Продаю себя

Княженика

Продаю себя

Глава 1.

Эмма.

Город одержим сексом и не спит по ночам. Я люблю город. Его холод, его разобщенность, его суету. Его анонимность. Что тебя заводит? Где бы ты хотел сделать это со мной? В машине? Не смеши меня – расскажи правду. Вот так, уже лучше. На заброшенной стройке. Мы отправимся туда этим же вечером. Поставим камеру рядом с нами. Я, конечно, украдкой отключу ее – безопасность превыше всего. О, милый, кажется, ничего не записалось! Не расстраивайся, в следующий раз я сама лично проверю, нажата ли кнопка записи. Как же потрясающе быть женщиной. Потрясающе и трудно.

Быть на его стороне. Хвалить – тонко и мягко. Периодически вставлять "мы" в беседу – он почувствует единение, близость. Он позвонит еще раз.

Не спи, когда вы ночуете вместе. Ты не знаешь, как выглядишь во время сна – как выглядит твое лицо, что делает твое тело, изящна ли твоя поза. Если он настаивает – притворись, что задремала. И никогда не буди его, если он уснул. Ну, почти никогда. Причина, по которой ты прервешь его сон, должна быть очень уважительной. Ты уверена, что покажешь ему то, чего он никогда не видел прежде? Если нет – лежи тихо.

Ночь располагает к откровенности. Держи рот на замке. Никому не интересны твои проблемы. Ты всегда игрива, нежна и беззаботна. Пусть лучше он сочтет тебя глупой, чем поймет, что ты совершенно обычная баба с истеричными месячными и злыднями-коллегами. У меня нет коллег. И это прекрасно. Я не могу уживаться с чужими людьми против своей воли.

Будь для него всегда в новинку. Каждый раз, когда он озадаченно восклицает: "Да я, кажется, тебя совсем не знаю!", мысленно ставь себе плюсик. Скучать он может и без тебя.

Выглядеть уверенно в дорогом костюме, идти быстро, не привлекая внимания, пряча взгляд, пряча неуверенность и вопросы в глазах. Уметь быть забываемой. Это качество мне пока неподвластно. Меня запоминают сразу и навсегда. Ну хорошо, надолго.

Мне все равно, как меня называют. Это всего лишь слова.

Я идеальная девушка. На одну ночь. Некоторым нужны именно разговоры. Ты выслушиваешь их, гладишь по голове, обнимаешь. Это самые легкие свидания.

В секс-марафонах главное – довести его до первого оргазма. Потом он расслабится и сможет шутить, обниматься и курить. Время между первым оргазмом и вторым подходом – самое приятное. В эти моменты вы больше всего напоминаете пару. После первого оргазма он становится покладистым и разговорчивым, и тебе только и останется, что слушать его бесконечные истории про начальника и жену – бывшую или настоящую. А последняя задача – это его последний оргазм. Утром. До того, как ты уйдешь. Его утренняя эрекция должна найти выход благодаря твоим стараниям – и только твоим.

Но пока он расслаблен – я сосредоточена и начеку. Говорить непринужденно, ни в коем случае не начинать самой тему о его жене. И никакой политики.

Мужчины помешаны на политике. У каждого из них есть развернутое мнение о том, что творится в стране и как это исправить. Но разговоры об этом убивают эрекцию.

Когда я только начала работать в секс-индустрии, больше всего мне нравилось то, что больше не нужно было вставать рано утром. Пока все остальные по утрам сходили с ума, с чашкой кофе в одной руке и телефоном в другой, я нежилась в кровати до полудня. Мой рабочий день начинался тогда, когда у других он уже заканчивался – и это заставляло меня чувствовать неимоверную гордость за себя. Я сломала систему. Я больше не раб, не винтик, я – свободный человек. Честное слово, если бы не моя лень, из меня вышел бы отличный революционер – я всегда шла против системы, презирала традиционные семейные ценности и привычный для всех уклад жизни.

Окна моей квартиры выходили прямо на оживленное шоссе, и иногда по утрам, если я не могла заснуть после работы, я стояла у окна и разглядывала ревущий поток машин. Люди едут на работу каждое утро, возвращаются с нее каждый вечер, видят в пробках одни и те же лица – я готова была спорить на что угодно, что в какой-то момент каждый из них чувствовал себя продажным. Люди продают себя – за деньги, за блага, и я это считаю гораздо более скучным, чем то, чем я занимаюсь. Обменивать каждый день восемь-десять часов своего времени ради оплаченного счета за квартиру? Ради того, чтобы босс отпустил тебя на две недели в отпуск в середине апреля? Ха, да мои восемь часов работы (а точнее, ночь) оплачиваются гораздо выше, чем скучная офисная суета! Не говоря уже о том, что кувыркаться в постели гораздо приятнее.

Не пей пива и шампанского. Вообще не пей – отрыжка в момент поцелуя, багровая физиономия и нос крючком, как у алкаша. Но пусть он нальет тебе бокал, поухаживает. Взгляд через стекло – в глаза, пальцы танцуют на ножке бокала – старо и пошло, как этот грешный мир, но парни обожают такие штуки, когда женщина соблазняет явно, открыто, пусть даже он эту женщину уже не раз видел голой. Обнимай его на людях лишь за плечи – ты шлюха, но шлюха с безупречными манерами, та, которую не стыдно показать всем. Пусть он лапает тебя за обтянутую тонким платьем задницу – неважно. Твоя рука вне спальни – только на его плечах.

Скажи ему, что он не такой. Не такой, как все остальные. Он – особенный, даже если он скучнее прошлогоднего отчета, тоскливее, чем налоговая декларация. Они все хотят слышать только это. Никому не нужна твоя чертова душа, твой внутренний мир со всеми его премудростями. Он – особенный. А ты – нет. Играть роль – это все равно, что быть. Только более искренне и по-настоящему.

Ты играешь роль его девушки – и он даже не думает, что настоящая обошлась бы ему дешевле. Настоящие – скучны и однообразны. Они одинаковые. А ты особенная. Потому что особенный он.

Кажется, что полжизни я провожу, эпилируя ноги, подмышки и зону бикини. Качая пресс, ягодицы, чтобы выглядеть незабываемо в нижнем белье ручной работы. Я причиняю себе боль – и боль эта сладкая, со вкусом победы, с запахом мужского изумления и восторга от прикосновения к моей безупречной коже.

Меня не насиловали в детстве, я никогда не имела зависимостей, не имею долгов и детей. Врагов имею – и этот факт удивляет даже меня саму. Ну какой из меня враг? Как враг я скучная. Скучная и равнодушная. Неприязни к себе имею склонность не замечать. Я вообще мало кого замечаю, мое внимание всегда сосредоточено на других вещах, поинтереснее. Ноготь сломался или пришла в голову идея для оргии. Когда уж тут думать о том, что я кого-то вывожу из себя.

Я ужасно ленива – и поэтому выбрала жить хозяйкой самой себе. Не могу подчиняться чьим-то глупым правилам – приди во столько, уйди не раньше, надень то, что хочется кому-то видеть на тебе. Ску-ка.

Я люблю планировать свое время. Не спеша готовиться к встречам, принять ванну, выпить чаю, листая журнал, втереть в ступни манговое масло легкими движениями, подобрать чулки под цвет кожи. Молочко для тела с запахом кокоса. Бретельки выровнять безупречно. Проверить маникюр. Не дергайте меня, я не мобильная. Всему свое время, да.

Чувство контроля над своей жизнью вселяет в меня уверенность.

Очень важно как можно быстрее понять, чего хочет мужчина – и дать ему это. Кто-то обладает этим искусством, получив его в подарок при рождении. Мне пришлось с боем отбирать свой подарок, зализывая раны, теряя и обретая вновь.

Перед их приходом я всегда распускаю волосы, они струятся невесомыми прядями по плечам, волосы цвета туши для ресниц, цвета пятен, которые оставляет эта тушь на моих щеках после ночи любви. Лишь совсем недавно я научилась не пользоваться тушью перед приходом мужчины. Матовые коричневые тени по всему контуру век, оттенок "маррони", завить ресницы щипчиками, румяна мягким мазком на ненакрашенные скулы – я свежа и прекрасна и могу принять душ вместе с ним, а могу целоваться до утра, и он ни разу не утрет губы, не сморщит лицо, не отвернется от меня.

И дело ведь даже не в том, что они платят мне за это – я честна с ними потому, что ни с одним из них я не делаю этого без собственного острого желания. Они – мои, принадлежат мне так же, как я принадлежу им, безраздельно и до конца.

Марек.

Алмаз был настоящим цыганом, и имя его было настоящим. Красивый и свободный, он обожал смех, выпивку и женщин. Делил мир на черное и белое, потаскух и будущих жен, богачей и нищих. Должно быть, в той, прежней яркой цыганской жизни он был заправилой-мафиози или крупным игроком. Но сейчас, высмеивая модное сложное словцо «дауншифтинг», он скатился на самое дно, где я его как-то и подобрал.

Летней душной ночью я слонялся по барам, бесцельно, от скуки приставая к людям. В одном из этих баров – самом дрянном – у стойки сидел он.

Я купил его за бутылку бренди – и, поверьте, для такого душевного собеседника это была отличная цена. Он смотрел на меня ласково, теплыми карими глазами, иногда икал, деликатно прикрывая рот ладонью, и, кажется, искренне удивился, когда я предложил ему увидеться снова.

С ним мы по-настоящему сблизились.

Встречались пару раз в неделю, глазели на девчонок, катались по городу на моей машине и каждый раз напивались.

Алмаз показал мне самые жуткие места в городе. Места, в которые меня никогда бы не пустили без него. Места, где мне никогда не стать своим.

Алмаз белозубо улыбался мне, и я отвечал ему улыбкой. Я любил его.

Мой старый приятель притащился ко мне на работу в четыре часа дня, размахивая литровой бутылкой виски.

– Ну пойдем, Марек, – упрашивал он меня, смешно скривив лицо, – неужели твою задницу тут некому прикрыть?

Я недолго думал.

Велев прикрывать свою задницу стажеру и удостоверившись, что шеф до конца дня не высунется из своего кабинета, я удрал в бар с Алмазом.

**

– Я не боюсь смерти, Марек. Я хочу быть худой. Ради этой цели – единственной доступной мне – я терплю вялость, тошноту, вечную усталость и голод. Я иду через боль, через слезы, и я уже не знаю, что дрожит сильнее – мои ресницы под тяжестью слез, или мои руки, когда я не могу подкурить первую с утра сигарету.

Она выговаривала мне все это, глаза ее лихорадочно блестели – она выглядела прекрасной. И совершенно безумной.

Я любил сжимать ее в своих объятиях – она опускала свои пушистые тяжелые ресницы, обмякала, обвисала на мне, и казалось, сожми я ее еще немного – и ее тонкие косточки хрустнут, и она рассыплется, словно песочный замок.

Саша – студентка, но в своем университете она появляется редко. Она пишет длинные шизофазийные статьи в свой блог. Его мало кто читает (я, например, ни разу не заглянул в него) – но, кажется, ей на это наплевать.

Почти каждый вечер она идет в кофейню со своими приятелями. Все они зовут себя «творческими личностями», носят с собой «Никон», а один – даже «Лейку», у них длинные неприятные волосы и разномастные сигареты в мягких пачках. Саша знакомила меня с ними – я не запомнил ни одного. Мне наплевать, с кем она проводит время.

Потому что после этих посиделок она неизменно идет ко мне, в мою темную квартиру, и в прохладной комнате снимает с себя пушистый свитер, и молча обнимает меня. И каждый раз я убеждаю себя, что стон, который я слышу в эти моменты – это всего лишь мое воображение.

Я познакомился с Сашей в парке. Была глянцевая, идеальная осень, теплая и нежная. В превосходном настроении я шел в любимый бар, не торопясь, вдыхая густой сладкий воздух. Почти все скамейки в парке были заняты молодыми мамочками с яркими колясками и влюбленными парочками.

Но на той скамейке сидела она одна.

Меня поразил ее взгляд – она смотрела сквозь. Сквозь людей, сквозь листву, сквозь само небо. В ее розовых, немного эльфийских ушках – крошечные наушники, концы которых прячутся в карман. Я машинально отметил, что она не сидит, уткнувшись в телефон, как все люди в этом парке – даже те, кто пришел сюда не один. И от этого она выглядела еще более одиноко и притягательно для меня. Мне сразу же остро захотелось узнать ее, узнать тайну ее взгляда, понять, куда уводят ее мысли.

Моя схема знакомства была отменно отточена. Я нисколько не сомневался, что она примет мое предложение выпить кофе.

И так оно и вышло.

Я привел ее в кафе неподалеку.

Мы представились друг другу – Марек, работаю на парочку киностудий, частые командировки, люблю музыку и все виды крепких напитков – от чая до виски, чем крепче, тем слаще, да.

Саша – студентка, живет в небольшой квартире неподалеку, главное для нее – книги. Книги и музыка, да.

Я заказал нам обоим самый дорогой кофе, я сделал ей несколько самых изысканных комплиментов в духе ретро, я рассказал пару беспроигрышных историй, в которых я был героем.

Она вежливо слушала, склонив голову, задавала вопросы. Мне было легко говорить с ней. Несмотря на то, что она ни разу не улыбнулась.

От второй чашки кофе, от салата и десерта она отказалась, и сидеть в кафе и дальше без заказа была решительно невозможно. Чувствуя на себе буравящий взгляд официанта, я положил на стол пару купюр без сдачи и встал, чтобы подать ей плащ. И машинально отметил, что она даже не притронулась к своему кофе.

Мы стали видеться с ней. Сначала – раз в неделю; я часто опаздывал на эти встречи, и вскоре Саша сама предложила встречаться в кино, где она могла бы сидеть по тридцать-сорок минут одна, не привлекая внимания и не вызывая жалости. Я был не против.

С морозной шумной улицы я нырял в душный теплый полумрак кинозала, ощупью пробирался на последний ряд, находил ее – она неизменно сидела там, серьезно глядя на экран. Я сгребал ее, угловатую, тонкую, жадно целовал ее сухие теплые губы – она пахла сухими осенними листьями, а, может, это я сам приносил этот запах с собой.

Она молчала, гладила мои волосы прозрачными пальцами, запрокидывала голову, подставляя мне себя открыто и невинно.

Я никогда не спрашивал ее о том, где она бывает до наших вечерних сеансов. После того, как фильм заканчивался (ей-богу, если бы мы действительно смотрели каждый из них, мы могли бы стать отменными кинокритиками), я провожал ее домой.

Я до сих пор не знаю, где живет Саша. Каждый раз на углу квартала она целовала меня в щеку – легко, мимолетно – и исчезала за углом.

Я мог бы за ней проследить. Если бы захотел.

Но я по-прежнему не видел ее улыбки, и равнодушие было моей маленькой местью в ответ на ее жадность.

Лишь однажды отказала она мне во встрече – у нее намечалась какая-то поездка, встреча или конференция… Я не стал вникать в детали.

Ласково улыбнувшись, я спросил, когда я снова смогу увидеться с нею.

Сдержанным ровным голосом она пояснила, что не знает точной даты возвращения и непременно известит меня о приезде.

Я смутно, нутром чуял, что дал маху, что дело во мне, а именно – в моих скорых, настырных соитиях с нею, когда я бросал ее, не успевшую отогреться с мороза, на узкую кровать и впивался в нее, и синяки, которые оставались на ее белой коже, не сходили неделями.

Но Саша взяла мою руку, я мотнул головой, отгоняя от себя дурные мысли – вот же она, Саша, всегда рядом, и ей не нужна эта глупая романтика, мы оба знаем, что самое важное – это эти мгновения, когда она задыхается, но не кричит – у нее нет сил, и я кричу за двоих.

В тот день, когда она уехала (у меня не было ни малейшего желания провожать ее до станции, и я был благодарен ей, когда она вскользь упомянула, что ее подвезут туда друзья), я сильно напился.

Мне бы и в голову не пришло считать дни, проведенные без Саши.

Если уж совсем честно, то они сбились в один плотный тугой комок; пары алкоголя, дешевых духов, которыми пользуются проститутки южного квартала, смех мерзавцев – самый страшный смех.

Саша.

Мия едва не погубила меня, раз или два, а, может быть, двенадцать или двадцать, когда я пожирала свиное сало после трех дней голода, я умоляла ее остановиться, слабела и умирала, и мой желудок делал самый последний отчаянный кульбит. Мия смотрела на меня, улыбаясь, и в ее глазах отражалась Вечность. Вечность, в которой жили лишь юные, прекрасные и сильные, свободные от предрассудков. Эти юные отпивали чай из тонких чашек, гладили друг друга по прозрачным пальцам, и лунный свет просвечивал их совершенные тела насквозь.

Я не могла сказать Мареку, что проведу выходные в доме Виктории. Просто не могла. Я солгала ему о научном форуме – а он даже не спросил у меня ни о чем. Он не любит меня и никогда не полюбит – но я сейчас не могу думать об этом, просто не могу, сейчас я была слишком взволнована предстоящей встречей с ней.

Моим совершенным идеалом.

Викторией.

Она сама, сама пригласила меня в гости! Она приготовила пасту, она застелила стол льняной скатертью, она запекла форель и достала бутылку вина – того самого, которое я никогда не покупаю в магазине из-за его цены. К еде она не притронулась.

– Ана – это религия, Саша. Наша религия, со своими мучениками, грудой костей, с великими тотемами и стигматами. – С этими словами Виктория мягко приподняла рукав дорогой шелковой блузки, и я увидела, что ее белоснежную кожу покрывают тонкие глубокие шрамы. Я протянула руку и погладила их.

– Они прекрасны, Виктория. Как прожилки на осеннем листе. Как лучи солнца, которые пробиваются сквозь стекло по утрам.

Виктория склонила голову, но я знала, что она не заплачет. Она была такой сильной, эта хрупкая девушка с усталыми глазами. Я смотрела на нее и думала, что тоже хотела бы стать частью ее жизни – жизни, состоящей из дорогой косметики, массажа после занятий йогой, поклонников, которые возили ее по всему свету, лишь бы увидеть тень улыбки на ее прелестном лице. Она мало говорила о своих мужчинах, но я заметила, что после прошлых выходных она пришла ко мне с легким загаром, какой появляется во время лыжных прогулок на альпийских курортах, а в ее ушках поблёскивали миниатюрные серьги с бриллиантами. Она пару раз говорила с кем-то по телефону по- французски: «Куршавель…завтра…нет», и я не спросила ничего. Я мечтала говорить на нескольких языках, как она, быть совершенной и тонкой, сводить мужчин с ума своим печальным взглядом.

Подруги Виктории заглядывали ей в рот, пытаясь подражать даже в мелочах. Я даже не пыталась этого делать – не тот уровень. Ее подруги носили дизайнерскую одежду, пили запредельно дорогие фреши в лучших кафе города по утрам, в их сумочках флаконы духов соседствовали с агатовыми мундштуками. А в моей сумке лежал потрепанный томик Лорки, пачка прокладок и Голуаз.

Ее подруги, кажется, никогда не ели.

**

Я была пьяна, я чувствовала себя пьяной, я размазывала слезы пополам с тушью по щекам и умоляла Викторию научить меня стать такой, как она. Она гладила меня по волосам, и ее голос, низкий, выразительный, сводил меня с ума.

– Ложь и тайны – это мой мир, Саша… Они придут и за тобой – зачем тебе это? Если тебе кажется, что ты на краю бездны – это самое время. Но нет обратного пути. Есть только боль. И пустота.

Я не понимала, о чем она говорит, но я молчала. Я готова была слушать ее вечно.

– Мой путь к анорексии начался давно… Иногда мне кажется, что прошло много жизней с тех пор. Мой мальчик, мой первый мальчик… Он взял мои трусики, в тот день у нас был первый секс… у меня. Это был мой первый раз, я так волновалась… Он взял мои трусики, растянул их руками – я помню их даже сегодня, мягкие, удобные и такие огромные…Он рассмеялся, сказал что- то про мою задницу, и что эти трусики могут быть парусом на яхте его отца… но задницу мне они обтягивали плотно. Я вырвала их у него и убежала. Он звонил потом… С того дня я больше не ношу ничего, кроме стрингов. Их точно нельзя натянуть как парус.

Я видела трусики Виктории – как-то она пригласила меня с собой в фитнес-зал. Я не хотела идти с ней – у меня не было красивой одежды для спорта, а если Виктория увидит меня без одежды, мои огромные бедра и рыхлый живот, она перестанет со мной разговаривать. Но я не смогла перебороть искушение увидеть ее в душе, изучить каждый дюйм ее прекрасного тела, посмотреть, насколько вынослива она на тренажере, Виктория, живущая на кофе, чае и сигаретах.

Когда она, нисколько не смущаясь, разделась прямо передо мной, я не могла оторвать взгляда от ее нижнего белья. Тот самый дизайнер, последняя коллекция – эти трусики стоили столько, сколько я тратила в месяц на еду. А Виктория вместо еды купила эти безумно дорогие, вышитые вручную трусики из гладкого шелка, и сейчас стояла в них передо мной, прямая, красивая, гордая. О моей старой майке и тренировочных штанах она не сказал ни слова. Встряхнув блестящими волосами, она уверенно направилась к тренажерам и занималась целый час без перерыва, и ее лицо оставалось сухим. А моя физиономия вспотела уже минут через пять, я малодушно присела на скамейку с порцией смузи и смотрела, как тугие ягодицы Виктории ходят туда-сюда на тренажере- эллипсе.

Лейла, подруга Виктории, счастливица, которой удалось ближе всех стать к этой потрясающей девушке, была очень горда собой. Она трещала без умолку, говорила вещи, которые слышать мне было невыносимо.

– …а тот, кто не обладает вкусом в одежде, явно имеет большие проблемы с интеллектом. Это только вопрос времени – когда он покажет свою глупость, свою заурядность.

Лейла явно не заботилась о том, что я сидела рядом с ней в своей невзрачной одежде, старом свитере, который был у меня еще со школьных времен. Ее смоляные волосы ярко блестели, а платье от Валентино сидело на ней идеально. Я как никогда остро чувствовала огромную пропасть между мной – и этими людьми.

**

Виктория строго-настрого предупреждала меня об опасности стать булимичкой. Булимички некрасивы. У них распухшее горло и лицо, красные белки глаз, от них мерзко воняет рвотой, а на свиданиях они жрут всё подряд, как свиньи, если знают, что задвижка в туалете работает, и отпугивают парней своим непомерным аппетитом. Они тратят уйму денег на еду, чтобы выблевать ее через пару минут – вместо того, чтобы купить хорошую косметику или юбку от итальянских гениев.

Но глаза мои слезились, все мне казалось таким вкусным, очень вкусным, я говорила себе, что это – читинг, что завтра я не стану есть ничего, я поем только сегодня, чтобы поддержать силы организма. Я жадно запихивала в рот еду, огромными кусками, глотала ее, не жуя, и тут же вставляла в рот пальцы.

Если бы Мия не помогала мне, я бы выгнала ее без сожаления. Но за две недели мне удалось скинуть почти шесть килограммов, и при этом я ела словно цирковой слон.

Я ревела, стоя на коленях в своем туалете, а горящие глаза Мии, дикие, безумные сводили меня с ума.

Я не сразу поняла, что смотрю в зеркало.

У меня начались боли в сердце, но я старалась не думать об этом – еще кусок, и еще, возьми вот это, твое любимое, мы потом выпьем воды, и вычистим всю эту грязь из твоего тела, это – лишь способ обмануть организм, заставить его подумать, что ты его кормишь, чтобы он расслабился. Но единственной, кого я обманывала, была Виктория, и хотя она ни о чем не спрашивала, я знала, что она видит мое опухшее от рвоты лицо, и я старалась ничего не есть в ее доме, чтобы не испортить ее молочно-белый унитаз.

В доме Виктории всегда была еда – и этот факт сводил меня с ума. Она великолепно готовила, я плакала от собственного бессилия перед пиццей на вынос, а она запекала утку с финиковым соусом, делала милейшие миниатюрные безе – и не притрагивалась к этой еде. Я подозревала, что она готовит для мужчины, но никогда не видела его.

Мои грани реальности стали слишком расплывчатыми. Я больше не могла в них жить. Каждое утро, просыпаясь в своей постели, я молила бога, себя, все живое, чтобы хотя бы один день прожить счастливо, чтобы мои колени не болели от долгого стояния на холодном полу туалета, чтобы Виктория похвалила мою фигуру, и чтобы я могла дожить до вечера без еды и без слез.

Виктория нравилась мужчинам, настоящим мужчинам, в сшитых на заказ костюмах, уверенным и успешным. А я нравлюсь Мареку, алкоголику, который ни разу не поцеловал меня на прощание. Еще я нравлюсь Тиму, парню из магазина напротив дома, он приглашал меня на свидание, и до знакомства с Викторией я бы согласилась, не раздумывая. Он очень симпатичный, а его улыбка так заразительна… Но теперь я принадлежу к другому кругу. Ну хорошо, пока не принадлежу. Но раз Виктория сблизилась со мной, значит, я могу. И сделаю все, чтобы не опозорить ее. Она бы никогда не пошла на свидание с продавцом.

Марек – другое дело. Он как-никак принадлежит к богемному кругу, у него столько классных знакомых. Мне бы хотелось, чтобы он влюбился в меня, но только когда я наконец похудею. Чтобы меня было страшно обнять, чтобы он садистски сжимал меня, боясь сломать – и втайне желая этого.