь есть мечта, порожденная взглядом»4, – вспомнилась книжная строчка о героях Шекспира.

В ночь на Хеллоуин я поверила, что мечты сбываются. Как будто совершила открытие. Наверное, все влюбленные ощущают себя героями мифов и верят в то, что они-то как раз и есть первые люди на земле.

Все время думала о Геро: как зажечь негасимый свет в окне для Джексона? И чтобы лампочка счастья никогда не перегорала. Купила светильник в магазине подарков в виде домика из цельного куска мрамора. Тяжелый, зато прочный и не разобьется. Свет от маленькой лампочки – желтый, теплый, живой. Поставила на подоконник. Сделала перестановку в комнате – подтащила диван к окну. И теперь свет льется в обе стороны: за окно и на меня. А я закидываю голову на подушке и смотрю, как в луче из окон домика кружится снег.

– Зима же, замерзнешь, – повторяет мама, гася в моей комнате свет на ночь. Но светильник не выключает, и, кажется, с ним в моей комнате стало теплее.

Ночами снится повторяющийся сон. Фантасмагория в театре теней. Посреди темного леса поляна, ярко освещенная, будто сцена театра. Откуда льется свет непонятно, как изнутри, от волшебного фонаря. Героев не видно, они – тени на белом полотне, растянутом вместо декораций на сцене. Но я знаю, что актеров всего двое: мужчина и женщина, и играют они разные роли из разных мифов. Теням позволено перевоплощаться в кого угодно. Джексон в моем сне – осветитель за сценой, но никогда не рассказывает о фонаре. Может, это символ горящего сердца Данко?

В пьесе, то есть во сне, за сценой сквозь шелест леса слышатся шепоты о тайне света и тьмы, о том, что они вечно меняются местами… Просыпаясь, записываю и читаю книжку по мифологии и истории праздника Хеллоуин. О заблудших душах, утративших ориентиры в пространстве и времени. Темнота улиц в ту ночь была освещена белым, чистым снегом, и когда я вспоминаю, как две наши тени на снегу сливались в одну, снова ощущаю толчки гейзерного счастья. Неоновый свет клуба, когда взорвали баллон со слезоточивым газом, обернулся слепотой и болью. Если бы не Джексон… Интересно, почувствовал он себя Орфеем, спасающим Эвридику? Он же сказал, что верит в сказки. Надо спросить, героем какой сказки представлял себя в детстве.