Страна за горизонтом

Ильф и Петров развивают мысль, впервые высказанную приятелем Пушкина: «Здесь люди зарабатывают деньги, и никаких отвлеченных украшений не полагается. Эта нижняя часть города называется “бизнес-сентер” – деловой центр. Здесь помещаются торговые заведения, деловые конторы, кино. Тротуары безлюдны. Зато мостовые заставлены автомобилями. Они занимают все свободные места у обочин. Им запрещается останавливаться только против пожарных кранов или подъездов, о чем свидетельствует надпись: “No parking!” – “Не останавливаться!”»

По сей день европейцам трудно воспринять строго функциональное разделение американского города на деловую, прагматическую, кирпично-цементную бизнес-часть (даунтаун) и обособленную жилую, спальную: «Между этими двумя частями такая жестокая разница, что вначале не верится – действительно ли они находятся в одном городе».

Начиная с 1920-х годов «одноэтажная» культура Соединенных Штатов обретала собственных Несторов. «Главная улица» – самый известный из романов Синклера Льюиса, принесший Америке первую Нобелевскую премию по литературе. Безжалостный сатирик, Льюис вывел персонажей Main Street своего родного города в штате Миннесота. «В нашем рассказе городок называется Гофер-Прери, – начинается роман Льюиса. – Но его Главная улица – это продолжение Главной улицы любого другого городка».

В этом маленьком или среднего размера приюте обывателя живут американские соседи флоберовской Эммы Бовари, практикующие чеховские Ионычи и провинциальные набоковские персонажи. Они занимаются бизнесом, встречаются в кружках по интересам (дамы) или гольф-клубе (мужчины), интересуются рынком недвижимости, акциями и другими практическими вещами. Разговаривать с ними на отвлеченные манеры, вроде творчества американских импрессионистов, – занятие бесполезное.

В отличие от автора «Главной улицы», Ильф и Петров предлагают сглаженные социальные оценки, отмеченные мягкой созерцательностью: «Мужчины работают в своем “бизнес-сентер”, домашние хозяйки занимаются уборкой. В одноэтажных или двухэтажных домиках шипят пылесосы, передвигается мебель, вытираются золотые рамы фотографических портретов. Работы много, в домике шесть или семь комнат. Достаточно побывать в одном, чтобы знать, какая мебель стоит в миллионах других домиков, знать даже, как она расставлена. В расположении комнат, в расстановке мебели – во всем этом существует поразительное сходство. Домики с дворами, где обязательно стоит легкий дощатый, не запирающийся на ключ гараж, никогда не бывают отделены заборами друг от друга. Цементная полоска ведет от дверей дома к тротуару. Толстый слой опавших листьев лежит на квадратиках газонов. Опрятные домики сияют под светом осеннего солнца».

Культ мещанства, особенно домашние канарейки, ужасал Маяковского: «Страшнее Врангеля обывательский быт!» Ильф и Петров также не приемлют стандартный идеал американского домашнего уюта: белый дощатый домик с шестью-семью комнатами и прекрасно оборудованной кухней, стриженую зеленую лужайку перед домом и собственный автомобиль. Все это наводило их на размышления о торжестве мещанской скуки: «Что можно тут делать в обыкновенном американском городишке с несколькими газолиновыми станциями, с двумя или тремя аптеками, с продуктовым магазином, где все продается уже готовое – хлеб нарезан, суп сварен, сухарики к супу завернуты в прозрачную бумагу?»

В Советском Союзе того времени шли бурные дискуссии о формах нового социалистического быта. Строились фабрики-кухни и гигантские дома-коммуны, победила концепция общественного воспитания детей. В посленэповскую моду входила сталинка (полувоенный френч) – не только как одежда, но как строгий стиль жизни страны. Граждане, между тем, хорошо усвоили разницу между населением и партийной элитой с их дачами, закрытыми распределителями и домработницами, санаториями и частными портнихами, «настоящим» кофе как символом особой жизни. В «Дне втором» И. Эренбурга один из героев рассказывает: «Я сегодня был в кооперативе – три сорта кофе: из японской сои, из гималайского жита, еще из какого-то ванильного суррогата – так и напечатано. Спрашиваю: “А нет ли у вас, гражданочка, кофе из кофе?”»

Памятник солдату Гражданской войны

Главная улица маленького американского города законсервировалась во времени и благополучно пережила все бурные эпохи. Некоторые из таких улиц, обычно в несколько кварталов, местные власти объявляют исторической зоной (Historical District). Это означает, что город сохранил постройки, связанные с былыми временами: колониальным периодом, эпохой промышленной революции или началом освоения западных земель. В скверике у местной мэрии («таунхолла») или у здания библиотеки часто встречается напоминание о драматическом прошлом – небольшой бронзовый или гранитный памятник солдату Гражданской войны. «Кроме того, каждый американский городок, жители которого не лишены законного патриотизма, располагает еще пушкой времен той же войны Севера с Югом и небольшой кучкой ядер. Пушка и ядра располагаются обычно неподалеку от солдатика и вкупе образуют военно-исторический раздел городка».

Передаваемые Ильфом и Петровым образы Мейн-стрит – «аптеки, квадратики масла за обедом и завтраком, механические бильярды, жевательные резинки, газолиновые станции, “ти-боун-стейки”, девушки с прическами кинозвезд и рекламные плакаты» – впечатаны в сознание американцев, как вековые традиции подарков к Рождеству и индейки на праздничном столе, как народная любовь к бейсболу и вера в собственные демократические институты.

Свои первые впечатления от приезда в США Иосиф Бродский передал в «Осеннем вечере в скромном городке» (1972):

Уставшее от собственных причуд,Пространство как бы скидывает бремявеличья, ограничиваясь тутчертами Главной улицы; а Времявзирает с неким холодом в костина циферблат колониальной лавки,в чьих недрах все, что мог произвестинаш мир: от телескопа до булавки.Здесь есть кино, салуны, за угломодно кафе с опущенною шторой,кирпичный банк с распластанным орломи церковь, о наличии которойи ею расставляемых сетей,когда б не рядом с почтой, позабыли.И если б здесь не делали детей,то пастор бы крестил автомобили.

В духе «Золотого теленка», где Остап Бендер составил пособие «для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей», Синклер Льюис в конце жизни предложил свой «Лексикон прописных истин». Сей язвительный словарь словосочетаний ничуть не устарел на современных берегах Потомака или же Москвы-реки: «неотложные задачи», «демократические принципы», «язвы нашей цивилизации», «показатель умонастроений», «опора на принципы», «противостояние нажиму»… Автор двадцати романов Синклер Льюис писал: «Чтобы понять Америку, нужно всего-навсего понять Миннесоту. Но чтобы понять Миннесоту, нужно быть одновременно историком, этнологом, поэтом, циником и дипломированным пророком».

Главная улица маленького города

Норман Рокуэлл «В кафетерии», 1953

В декабре 1930 года в зале Стокгольмской ратуши Синклер Льюис произнес речь, в которой перечислил имена американских писателей, не менее его достойных Нобелевской премии: Теодор Драйзер, Юджин О’Нил, Шервуд Андерсон, Карл Сэндберг, Эрнест Хемингуэй, Роберт Фрост, Томас Вулф, Уильям Фолкнер. По сути, Синклер Льюис представил «групповой портрет» входящей в расцвет американской литературы ХХ столетия, предугадав в не самых тогда известных авторах будущих классиков и лауреатов. Почти все, кого он назвал, вели родословную из «одноэтажных» городков Соединенных Штатов.

Самым же известным сценографом американской провинции, кумиром читателей журналов для семейного чтения, оказался иллюстратор Норман Рокуэлл. Если романиста Льюиса называли живописателем Главной улицы, то художника Рокуэлла – летописцем. Его дом-музей находится в городке Стокбридж, штат Массачусетс, где Норман Рокуэлл провел последние двадцать пять лет своей жизни. Сюда, в холмисто-лесистую глушь на западе Новой Англии, не зарастает народная тропа. Эстеты по-прежнему морщатся: это не искусство, а явный китч для массовых изданий, услада невзыскательной публики. Владимир Набоков говорил, что блестящий талант художника был растрачен на банальные цели.

Секретов у Нормана Рокуэлла немного, но его картины на аукционах уходят за миллионы долларов. Он узнаваем. Его работы не нужно комментировать – редкий случай для изучающих изобразительное искусство США. Четыре десятилетия он был понятным повествователем для современников, запечатлевшим «домашнюю» историю янки.

Ироничные и добрые зарисовки Рокуэлла из повседневной жизни Мейн-стрит 1930–50-х годов рождают чувства, схожие с теми, какие сегодня вызывают в нас музейные коллекции бытовых раритетов: печатные машинки и радиоприемники, фасоны платьев и шляпок, афиши и обложки старых журналов. Они могут рассказать о многом: об обывателях и бунтарях, о наивных грезах провинции и дерзких свершениях больших городов, о том самом великом и смешном, что живет в каждом из нас.

Дева Туманов

«Мы скользили по стране, как по главам толстого увлекательного романа, подавляя в себе законное желание нетерпеливого читателя – заглянуть в последнюю страницу».

Ильфопетровский троп насыщен отсылками к романтическим дорогам Фенимора Купера, Марка Твена, О. Генри, Джека Лондона. Книга разделена на пять географических частей: путевые очерки по форме и «путешествие мечты» по содержанию, ибо мало кто может (даже из живущих в самих Штатах) позволить себе длительную автомобильную прогулку от восточного берега континента до западного и обратно. «Одноэтажная Америка» литературоцентрична: путешествие сравнивается с чтением, а создание текста уподоблено перемещению в пространстве. Встреча с невиданной страной описана как свидание со знакомыми образами из книг: «…ни капитан Майн Рид, ни Гюстав Эмар нас не обманывали…»

– Может быть, это слишком тривиально – смотреть Ниагарский водопад, но, сэры, это надо видеть, – уговорил своих попутчиков энергичный организатор путешествия мистер Адамс.

«Едем на Ниагару», – фраза, встречающаяся в письмах И. К. Айвазовского, Д. И. Менделеева, П. И. Чайковского и других русских гостей Америки. Водопад описан многожды и не уступает в мировой известности самой Статуе Свободы. В каком-то смысле дикая, первозданная мощь Ниагары – мир детства внутри каждого из нас, где нашлось место для книг и фильмов о Кожаном Чулке и Чингачгуке, зверобоях и следопытах, вольной жизни и необыкновенных приключениях на берегах Онтарио.

«Вообще запахло сдиранием скальпов и тому подобными детскими радостями. Не хватало только индейской стрелы, впившейся в частокол и еще дрожащей от полета», – из «Одноэтажной Америки».

Водопад лежит на середине короткой (менее 60 км) реки Ниагары, соединяющей два из ожерелья Великих озер – Эри и Онтарио. Последнее является самым малым из пяти американо-канадских грандов. Малым по местным меркам: Онтарио превышает по площади крупнейшее в Европе Ладожское озеро.

Как любой знаменитый водопад, Ниагара полна легенд. В европейской традиции часто встречается русалка, жертва несчастной любви, в американском же эпосе главенствует жертвоприношение. Каждую осень в благодарность за хороший урожай аборигены бросали в пучину свою самую красивую девушку. Поэтому и является нам прекрасный девичий облик в облаке водяных брызг, висящих гигантской вуалью над грохочущим водопадом…

Старый форт Ниагара

Приятель Пушкина романтический поэт Николай Языков в 1830 году обращался к образу «многоводной Ниагары», отбирающей человеческую жизнь:

Море блеска, гул, удары,И земля потрясена;То стеклянная стенаО скалы раздроблена…

Грозная, как русский бунт, Ниагара – в прошлом река сурового пограничья, видевшая кровавые схватки гуронов с ирокезами, ирокезов с французами, французов с англичанами и англичан с гуронами.

Сегодняшняя Ниагара-Фоллс – освоенная как с американской, так и с канадской стороны зона гламурного туризма, ухоженная, как парк аттракционов, с хорошо поставленной вечерней подсветкой водного зрелища. Иллюминация лишила паломников возможности лицезреть лунную радугу – одно из уникальных явлений, присущих этому месту.

Ильф и Петров язвительно отметили: «Обдаваемые водяной пылью, мы долго смотрели на водопад, обрушивающий с высоты небоскреба тысячи тонн воды, которую еще не успели разлить по бутылочкам и продать под видом самого освежающего, самого целебного напитка, благотворно действующего на щитовидную железу, помогающего изучению математики и способствующего совершению удачных биржевых сделок».

Ниагара – ансамбль из трех водопадов шириной больше километра. Самый большой из них носит название «Подкова». Сведения, которые сообщают на фоне рокочущего каскада экскурсоводы из страны янки или гиды страны Кленового листа, также сродни бурному потоку. Например, высчитали, что среднестатистической семье понадобилось бы около семи с половиной лет, чтобы израсходовать объем воды, протекающий по Ниагарскому водопаду всего за одну секунду. Ограничимся этой полезной информацией.

В 1804 году Жером Бонапарт (младший брат Наполеона) со своей американской невестой Бетси посетил Ниагару. С тех пор водопад стал популярным местом отдыха новобрачных, позднее присвоив себе хвастливый титул «Мировая столица молодоженов». К слову, брак Жерома, короля Вестфалии, и дочери балтиморского купца менее чем через год был аннулирован в Париже по требованию деспотичного Наполеона. «Мадам Бонапарт на час» с новорожденным племянником императора вернулась на родину и, несмотря на привлекательную внешность, больше не вышла замуж. Через сто лет после «ниагарского приключения» внук Бетси, Чарльз Бонапарт, станет генеральным прокурором США и учредит Федеральное Бюро Расследований.

И. Айвазовский «Ниагарский водопад», 1892

На туманных берегах Ниагары многие признавались в том, что водяная стихия действует на них гипнотически. Стремнина переплела красоту и любовь, амбиции и смерть. Всяческие истории о сумасбродных эксцентриках и убийственных трюках навевают мысли о прихотях фортуны, где риск русской рулетки соединился с золотым блеском паблисити.

В 1859 году французский циркач Жан Франсуа Гравле по прозвищу «Блондин» несколько раз прошел над водопадом по высоко натянутому канату, причем один раз шел с завязанными глазами и нес плиту, на которой одновременно готовил омлет. Александр Куприн посвятил французу рассказ «Блондель»: «Это он впервые дерзнул перейти через водопад Ниагару по туго натянутому канату, без балансира. Впоследствии он делал этот переход с балансиром, но неся на плечах, в виде груза, любого из зрителей, на хладнокровие которого можно было полагаться. После Блонделя осталась книга его мемуаров, написанная превосходным языком и ставшая теперь большою редкостью. Так, в этой книге Блондель с необыкновенной силой рассказывает о том, как на его вызов вышел из толпы большой, толстый немец, куривший огромную вонючую сигару, как сигару эту Блондель приказал ему немедленно выбросить изо рта и как трудно было Блонделю найти равновесие, держа на спине непривычную тяжесть, и как он с этим справился. Но на самой половине воздушного пути стало еще труднее. Немец “потерял сердце”, подвергся ужасу пространства, лежащего внизу, и ревущей воды. Он смертельно испугался и начал ерзать на Блонделе, лишая его эквилибра.

Зимняя Ниагара

– Держитесь неподвижно, – крикнул ему артист, – или я мгновенно брошу вас к чертовой матери!»

Английский моряк Мэтью Вебб, феноменальный пловец и ныряльщик, первый человек, сумевший преодолеть вплавь Ла-Манш, утонул в 1883 году во время неудавшейся попытки покорить Большой водоворот – «глотку бездонного желудка Ниагары». Летом 1911 года акробат Бобби Лич бросился в клокочущую пучину «Подковы» в специально изготовленной стальной бочке. Остался жив, хотя провел шесть месяцев в больнице, прежде чем оправился от переломов, которые получил во время падения. По капризу судьбы, умер он далеко от места своей славы, в Новой Зеландии, от осложнений после операции по ампутации ноги, которую сломал, поскользнувшись на апельсиновой кожуре.

«Мистер Адамс что-то кричал, но шум водопада заглушал его голос…»

Необходимо отдать должное другому русскому путешественнику, подробно и с удовольствием писавшему о великом американском чуде. Публицист и историк (основатель русской геральдики) Александр Лакиер в 1858 году опубликовал свое «Путешествие по Северо-Американским Штатам» с обширной главой о Ниагаре: «Недели, проведенной мною здесь, было едва достаточно, чтобы хорошенько ознакомиться с обеими сторонами водопада, с канадскою и американскою, пройти по всем обрывистым тропинкам у стремнин, подъехать почти к самому гиганту на пароходике “Дева Туманов” (The Maid of the Mist), досыта накачаться на скачущих волнах стремнин, быть облитым брызгами, и все-таки ничего положительного не узнать об этом великане: он подпускает к себе именно настолько, чтобы заманить, не более».

Непокорная Ниагара для русского человека пребывает в пространстве мифа, одновременно притягательного и пугающего. И обязательно с некоторой незавершенностью сюжета, сродни чеховской концовке рассказа, когда гимназист после неудачного побега в Америку упрямо выводит в девичьем альбоме: «Монтигомо Ястребиный Коготь».

В Мичигане

Во времена Ильфа и Петрова самым известным янки в Советском Союзе был Генри Форд. Его книги переводились и переиздавались. Систему высокой организации и производительности труда официально именовали «фордизмом». История «короля автомобилей и тракторов» даже вышла в 1935 году в биографической серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»). Первый американец, отмеченный в самой популярной в стране книжной серии.

Московские путешественники совершили двухдневную поездку в Дирборн (Dearborn), штат Мичиган, место рождения самого автопромышленника и место рождения современных Соединенных Штатов. Об этом написаны две главы книги. Как иронически выразились сами авторы в конце второй из этих глав, они совершили «осмотр одной из интереснейших достопримечательностей Америки – Генри Форда».

Гений серийного производства родился в июле 1863 года на ферме близ крошечного поселка Дирборн (теперь – пригород Детройта). Веривший в переселение душ, Форд считал себя реинкарнацией солдата-северянина, погибшего в битве под Геттисбергом в год и месяц его рождения. Сын ирландских иммигрантов-фермеров, Генри в молодые годы был чудаковатым слесарем-энтузиастом, над которым часто подтрунивали соседи, кем-то вроде деятельного «кустаря-самоучки с мотором» из «Двенадцати стульев».

Чисто американская метаморфоза случилась, когда Форду было уже под пятьдесят: из полуграмотного механика в миллионера, отца автомобильного конвейера, создателя «народного автомобиля». Мичиганцу принадлежит больше ста патентов, включая изготовление угольных брикетов (отдельная благодарность от любителей барбекю). Ему удалось совершить революцию не только в серийном производстве, но и в психологии миллионов. Этот писавший с ошибками фермерский сын навсегда изменил представление об автомобиле как об увеселительном дорогом экипаже, игрушке для богачей. «Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения», – Остап Бендер всего лишь перефразировал основной принцип короля из Дирборна.

За год с небольшим до поездки в США в фельетоне «Директивный бантик» Ильф и Петров затронули извечную российскую дорожную тему: «Несколько лет назад, когда у нас еще не строили автомобилей, когда еще только выбирали, какие машины строить, нашлись запоздалые ревнители славянства, которые заявили, что стране нашей с ее живописными проселками, диво-дивными бескрайними просторами, поэтическими лучинками и душистыми портянками не нужен автомобиль. Ей нужно нечто более родимое, нужна автотелега. Крестьянину в такой штуке будет вольготнее. Скукожится он в ней, хряснет по мотору и захардыбачит себе по буеракам… Один экземпляр телеги внутреннего сгорания даже построили… Скорость была диво-дивная, семь километров в час. Стоит ли напоминать, что этот удивительный предмет был изобретен и построен в то самое время, когда мир уже располагал роллс-ройсами, паккардами и фордами?»

Завод Генри Форда. Почтовая открытка 1935 года

Компания Ford Motor открыла свое представительство и начала реализацию автомобилей в Российской империи еще в 1907 году. В годы гражданской войны на конфискованных детройтских моделях ездили как белые генералы, так и красные командиры, в частности, колесил комдив Чапаев, установив сзади своей машины, на манер тачанки, пулемет. В относительно мирные 1920-е годы американскую «мечту на колесах» могли позволить себе только избранные представители московской элиты. Лиля Брик писала отправлявшемуся в загранпоездку Маяковскому: «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста. Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех Фордик». Муза Маяковского также неплохо разбиралась, какие нужно привезти запчасти к заграничному четырехколесному чуду.

В 1929 году СССР подписал контракт с концерном Форда на строительство автозавода в Нижнем Новгороде, который вскоре переименовали в Горький, а во всем мире до конца 1940-х называли «русским Детройтом». Теперь каждый городской житель «знал в лицо» фордов-скую черную «эмку» для начальства и трудягу грузовик–«полуторку».

«Хотя был конец тридцать пятого года, Дирборн и Детройт были переполнены рекламными экземплярами модели тридцать шестого. Образцы автомобилей стояли в отельных вестибюлях, в магазинах дилеров. Даже в витринах аптек и кондитерских, среди пирожных, клистиров и сигарных коробок, вращались автомобильные колеса на толстых файрстоновских шинах. Мистер Генри Форд не делал тайны из своей продукции. Он выставлял ее где только можно».

Недорогой и надежный фордовский седан 1935 года выпуска стал полноправным персонажем ильфопетровского травелога. С четырьмя пассажирами он тяжело взбирался на обледенелые перевалы Скалистых гор, застревал на вязкой обочине в провинции, даже попал в аварию, но всегда с честью выходил из всех испытаний. На этом «благородного мышиного цвета» автомобиле к советским читателям въезжала неоткрытая Америка из городков в одну улицу с повседневной жизнью простых обитателей, страна гладких хайвеев и уникальных природных ландшафтов, высокоразвитой техники и завидной культуры труда.

В 1960-х годах замминистра внешней торговли СССР Николай Смеляков написал книгу «Деловая Америка», весьма обстоятельную и объективную с точки зрения технического специалиста (редкий случай, когда советская техническая литература стала бестселлером). Автор приводил одну из историй, связанных с Генри Фордом: «Пришла наша группа русских инженеров на завод, принаряженная в белые сорочки с галстуками, начищенные ботинки и хорошие костюмы. Словом, как подобает инженерам, да еще появившимся на чужом заводе и в чужом доме. Вся группа вольготным шагом, озираясь по сторонам, направилась к цехам, чтобы увидеть, как американцы делают автомобили. По заведенному порядку на заводе никто без дела не ходил и не отлучался от своего рабочего места. Да и вообще трудно увидеть на заводской территории хотя бы одного пешехода, не говоря уже о группе людей. Старик Генри Форд (это было в годы первой пятилетки), сидя за рулем автомобиля и направляясь по обычному своему маршруту для посещения цехов завода, немедленно обнаружил шагающих по дороге людей без определенных занятий. Форд остановил машину, спросил:

“Кто? Почему ходите без дела?” Выслушав невнятные ответы, он приказал завтра же утром явиться к нему. На другой день каждый получил спецодежду и был поставлен для исполнения строго определенной операции в качестве рабочего».

«Форд выглядел моложе своих семидесяти трех лет, и только его древние коричневые руки с увеличенными суставами показывали, как он стар. Нам говорили, что по вечерам он иногда танцует», – поведали авторы «Одноэтажной Америки». Форд не любил новомодные фокстрот и чарльстон, отдавая предпочтение деревенской кадрили, а рабочим в Дирборн выписали несколько десятков учителей народных танцев. «У него близко поставленные колючие мужицкие глаза. И вообще он похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил наголо бороду и оделся в английский костюм».

Свой «демократический» имидж Генри Форд порядком подрастерял, когда в собственной газете «Дирборн Индепендент» начал публиковать «Протоколы сионских мудрецов» и серию статей, винивших евреев во всех бедах, от захвата власти большевиками в России до снижения уровня чемпионата по бейсболу. Американские евреи ответили бойкотом фордовских автомобилей, а в Голливуде заявили, что отныне на экранах в аварии будут попадать только машины «старого Генри». Олигарху пришлось принести публичные извинения, свалив вину на редакторов, закрыть газету и распорядиться уничтожить тиражи своих антисемитских изданий.