Королевство Теней

Нет у теней ни плоти, ни души;

Ни сердца, ни дыханья, ни рассудка…

Вот почему в полуночной тиши —

Среди теней мне холодно и жутко!

Вадим Бакулин

Часть первая

Глава первая

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Страшным шумом был заполнен внутренний двор школы. На крыльце, за тонкими крашеными перилами, стояли громкие ведущие и учителя в нарядных одеждах. Из распахнутых окон выглядывали лица, приобретавшие с каждой минутой всё более весёлые и радостные выражения. Ветер вращал гигантские шары в прохладном сыроватом воздухе. Развевался гордо старый флаг, поднятый старшеклассниками.

Я стоял со всеми возле свежей белой линии, за которую нельзя было переступать. Пунцовый букет мой, купленный мамой с рассветом на базаре, поблескивал каплями только-только прошедшего дождика. Рассеянно поднося гладиолусы к острому носу, я неспешно насыщался их сладким, будоражащим ароматом, иногда бросая в толпу умоляющий взгляд из-под плёнки. Мама поднимала высоко фотоаппарат, чтобы запечатлеть момент и улыбалась счастливой улыбкой.

С утра она была сама не своя. Она сделалась невозможной и требовала от меня беспрекословного послушания. В восемь часов (в десять было построение на линейке), пока я ел бутерброды с куриным паштетом, мама усердно хлопотала над макияжем и волосами, а после ржавым утюгом проглаживала клетчатую форму в истрёпанном кресле. Перед тем, как уйти на работу, папа поцеловал её нежно в лоб и пожелал нам удачи.

Его звали Георгий Волков. Вышло так, что по причине его сильнейших тревог, я не ходил в детский сад.

Он решительно верил, что детей обязаны воспитывать родители, а не посторонние, чужие люди, у которых неизвестно что может таиться в голове. Папа был человеком замкнутым и хмурым, но добрым. Он любил тишину в доме, особенно в выходные дни, когда мы с мамой убегали исследовать старый парк, а именно искать разных жуков-пауков, и испытывал явное нетерпение, когда ввязывался в какое-либо дело. Удивительно, но чем яростнее папа злился и ругался на собственные подробные эскизы (никого при этом не стесняясь), тем выше была оценка его трудов. Неизвестно было, какие схемы, таблицы и расчёты заполняли его воспалённый мозг, когда он уже не мог преодолеть себя и, совершенно измотанный нудными буднями и инженерным конструированием, не раздевшись, отдыхал на кровати. Возможно, он не раздумывал так часто о работе, если бы не моя излишняя заинтересованность, проявляющаяся почти во всём, что его напрямую касалось.

Помню, как я проходил мимо его кабинета. Это был небольшой, оклеенный серыми в точку обоями кабинет, густо залитый искусственным светом. Внутри не было никакой лишней вещицы, обращавшей на себя пустое внимание, кроме славного огненного феникса, которого я нарисовал в пять лет и которым безмерно гордился. Оправленный в деревянную рамку, смазанную прозрачным лаком, он висел на стене, напротив стола с прочными ногами, на которых была чуть-чуть поцарапана оливково-коричневая краска. Часто мне удавалось подсмотреть за тем, в какой напряжённой позе папа наклонялся над плотным листом с карандашом и, размышляя, поправлял проволочные очки на переносице. Даже не издавая никаких звуков, он знал, как я внимательно и осторожно засматривался на него. Точно чувствуя сердцем моё присутствие, он сразу отставлял бумагу. Папа поворачивался бледным худощавым лицом, ласково улыбался сомкнутыми губами и, скоро хлопая по коленям (приглашая, по всей видимости, присесть), спрашивал, как прошёл день. Я выходил к нему и садился в угловое кресло, придвинутое к книжному шкафу, почти скрывающему окно. Я задавал волнующие вопросы и не умел долго усидеть на месте. Мы разговаривали меньше, чем хотелось бы. Когда я надоедал папе, он отдавал большую пиалу засахаренной клюквы и рыжевато-жёлтой облепихи и строго просил уйти в другую комнату. И я торопился до того, как иссякнет его терпение.

Мы были гораздо ближе друг к другу, чем казалось маме. Она не баловала меня различным игрушечками и не могла ничем другим, кроме слов, выразить любовь, в то время пока папа без какой-либо трогательности показывал её же, но на деле (приучая к самостоятельности и помогая развивать таланты), как это принято у любого ответственного родителя. Меня, конечно же, тогда подобное положение устраивало. Я не думал жаловаться на родителей, и был бесконечно счастлив, что они меня растили и делали всё ради нашего блага.

На людях мне удавалось побывать редко, а потому я беспокоился, когда оказывался в толпе. Всюду были незнакомцы и незнакомки, пышные банты и сверкающие блёстки, которые летели во все стороны во время выступления гимнастки с тонкими ручками и хрупкими ножками. Я так боялся, что она поломает их! Просто глупая девчонка! Не выдержав, я шагнул за белую линию и закричал с искренним возмущением: «Уходи! Уходи! Упадёшь!» Гимнастка расслышала меня, подняла на мгновение лицо и продолжила восхищать присутствующих своей кошачьей ловкостью. Её тело красиво изгибалось в тесном костюмчике, над головой взлетали вьющиеся волосы.

Я вновь встал за линией.

Лепечущие дети тотчас удивились. Взрослые же, толком ничего не поняв, принялись отчитывать меня с немалым удовольствием, словно в восторженной толпе я был единственным ребёнком, и им некого было больше смущать насмешливыми замечаниями.

– Смотри! – проговорил мальчик с алыми щеками.

Он выронил букет хризантем с герберами и дёрнул меня сильно за влажную руку. Сухая же его горячая ладонь с толстыми пальцами показалась мне до ужаса мерзкой. По крайней мере, сейчас, когда надо мной преобладает хорошее настроение, и я, лёжа в одеяле, записываю о произошедших событиях, становится совершенно ясно, что она была приятной и мягкой, но тогда я по глупости с раздражением отмахнулся от неё.

– Это последние! – Он улыбнулся, провожая взглядом усталую гимнастку с сиреневыми лентами, текущими по разрисованному асфальту. Так струится весенняя речушка между влажными серыми камнями.

(Бульк, бульк и мигом в речку!)

– Зачем ты трогаешь меня? – спросил я, растерянно недоумевая. – Когда пойдём в класс?

– Скоро. Совсем скоро!

– А потом домой? – спросил я с робкой надеждой в голосе.

– Потом, потом не знаю куда. Я с друзьями пойду за мороженым.

Я сразу же представил любимое клубничное мороженое в крупном вафельном рожке и облизнулся.

Из холла в середину двора выбежали танцовщицы. Пухлые и яркие, словно белые конфеты, разодетые в плотные разноцветные обёртки, они стали раскачиваться и смешно, и забавно дрыгать бодро задними и передними лапками. Маленькие игривые собачки на арене цирка. Мне самому захотелось присоединиться к их ритмичному танцу!

Веселье рано или поздно заканчивается.

Мы отпустили шары в глубокие чёрные тучи, какие не решались пролиться обильным дождём, а вскоре выстроились парами (в пару мне дали глупую до безобразия девочку, чей голос был удивительно похож на жалобное блеяние овцы, у которой насильно отобрали ягнёночка) и поднялись по ступенькам в школу. Там уже началась толкотня.

Детская рекреация на третьем этаже, в какой мне предстояло учиться четыре года, была обставлена розово-жёлто-голубыми кожаными диванами. На высоких полках, до которых дотянуться было сложнее, чем до небес, были выставлены пластиковые горшки с увядшими цветами. (К семи с половиной годам я успел познакомиться с геранью, фикусом, орхидеей, лилией, кактусом и папоротником.) У каждого ученика был шкаф из светлого дерева для верхней одежды и сменной обуви.

Я был не уверен насчёт надёжности своего шкафа и сразу предупредил учительницу, Ирину Андреевну, которая поначалу отчего-то не восприняла мои слова всерьёз.

– Не шути так. Он надёжнее, чем кажется!

– Нет. Он совсем не надёжный. Если вы не проверите, я буду таскать вещи с собой.

Ирина Андреевна раскрыла резко очерченный рот и глупо расхохоталась до слёз. На лбу её проступили тонкие морщины. Она быстро замолчала, нахмурилась и повела детей в кабинет. Перед тем как зайти в класс, я, обиженный легкомысленным отношением к себе, несколько раз попробовал распахнуть и захлопнуть дверцу. Раздалась тихая, немного скучная мелодия.

(Скрип, скрип, ну что ты открываешь, скрип, скрип.)

– Ну тебя! – выкрикнул я и присоединился к всеобщему оживлению.

Кабинет, несмотря на пасмурную погоду, был ярко освещён люминесцентными лампами, в два ряда протянутых по чисто выбеленному потолку. Я качался на стуле и удивлялся тому, насколько был далёк от меня высокий ровный потолок с белыми ламповыми глазами.

В конце первого урока нас угостили сухими печеньями, выдали насыщенные памятки и значки с изображением доброй улыбки.

Мама попросила меня встать около доски в линейку. Я заметил бирюзовый никому ненужный шар, валявшийся вместе с остатками блёсток возле раковины, тотчас подошёл к нему, обхватил обеими руками и, подняв над приглаженной светло-каштановой головой, проговорил:

– Теперь он мой. Только мой.

– Но он же чужой! Так, убери его немедленно. Паша! Он только мешает, шар этот, – проговорила мама натянуто, отведя камеру в сторону.

– Совсем не мешает. Давай я просто буду держать по-другому? – предложил я неуверенно.

– Хорошо, попробуй.

– Вот так.

Я попробовал застыть в задумчивой позе, прислонился к доске, опутанной растяжкой-надписью «Здравствуй, школа!», и, убрав шар к животу, довольно рассмеялся.

– Не смейся. Улыбнись лучше.

– Ладно.

Одноклассники с аппетитным хрустом доедали печенья, насыпанные в неглубокую фарфоровую вазу, и уже затевали безобидные шалости. Родители налаживали общение с учительницей. Она перенюхала все вручённые цветы, обёрнутые сетками и лентами, убрала под стол вазу с мелкими крошками и теперь трудно держалась на высоких ногах. На шее её выступали красные пятна, волосы были нелепо всклокочены сзади.

Я подсел за третью парту к молчаливому презабавному мальчику. Он сосал конфету и листал розовыми пальчиками насыщенную памятку. Мне уж очень хотелось знать, почему этого мальчика никто не приглашал поиграть в тканевом домике.

– Ты кто? – спросил я.

– Человек, – ответил мальчик.

– Это понятно. Как зовут?

– Серёжа.

– Серёжа! Очень приятно. А что у тебя за конфета? Можно и мне такую? – спросил я вежливо.

– Нет, нельзя.

– Почему?

– Я не доверяю незнакомцам. Ты для меня незнакомец, – ответил Серёжа и, ленивым движением закрыв памятку, повернулся к расходящимся угрюмым тучам, между которыми виднелись обрывочки сероватой лазури. Кружась, взволнованно щебеча и тускло блестя бархатными и замызганными перьями на свету, пролетали редкие сизые, чёрные, синие, палевые и шоколадные голуби.

– А если мы будем знакомы? Я – Паша! Вот и познакомились. Почему ты сидишь один?

Серёжа вынул из клетчатого карманчика конфету и, повернувшись, положил её на правую половину парты.

Я коротко выдохнул и спрятал конфету в ладошке.

– Ну вот, вот твоя конфета, знакомец. Апельсиновая, между прочим, последняя. А сижу, потому что хочу. А ты почему сидишь? Я тебя не приглашал.

– Потому что больше не к кому сесть. Все веселятся стоя, – сказал я, смутился и, развернув конфету, с удовольствием полизал её, смакуя сладко-кислый вкус, и разгрыз, чудом не обломав оставшиеся молочные зубы.

Серёжа сидел молча, пока я не раскрыл насыщенную памятку.

– Так, посмотрим.

– Что смотреть? Надо делать!

Он сразу же принялся строго поучать меня и легко раздражался, когда я долго размышлял над заданием.

Я приступил к тесту на выбор профессии. Пожарный, нарисованный на плотном мелованном листе, глядел на меня с озорным блеском.

– Проще простого. И что тут непонятного? Не умеешь читать?

– Умею, умею! Всё понятно. Но мне нужно время.

В его нетерпеливой требовательности, сочетающейся с капризной интонацией, заключалась своеобразная прелесть будущего подростка, привыкшего везде и всюду высказывать мнение, может быть, не всегда положительное. Он бы вмешивался во всякое дело, пускай не касающееся его лично, небрежно переворачивал горы, совершал бессчётное количество безрассудных поступков и никогда не жалел об упущенной возможности.

Меня восхищали дети, которым было что сказать.

Я позволял делать замечания родителям, знакомым мальчишкам, но всегда после делался зажатым и страшно стыдился своей невоспитанности. Серёжа был другим. Я мог лишь смотреть на него с неподдельным восторгом и выслушивать верные ответы на задания.

Он решил кроссворд и отыскал лишние вещи на картинке с пузатым коричневым портфелем.

Я произносил слова невнятно, беззвучно, когда хотел ему о чём-либо подсказать и тихо сердился, если моё мнение им не учитывалось.

Но, как бы то ни было, он всё же не был поначалу настолько прямолинеен. В немногие моменты, проявляя терпеливость, Серёжа казался решительным и добрым, в общем, чудным.

В конце праздника, когда мы прочли памятку, к нам подошла милая женщина. Румяная, низкорослая, упитанная, как и сын, она отводила ясные, печальные до тягучей боли голубые глаза, опушённые бесцветными короткими ресницами. Красивое вязаное её платье с объёмными рукавами было стянуто тонким кожаным поясом.

– Кто это? Это твой новый приятель? – спросила она, вынув из холщовой сумочки апельсиновую конфету.

Я невольно улыбнулся.

– Да. Наверное, приятель, – как-то потрясающе просто ответил Серёжа. – Ната! – проговорил он, представив меня матери. – А можно мы погуляем у нас во дворе?

Наталья съела конфету, спрятала надёжно обёртку в самом мелком карманчике сумки и проговорила:

– Да. Так, и как же зовут, наверное, приятеля?

– Паша он, – сказал Серёжа, весело ухмыльнулся и передал матери памятку с мятым верхним углом. – Такой смешной, такой смешной! Ничего не умеет. Прямо не от мира сего! Мне пришлось всю памятку выполнять за него.

– О, даже так, – проговорила неравнодушно Наталья. – Это оказалось трудным для тебя, не правда ли? – спросила она у меня и добавила добродушно: – Читать не умеешь?

– Читать умею! – чирикнул я гордо. – Даже не по слогам, как некоторые.

Серёжа ощутимо ткнул меня в бок.

– Пришлось остановиться на нескольких словах. Зато я кроссворд решил. Некоторые бы высчитывали клеточки до ночи.

Серёжа рассмеялся беззлобно и звонко, но я на него не на шутку обиделся. Тщательно хранил я обиду, аж до самого прихода моей мамы, которая, переговорив о каких-то непривлекательных штуках с учительницей, решила пойти домой, чтобы продолжить читать сентиментальный романчик. Вдали от игр и шумных разговоров, возле аквариума с золотыми рыбами и телескопами, она уговаривала меня пойти с ней, но я твёрдо стоял на своём и окидывал взглядом Серёжу, казалось, которому собственная идея уже не виделась такой отличной.

Наконец, выпросив разрешение на прогулку, я вернулся к Серёже.

– Ну, что так долго? Я хочу покачаться на качели! – произнёс он жалобно, исказив лицо до неузнаваемости.

– Сейчас пойдём. Не ной, – буркнула Наталья.

Детьми быстро заполнялась площадка. Мы стремительно вбежали во внутренний двор, тонущий в оранжевых лучах опускавшегося солнца, и заняли железные качели. Серёжа отталкивался от песка чёрной неблестящей обувью, беззаботно хохотал, от радости чуть ли не расставляя руки и мечтая, наверное, подлететь высоко-высоко, и марал тем самым песком же низ выглаженных чистых штанов. Устав смеяться, он остановился, и, не сходя с качели, спросил на удивление робко:

– Сядешь ко мне завтра?

В его интонации послышалась необыкновенно мелодичная, тревожная нота. Как поменялся за минутку!

Я поспешил с ответом.

– Да. Обязательно сяду. А что ты беспокоишься? Давай лучше ещё покачаемся? Или пойдём на карусель? Вон, с неё как раз уже сошли.

– Действительно уже сошли.

– Так пошли?

Серёжа серьёзно о чём-то задумался, опустил низко голову. Я подобрался к нему ближе, расплылся в широкой глупой улыбке и неожиданно развеселился. Он переменился в одночасье и начал отчаянно и больно щипаться. Я позабыл об аккуратности, к которой меня с остервенением приучала мама, и кинулся к песочнице, в какой осторожно переворачивала пластмассовые формочки курчавая девочка в поношенном хлопчатобумажном комбинезоне. Она играла с куличами, обсыпанными подсохшими желтоватыми листьями, и усердно работала синей лопаткой с обломанной ручкой. Мы бегали с Серёжей друг от друга, бросались яростно песком и к прохладному тихому вечеру совсем выбились из сил. Серёжа рухнул на резную скамеечку. Я к нему. Мы провожали сонно огненный шар, заходящий за плоскую крышу многоэтажного дома, облюбованного пугливыми птицами, и отплёвывались от песка.

Как это, оказывается, просто в детстве – быть для другого приятелем!

Глава вторая

ВОЛШЕБНЫЕ КАРТЫ

Мама, слегка сгибая пальцы, сидела за круглым столом в длинном мешковатом платье с открытой белой спиной. Ноги её были переодеты в стоптанную обувь на коротком каблуке, а распущенные волосы спрятаны под бурым шёлковым платком. С неестественно тонкой шеи свисали керамические бусы, на холёных крепких руках с обильно рассыпанными тёмными родинками звенели браслеты. Она располагалась в чёрной запущенной комнатушке, больше похожей на кладовку, в окружении сотни сальных свеч и глубоко дышала терпким ладаном, струящимся за облезлым стулом. Дым растекался повсюду.

Я раскрывал нешироко дверь, входил быстро, чтобы сладкий запах не проникал в другие комнаты и садился возле мамы на табурет.

В комнатушке не было видно затейливых массивных масок на стенах, древних книг, бутылочек, наполненных пахучей мутной жидкостью, фарфоровых и глиняных черепков на полках, впрочем, не было всего того, что мучительно давило на нервы и окружало меня на самом деле в избытке. Слёзы текли неспешно. Всеми силами стараясь их сдержать, я наклонялся к столу, где мама аккуратно раскладывала потрёпанные карты с причудливыми женщинами, мужчинами и зверями, разрисованными двусмысленными знаками. Карты Таро, так они назывались.

– Ты же умеешь гадать? – спросил я как-то раз.

– Да, умею.

– Погадай мне!

– Нет, – резко ответила мама и погладила меня по голове. – Нельзя.

– Почему?

– Потому что ты ещё совершенно маленький. Рано тебе узнавать будущее.

Она собрала карты в стопку, встала и потушила половину трепещущих свеч. Наши тени почернели ещё больше. Я не унимался.

– Но на других детей ты гадаешь. К тебе же приходят разные люди. Так почему на меня нельзя? Пожалуйста! Мне это так интересно!

– Другие дети чужие. Они не мои. Поэтому я и гадаю на них.

– А все твои предсказания сбываются? Папа говорит, что ты врунья. Ты много врёшь?

Мне было давно известно, что мама не обладала какими-либо экстрасенсорными способностями. Она сознательно занималась притворством и отчего-то восхищала других странных морд. О, эти грубые, страшные, непонятные морды, все кривые и сморщенные, бескровные, невыразительные, все неподвижные, точно лишённые жизни! Кто мог незаметно лишить жизни ничего не подозревающих, глупых и слабых, истерзанных страданиями, людей? Да, и все они ходили к моей маме! Ходили на хромых, слабых ногах, шаркали и несли за собой едкую горечь, несли боль и изо дня в день продолжали подрагивать, не унимаясь на одном и том же стульчике, обитом пышным малиновым бархатом.

Непрекращающийся плач доносился из душной комнатушки. Он не давал уснуть. Иногда мне казалось, что градом лившиеся слёзы принадлежали маме, уставшей от людей, что приходили к ней за советами. Я не переставал думать о том, как было замечательно, если бы странные обездвиженные морды исчезли, испарились, будто призраки, какие редко причиняют серьёзные неудобства тем, кто их по-настоящему видит и искренне верит в них. Как было бы невероятно здорово вновь увидеть папу, радостно целующего маму!

– Я не вру. Даже не думай, что я обманываю. Просто так надо.

– Кому-то надо, чтобы ты говорила неправду? – допытывался я упорно. – А кому? Покажи их мне.

– Для нас. Для тебя и папы.

– Не знаю, как для папы, но мне это не нужно. Не нужно! – проговорил я расстроенно и тихонько застонал. – Простая врунья. Папа так говорит.

– Ты же хочешь кушать? А играть?

– Конечно.

– Играть с дурацкими кисточками? У тебя же ими вся тумба завалена. Настоящий пылесборник!

– Кисточки не дурацкие. Они хорошие, – сказал я и, ужасно рассердившись, полностью покраснел. – Не называй их так, не называй!

Рисование было одним из моих любимых занятий после прослушивания таинственных историй, в которых вымысел сливался с реальностью.

– Ладно, не буду. Но только ты пойми, что я ничего плохого никому не делаю. Я утешаю бедных и несчастных, как умею, дарю им свет. За внушение надежд полагается награда. А за награду отец и покупает тебе эти… кисточки. Да и не только кисточки. Краски, резинки, палитры, наборы цветных и простых карандашей с качественными точилками. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я говорю?

Я кивнул, немножко расслабился и, вытерев влажный от волнения лоб, спросил:

– Тогда, если ты не можешь мне погадать, я могу посмотреть, как ты гадаешь другим? Ведь это нетрудно?

Мама отвернулась. Её одолевали тягостные раздумья.

– Если, если только другим, – сказала она, не поворачивая нежного красивого лица, раскрашенного неброским макияжем. – Завтра ровно в шесть должна прийти женщина. Она уже приходила и придёт ещё не раз. У неё пропал сын. Такой взрослый, своенравный подросток, вечно вляпывается в какие-нибудь проблемы. Я думала сделать предсказание на рунах, но теперь возьму карты, раз они тебе настолько понравились. Ты останешься и поглядишь на гадание, но должен будешь сидеть тихо и смирно. Понял? Нарушишь тишину, и я тебя сразу же прогоню. Скажешь хоть слово, выставлю без слов за дверь. И отцу доложу о том, что ты ужасно ведёшь себя в присутствии моих клиентов.

– Понял, – сказал я не без страха.

– А теперь иди. Я уберусь и приготовлю ужин.

Следующим днём после школы я маялся тоскливо ерундой и даже не притронулся к кисточкам, сохнувшим второй день в голубом стаканчике на подоконнике вместе с гуашевыми красками. Папа отлучился на перерыв и, подогрев бульон с белыми грибами, лёг на ковёр с деревянным самолётом в руках, вертя воздушный винт длинным указательным пальцем. Пока я обжигал язык и нёбо, он проверял оценки по математике и листал рабочую тетрадь. Вскоре, как я набил живот сырным батоном, научил меня записывать решение простейших задач и измерять длину отрезка при помощи линейки. Я не выдерживал новой нагрузки, находил повод, чтобы пожаловаться, но переставал отвлекаться сразу же, с терпением перенося хлопоты учёбы, когда папа раздражался и серьёзно твердил:

– Так прикладывать нельзя, лист помнёшь. Не смотри так близко. Считай по пальцам, так проще.

Он мягко отвергал моё недовольство.

В половину шестого дверь в комнату отворилась, и на пороге появилась мама. Я подпрыгнул и на радостях бросился к ней в объятия. Она была подозрительна и угрюма, как осенняя туча, вот-вот готовая пролиться затяжным дождём.

Папа закрыл тетрадь, убрал линейку в пенал с абстрактным узором и, пройдя мимо, скрылся без слов в кабинете.

– Что такое? Та женщина скоро придёт? – спросил я и обнял маму крепче за высокую талию.

– Да. А ты разве не слышал, как она к нам трезвонила?

– Не слышал. Мы были заняты. Хочешь увидеть, что я умею?

– Конечно. Только давай потом, хорошо? Пройди в комнату и сядь на табурет, что стоит близко к углу. Ничего не трогай. Я пока встречу клиентку.

– Я всё сделаю, как ты скажешь.

Она ушла в коридор, а я смело шагнул в чёрную комнатушку, освещённую неяркими свечами в канделябрах, чистый свет которых разгонял темноту.

Я сел на табурет возле орехового шкафа и, не шевелясь, стал ждать маму с её глубоко взволнованной клиенткой.

Они вошли через минуты две и закрыли тихо дверь.

Женщина, о которой мне без живописных подробностей было рассказано, отдалённо напоминала странных, неподвижных морд. Живая, действительно живая! Какое счастье, что она живая! И робкая, и неуклюжая, но чересчур гордая для того, чтобы изливать душу при ребёнке, она скромно устроилась на малиновом бархате, сложила руки на полной, учащённо вздымающейся груди и спросила приглушённо:

– Это ваш сын? Какой прелестный! Кругленький, розовенький! Сколько ему лет?

– Семь. Весь в отца пошёл. Да, он очень хороший и сладкий, как сахар, – бросила небрежную ласку мама и скрипнула стулом. – Давайте-ка перейдём к делу. А он пусть посмотрит. Уж очень хочет посмотреть. Вы не против?

– Маленький мне не мешает, – сказала женщина мягко и поправила волнистые жидкие волосы.

Я испугался перемен в поведении мамы и прекратил добродушно улыбаться. Верно, сейчас она полностью отдавалась работе, и меня для неё попросту не существовало. Как это бывало часто.