Королевство Теней

– Хорошо, – сказал я без малейшего волнения. – А теперь я посплю.

Родители вышли. Я закрылся с головой под одеялом. До часу ночи слышалась свирепая ругань, под пятками тонко жужжала мошка.

Надвигалась неотвратимая беда. Я путался в тревожных картинках, как в прочной липкой паутине, и мечтал, чтобы они не претворились в жизнь.

Глава третья

ЧУДОВИЩНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

Раньше я считал, что единственная моя проблема заключалась в равнодушии мамы. После видений в чёрной комнатушке я немного подзабыл потрёпанные карты, убрал их на дно ящика.

Жизнь постепенно приходила в норму.

Серёжа продолжал доставать глупыми советами, а я, не забывая делать осмысленное выражение лица, выслушивал его в пол уха, радовался редкой тишине в кабинете, когда наступал завтрак, и почти все шли вприпрыжку за Ириной Андреевной в столовую. Серёжа проводил свободные минуты за водными раскрасками и играми. (Телефоны у нас отличались только по цвету, мой был белый, а его чёрный.) Он был отрешён, когда водил кисточкой по листу. Я рассказывал с удовольствием о фантастических приключениях, написанных в книгах, откопанных в библиотеке, где работал библиотекарь, по совместительству учитель математики.

Ольга Николаевна пряталась за столом с широкими боковыми полками, уставленным учебниками, пестреющими в прозрачных и радужных обложках, жёлтыми ученическими карточками, книгами, научными журналами, атласами в твёрдых папках на металлических кольцах и контрольными тетрадями. Она бегала шумно пальцами по клавиатуре, готовилась усердно к урокам, всякий раз внимательно заглядывая поверх старомодных очков на детей, которые приходили пересдавать работы или же забирать и сдавать учебники.

Я заходил в библиотеку и разваливался с очередной книгой на кожаном диване возле пианино. В иной раз кто-то весело приходил поиграть на нём. Он садился на низкий круглый стул, замирал на мгновение и плавно нажимал на клавиши. Я второпях выскакивал из библиотеки. Бежал всё дальше и дальше от весельчаков, мешавших мне наслаждаться чтением.

Когда Серёже надоедал мой счастливо-сбивчивый монолог, он делился цветными карандашами. Я разом замолкал и вынимал их всех из рваной коробки с рыжим котом, забрасывающим нехитрую удочку в пруд.

Пока я увлекался рисованием, Серёжа откладывал недоделанные рисуночки и блуждал пальцами по страницам книг. Он всё думал, чем бы таким интересным заняться. В конце концов, начинал дразниться, чтобы вновь услышать, как я бормочу.

В один из дней меня впервые за два месяца забрала из школы мама. Я спешно оделся, пересёк холл, крепко схватил её за влажную тёплую руку и сказал тихо и честно:

– Хорошо, как хорошо! Ты станешь теперь меня водить?

– Придётся, – произнесла мама сухо.

Я расстроенно выпустил её ладонь. Она обняла меня и отчего-то беззвучно разрыдалась.

Я спросил:

– Но почему ты плачешь? Мам, на нас же смотрят! Уйдём быстрее.

Она безмолвно кивнула и, смахнув незаметно слёзы, ответила шёпотом:

– Поторопимся! У мамы много дел.

– Ты плохо себя чувствуешь? Хочешь, я за тебя их решу? – спросил я смущённо, когда мы проходили возле детского сада. – Клиенты покоя не дают?

– Ага, надоели.

– Может, я поговорю с ними? Вот ты пригласи их в чёрную комнатушку. Всем скажу, что ты устала! Прогоню!

Я мягко улыбнулся одними губами. Мама спокойно посмотрела на меня.

– Спасибо, Паша. Но не стоит.

– Потому что я не знаком с ними? Да, трудно с незнакомыми мордами! Но я бы хоть попытался. Дай только шанс! Один маленький шанс.

– Нет. Дело не в незнакомых… мордах. Я знаю тебя, – проговорила мама нежно.

– Не в них? А в чём же? Стой, подожди, я ничего не понимаю. Где папа?

Она быстро заквакала изрубленными фразами:

– Уехал на встречу. Он жутко был занят над новым проектом. Ночью не спал от волнения. И я вместе с ним. Отец твой умеет трудиться. Он большой умница. Таких умниц, как он, ещё надо поискать.

– Я знаю обо всех стараниях папы. Когда он вернётся?

– Скоро, скоро, – пробормотала мама. – Скорее всего, к вечеру. Если же всё пройдёт удачно, он отпразднует победу с приятелями, а ночью уже будет дома. А так, возможно, он купит нам с тобой чего-нибудь сладкого, когда будет проезжать мимо круглосуточного. Хочешь, я позвоню ему сейчас же?

– Нет, не хочу. Мы только отвлечём его. А я сильно хочу, чтобы у него всё получилось.

– Я тоже. Обойдёмся тогда мы с конфетами.

Перед тем как зайти в дом, мама накрошила белого хлеба на влажный люк. Тотчас слетелась крупная стая голубей. Прибежали две тощие собаки с бирками на ушах и чуток пожевали оставшийся мякиш.

Мы поднялись в квартиру и, переодевшись, уселись за кухонным столом, застеленным узкой крапчатой скатертью.

Поговорили об учёбе и о Серёже.

Мама подогрела клубничного молока, прихватила из шкафа раскрытую коробку и тут же, не доходя до стула, сгрызла половину песочного печенья с белой глазурью из сахарной пудры. Я был удивлён, когда, наевшись, она расспросила меня о растрёпанных кисточках, подаренных папой на девятый день рождения. Она вынесла кисточки из ящика и положила их рядом со стеклянной вазой с мармеладом и орехами в шоколаде.

– Зачем они мне сейчас? – спросил я и прихлебнул клубничного молока. – Не хочу рисовать.

– Да? Отнесу, чтобы не мешались, – сказала мама растерянно и ушла в комнату.

Вернулась она в скверном настроении, вся в слезах, затуманивших глаза.

Я не понимал, что с ней творилось, но был твёрдо уверен в том, что это как-то касалось папы.

– Ты займёшься делом?

– Да, займусь. Но сначала посижу в кухне. Погляжу на тебя, на солнце. Там, в комнате, нет ничего подобного. После уйду, подышу свежим прохладным воздухом. И отправлюсь в дорогу.

– Но что это значит? – спросил я, допив клубничное молоко.

Я вымыл кружку в раковине, поставил на сушилку. Потом сел совершенно близко к маме, положил голову на её обнажённое подрагивающее плечо, холодное и твёрдое, как сталь.

– Ты меня услышала?

– Конечно. Как тебя не услышать?

– Ну так что? Ты уедешь на дело, как и папа? – подытожил я угрюмо фразу.

– Уеду, но обещаю, что вернусь раньше, чем он. Ты пока иди делать уроки.

Мама помяла мои волосы и порывисто бросилась в спальню за тряпичной сумкой.

Я стоял под дверью, обхватывая дымчатого кота, и слышал, как мама тяжело дышала, наверняка обливалась потом от томительного беспокойства и, стараясь громко не шуметь, ходила по полу в шерстяных носках.

Чудился бессвязный, напряжённый шёпот. Казалось, сами стены объясняли мне что-то с помощью гневных, неразборчивых слов. И что же они говорили? Верно, стены не умели говорить. Это шептала проклятия мама.

Она вышла через минуту.

Я прибежал в коридор и подал ей нехотя коричневые сапоги с мехом наружу. Она надела их на хорошенькие ножки, скрыла рассыпанные волосы под пушистой полосатой шапочкой.

– Ну так что с тобой?

– Ничего. Да неужели ты так сильно волнуешься за меня? Боль и расстройства выдуманы каким-то злым существом, не иначе. Вот он взял и сделал так, чтобы я плакала.

– Так не бывает.

– Почему не бывает? Почему ты так решил? – спросила она в недоумении.

Как бы она не любила обманывать клиентов, вера в неземных бессмертных обитателей была сильнее. Я знал, что она очаровывалась красотой ангелов и демонов, и много ворчала, когда рассказывала о духах, портящих сеансы гаданий.

Она выкупала совсем старые и новые колоды карт. В спальне включала плеер и рассматривала редкую коллекцию откровенных книг с толкованиями предсказаний. Когда часть из них по неудачному стечению обстоятельства оказалась утерянной, мама прикупила недостающие тома, и больше никому их не показывала. Я отчасти винил себя в безалаберности и оттого близко не приближался ко всему тому, что она хранила с восхищением.

Папа часто подшучивал над мамой за крайне фанатичное отношение к магии. Он не поражался чудесам, ярко описанным в книгах, и критически воспринимал выстраданные и радостные истории людей, которым якобы виделись лики святых Архангелов, спускающихся на землю в трепещущих одеяниях, вышитых из плотной ткани, точно сочившейся солнечным светом. Я хохотал вместе с ним, чтобы угодить ему. Но сам в глубине души верил в запутанные рассказы очевидцев мистических явлений и всё больше осуждал людей, подобных папе, у которых была такая же точка зрения насчёт потустороннего, притягательного мира.

– Существа ни при чём. Ты сама плачешь, потому что боишься или грустишь. Чувства и мысли полностью принадлежат тебе, мам, они только твои! Ну так скажи, в чём дело? Может быть, ты думаешь, что я буду смеяться над тобой? Нет, ни за что! Зачем так?

– Тебе просто хочется узнать, что случилось.

Мама робела от моего решительного вида.

– Но я в любом случае должна идти. Вот ты остановил, теперь не успею надышаться воздухом! – упрекнула она меня шутливо. – Я ухожу. Ухожу, но ты знай… Знай, что всё не так. Всё получилось не так!.. А папа, боже, наш папа… как же грустно, как больно, что нужно молчать… Давай, потом?

Договорив, она выскользнула из коридора и закрыла дверь на ключ.

Когда я закончил все уроки, наступил вечер, и комнату окутала душная мгла. Я раскрыл окно, в котором горела маленькая луна. После взобрался на матрац, лёг на подушку и укутался толстым одеялом в надежде увидеть сладкий, безмятежный сон. Он долго не тревожил меня красками, а потому я спрыгнул на ковёр с разбросанными динозаврами, включил лампу и принялся за чтение книги, взятой из библиотеки.

Темнота стала отступать. Я прочёл, как показалось, не меньше пятидесяти страниц. Когда же мне надоело следить за строчками, и я нарисовал раскидистый дуб посреди ржаного поля, то обнаружил, что мгла вовсе исчезла. Я на радостях позвонил маме. Она была на деле и поэтому не могла разделить искренней радости, от которой меня прямо-таки распирало изнутри.

Перед тем как мама вернулась домой, я оставил везде включённым свет, так как расслышал чей-то голос, доносящий из спальни родителей. Стены дурили? В этот раз я не представлял, кто же это мог быть.

Мама вошла неторопливой, бесшумной походкой и оставила сумку на тумбе. Она была ни жива ни мертва.

Я заметил, что ей не повезло на деле, и сразу же постарался утешить. Утешения выходили неуклюжими и глупыми, как мой безумно-счастливый вид, который не удавалось скрыть даже за бескорыстной маской участия.

– Ну подойди же ко мне. Обними меня! – просил я тупо, как ребёнок.

Видя, что ей не легчает, я сам подошёл и обхватил её крепко со всех сторон.

– Почему свет горит? Что ты делал? – спросила мама.

– Ничего особенного, ничегошеньки! Ты не обращай внимания.

– А, ты играл! Играл в дурацкие игры, – произнесла она догадливо. – Ладно.

Вдруг она упала с яростным нечеловеческим воплем и беспомощно забила кулаками по полу. Вытаращив дико глаза, мама болезненно кривила широкий рот и вся тряслась, плакала. Ею полностью овладел сильнейший припадок. Я испугался, попятился назад, но тут же пришёл в себя.

– Что с тобой? Зачем ты корчишься, глупая! – закричал я не со зла. – Позвонить в скорую?

Я побежал быстро к телефону, но меня остановила знакомая горячая ладонь.

– Не стоит, милый! Не стоит никому звонить. Я справлюсь, – застонала мама.

– Врачи тебе помогут, обещаю!

– Нет!

– Поднимись.

Она нелепо изогнулась и, привстав на колени и сморщившись, точно несчастная старуха, уткнулась мне неподвижно в грудь. Я глубоко зарылся носом в тёплые волосы, плача и одновременно смеясь от нашей беспомощности.

Мама выплакалась и переоделась в домашнее платье из шерсти. Мы прошли на кухню и выпили по несколько кружек воды, чтобы успокоиться.

Она села напротив, неуютно пожимая плечами.

– Прости, пожалуйста.

– Я не сержусь на тебя. Ни за что. Но ты только признайся во всём! Это всё из-за дела?

Она качнула растрёпанной головой.

– Это из-за папы?

– Из-за него.

– Где он? – воскликнул я нетерпеливо.

Моя решительность понемногу отступала. Тревожная голубоватая картинка, складывавшаяся из-под волосатых лап смертельных пауков, стояла перед глазами, как живая.

– Где он, мам? – спросил я ровным тоном. – Ты ведь знаешь, он не на деле. Он был на нём, верно? Но не сейчас. И он не празднует победу с друзьями, не пьёт пиво и не смотрит плавание? И не едет домой, потому что смирился с проигрышем?

– Ничего из этого он не делает.

Мама выпила корвалол. Я нервно зашевелился на месте.

– Что с ним сейчас?

– Ничего! – Она разозлилась и уронила баночку с успокаивающим. – Почему ты задаёшь так много вопросов?

– С ним стряслось несчастье?

(Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я!)

– Он погиб, – прошептала мама. – Он погиб, когда ехал на дело.

Я содрогнулся, когда узнал, что мои видения правдивы. Если бы я только умудрился изменить несчастливую судьбу, то непременно рванул в бой с самим порождением тьмы, которая распоряжалась нашим ходом жизни!.. Но что об этом сейчас болтать? Папы больше не было.

Прикусив губу до крови, я спросил:

– Где ты была всё это время?

– В больнице.

– Он был живой, когда ты приехала?

Мама как-то энергично покатилась со смеху, в конце захрипела, а потом выпила ещё несколько капель гадко пахнущего корвалола. В горле стало сухо.

– Нет, уже нет.

– Мы ведь повидаемся с папой?

– Если только чуть-чуть. Он был такой бледный, такой уродливый с новым лицом! Я не хотела запоминать его с таким лицом, а поэтому, как только увидела, то сразу забежала в туалет. – У мамы горестно сжалось сердце. – Я не хочу, чтобы тебе потом снились кошмары.

– Взрослым можно видеть всё, что нельзя видеть детям. А я уже совсем взрослый для того, чтобы начать привыкать к плохому.

– Ты сделал уроки?

– Да. Поспи немножко.

Я обнял растроганно маму и, ввалившись в комнату, точно пьяный, сломал старенький деревянный самолётик.

Глава четвёртая

ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ТЕНЕЙ

Похороны прошли в родном городе папы.

В маленьком Забвеннославе с населением в тридцать пять тысяч человек он жил до того, как скончалась его младшая сестра Ксюша, страдавшая ишемической болезнью. Девушка с детства была подвержена всякого рода заболеваниям, связанным с сердцем, легко подхватывала простуду и постоянно тихо жаловалась на недомогание. Брат с сестрой превосходно ладили, души не чаяли друг в друге и крепко были связаны особой незримой нитью с родителями. Мать их, Ольга Семёновна, женщина послушная и добрая, но покорная мужу, вела домашнее хозяйство и вынашивала мечту об уютном доме в деревне. Детей она воспитывала в неясных тревогах, возилась с ними, как кошка с салом. Отец, Фёдор Николаевич, занимался черчением (именно от него к моему папе передался талант к рисованию), шил мужскую обувь, а в свободное от работы время посещал областной планетарий с обсерваторией, выстроенной в виде гигантской сферы.

Мама рыдала в траурное платье. Я стоял возле простого, неотёсанного, не обитого тканью, гроба. Он был раскрыт, и я видел наряженного папу, который лежал головой с осунувшимся, белым, изувеченным лицом на подушке. На сухих, тесно сомкнутых губах играла лёгкая грустная улыбка. Руки его были сложены на широкой груди в каком-то изнурительном напряжении и сильно поцарапаны.

Слабый ветер приносил вонь мягкой сырой земли, горечь жёлтых трав, шелестевших на кладбище, и, казалось, сладко благоухающих в поле, светло-зелёном до самого горизонта. День был пасмурный, мелко накрапывал дождик. И небо, это грязное небо, кутавшееся в лохмотья, точно нищенка, волочащая под ногами замаранные одежды, следила неотрывно за печалью на земле.

Горевали мы не в одиночку. Сбоку от нас тосковали Ольга и Фёдор. Дмитрий, отец мамы, был серьёзным и насупленным, как филин. Была ещё дальняя безымянная родственница по маминой линии, которой я раньше никогда не видел. Она безучастно топталась поодаль в огромной, мятой, чёрной шляпе с гусиным пером и небольшой сумкой, переброшенной через красивое плечо.

Из всех одна лишь Ольга подошла близко к гробу. Она посмотрела внутрь и два раза охнула настолько громко и пронзительно, что у меня болезненно дрогнул правый глаз. Ольга невольно отшатнулась, изгибая бескровные отвислые губы. Фёдор прижал её к груди и дал носовой платок, чтобы протереть влажные, шершавые щёки. Ольга отказалась от платка, но пожелала, чтобы муж держал его наготове.

Матушкино кладбище занимало всю площадь лесистого холма, с какого открывался вид на город, который выплёвывал тонкие струи гари, сгибался в надрывном кашле и кряхтел с досадой и тяжестью, как неизбежно гибнущий человек. К Забвеннославу, кстати, прилегало предместье Зареченское, в котором на нас был заказан обед в столовой.

Каждый бросил по горсти земли в могилу. Мы попрощались с папой. Ритуальная служба закончила житейское нехитрое дело и, выехав за кованые, тускло сплетающиеся изгороди, исчезла в далёком поле.

Над крестами пролетал ворон. Каркая, он взмахивал сильными крыльями и касался кудрявой копны берёзы, чей гибкий, тонкий ствол раздваивался внизу и тянулся в облака, в белёсе сливаясь в одно целое дерево.

Выйдя за забор, я отчётливо расслышал скрип калитки, запираемой на висячий замок.

– Мам, ты слышала?

– Что? – спросила она скучно.

Мама остановилась на узкой тропинке, заросшей горчичным сорняком по колено. По платью её полз жирный проворный паук.

– Словно кто-то крался. Я точно не глухой. Вот, прислушайся, может, и услышишь.

– У тебя просто воображение разыгралось. Надо идти, нельзя оставаться. Возьми меня за руку, и мы пойдём с кладбища.

– Ну подожди!

– Пойдём, ну же, без пререканий, – произнесла она как бы в пустоту.

Я послушал маму и последовал за вереницей, однако, не забывая время от времени оборачиваться на могилы. И вот, наконец, когда мы проходили мимо последних заброшенных крестов, я разглядел бесформенную чёрную фигуру, которая вырисовывалась из чахлых кустов, и понемногу обретала невзрачный, но вместе с тем угрожающий облик. В верхней части, на которой, предположительно, должен был находиться рот, чернела овальная дыра.

Безногая Тень летела по тропинке и разражалась беспричинным смехом.

Я в ужасе бросился вон с кладбища, обежав людей. Они всполошились, но не ускорили шага вместе с мамой, верно, думая, что мне с горя захотелось повеселиться. Но я всё видел! Видел, как нечто, напрочь оторванное от всего человеческого, выбралось наружу из водянистой зелени и последовало за нами в дьявольском упорстве!

Я задыхался и кашлял на бегу. Можно было вновь посмотреть, что находилось за хлипкой остроконечной оградой. Когда меня окружили родственники, я настолько расхрабрился, что попробовал круто развернуться, не пряча глаз.

– Что с тобой? – спросила мама.

– Ничего!

Так вышло, что Тень испарилась.

Я резко рванул жухлой травы вместе с землёй и, разбросав её по сторонам, попал нечаянно в курчавую бороду Фёдора.

– Успокойся немедленно! Я понимаю, как тебе тяжело, но, пожалуйста, будь поспокойнее. Вот что ты наделал?

– Извините.

Фёдор отряхнулся и проговорил:

– Трава же не съела меня.

В час дня мы сидели в столовой. К прямоугольному столу, застеленному вязаной скатертью, был подан картофельный суп с вермишелью. В фарфоровых мисках нездоровых оттенков лежали маринованные помидоры с легко отслаивающейся красной кожей, огурцы в соли, свежие пучки душистой петрушки и укропа, мясистые грибы, заправленные жирной сметаной. На отдельных круглых тарелках с желтоватыми цветами, обрамлёнными листьями, остывали свиные котлеты и сладкие вареники, дубовая доска была завалена ломтями пшеничного и серого хлеба.

Все ели молча, пили чай с лимоном из отмытых до блеска чашек. Фёдор неторопливо глотал водку из протёртой рюмки. Безымянная родственница, ни одного слова не проронившая за всё утро, сняла шляпу и, положив её на единственный свободный стул, вдруг зашепталась с Дмитрием. В перерывах между длинными фразами они кусали пряники с фруктовым повидлом.

Мама встала из-за стола со словами:

– Он нежно и безумно любил Пашу. Зимой он катал его на саночках, чуть позже купил коньки. Знаете, это были чёрно-красные, раздвижные коньки на липучках, одевались проще простого. Паша правда всё равно возился долго, кое-как потом стоял на льду. Он раз за разом падал, хныкал, а Гриша помогал, показывал, как отталкиваться. Часами гуляли в холодную погоду, никакой мороз им был не страшен…

Её губы мелко задрожали. После третьей чашки чая с крашеным пряником я подумал вставить слово:

– Между прочим, я хорошо научился кататься. Учительница по физ-ре это подтвердит.

Мама кивнула и продолжила:

– Но отец с сыном всегда смотрятся хорошо и мило! Они были словно единым целым! А я… Я, честно говоря, завидовала и ревновала. Мне, как матери, были понятны их чувства, но я часто оставалась отстранённой, будто мы не семья, а соседи. Теперь же, когда всё так сложилось… когда так трудно!.. Да что это я? За тебя, Гриша!

Мы выпили чай (безымянная родственница, впрочем, угостилась водкой), и мама кинулась порывисто целовать моё лицо.

– Ну ни при всех же!

Она проговорила тихо:

– Мне неловко, что я не такая хорошая.

Я отстранился от мамы, доел пряник и стал подслушивать взрослые разговоры. О папе они заговаривали раза три (вот как раз тогда я и слушал более внимательно), после вспомнили о прошлом, в котором я занимал совершенно маленькое место, и потому не был им настолько заинтересован.

Не забылась чёрная Тень. Она всплывала в памяти, точно свежий акварельный рисунок, ещё не просохший от воды, и мысленно нависала надо мной зловещей громадой.

Когда я почувствовал тревогу, такую же, как возле могил, дверь отворилась. В столовую ворвался оглушительный свист ветра, он затряс пальмы в пыльных кадках. Из ливня показались грубоватые лица. Трое мужиков одновременно отряхнулись и прошли мимо столов с бумажными салфетками в рабочих засаленных комбинезонах, испачканных мокрой грязью. Порядком наследив в зале, они свернули на кухню.

– Когда мы уйдём? – спросил я, тронув маму за длинный рукав. – Ну, когда же?

– А что? Не можешь усидеть?

– Могу.

– Глянь, какой там сильный дождь! Хочешь промокнуть до нитки и заболеть?

– А у нас найдётся зонтик, и мы не промокнем, – проговорил я, очень довольный мыслью.

Она созналась, что совсем забыла о нём, и тут же спросила у остальных:

– Никто разве не брал зонта?

Откликнулись безымянная родственница и Фёдор. Не прошло и половины часа, как было решено разъезжаться по домам.

Я спрятал в карман несколько сытных пряников и допил остатки холодного чая.

Мужики с чистыми физиономиями выбежали из кухни. Позади них оказались Тени. Они проплыли мимо посетителей, томившихся в ожидании новых закусок, и повернулись таким образом, чтобы я их отчётливо видел.

Мама приподнялась. Я резко сжал тусклый конец её платья, ощутив, как заколотился пульс.

– Тихо, не шевелись! Остановитесь!

Безымянная родственница подала маме весело зонт с коричневой кожаной ручкой.

– Надеюсь, мы уместимся под ним втроём. Павлуша, не балуйся, милашка! – проговорила она и почему-то слегка потрепала молочные щёки Дмитрия. – Если мы не будем шевелиться, то не уйдём из столовой. А я видела, что ты просто мечтал о том, чтобы уйти. Так почему нас останавливаешь?

– Да, – помрачнела мама. – Наигрался.

Я не сводил глаз с Теней. Они полыхнули пустыми окровавленными глазницами и, миновав затейливый ковёр с летучими рыбами, не касаясь цементных плит, заскользили беззвучно по холодному воздуху. Одна из Теней уменьшилась и в таком виде просунулась через перекладины стула Ольги.

– Осторожно!

Она обеспокоенно заворчала:

– Что там, Павлик, кто-то есть? Я сейчас разберусь с безобразником!

Тень лёгким касанием пригладила Ольгину чёлку. Я угрожающе замахнулся рукой, пропустив через трясущиеся пальцы полупрозрачные чернила. Тень проворно отползла к мутному, полуоткрытому окну и взвыла с другими, более аккуратными Тенями.

Трое посетителей столовой прервали обед и посмеялись над происходящим.

– Нет, кажется, почудилось! Но вы всё же встаньте.

Ольга крепко взяла мужа под костлявый локоть, приникла к нему с собачьей преданностью и затрепетала.

Мама повела меня к выходу. Родственники оставили недопитый чай и, забрав верхние одежды (безымянная родственница также надела свою шляпу), проследовали охотно за нами. Дмитрий, казалось, был единственным, кто чувствовал присутствие Теней, но он не сказал мне о них ни слова, вероятно, потому что боялся, что я ему не поверю.

– Зачем ты так поступаешь? Красиво, что ли? Ты нарочно хотел расстроить меня? Верно сказала Настя. Вернее, она хотела сказать, но не договорила, – прошелестела мама и, выдохнув, добавила, когда мы шагали до машины под большим зонтом: – Я не знаю, кого ты отгонял от Ольги. Она явно испугалась, смотри же, до чего ты довёл своими глупостями старушку!