Дом на городской окраине

Если куст смородины стоит шесть крон, то стало быть, мы заимеем десять смородиновых кустов.

На шестьдесят крон можно прожить два дня.

Шестьтдесят крон – это шесть пар голубей.

За шестьдесят крон я припасу курева на два месяца.

Скажут: шестьдесят крон – это все равно что ничего, – но ведь за шестьдесят крон можно арендовать десятину земли и посадить на ней картошку. И вот вам запас на всю зиму.

Я могу истратить шестьдесят крон трафиканта, и мне не придется истратить шестьдесят собственных крон. Вот это экономия! Вот это выгода! Очень хорошо! Очень хорошо!

Денежки ко мне плывут, хозяином своим почитают.

Очень хорошо!»

5

Трафикантша сетовала: «Вам, мужикам, все нипочем. Заявились целой оравой, и вон какой свинарник устроили! На меня вам наплевать.В другой раз вытолкаю вас взашей…

– Цыц! – одернул жену трафикант, – с твоей стороны так говорить несерьезно. Это я исключительно ради общего согласия. Как-никак он домовладелец и полицейский. Я сам не большой любитель карт. По мне так лучше выспаться. Но ведь ты же сама отлично знаешь, что он смотрит на нас косо, потому что наш пай на строительство всего семь тысяч крон. Я хотел его угостить, чтобы он больше не говорил о нас, будто мы шушера какая-то. Нам следует держать себя смирно, а не то он нас выгонит.

– Он все равно нас выгонит, – бормотала трафикантша, засыпая, – я это точно знаю… Он нарочно сказал во всеуслышание, что мы первыми вылетим отсюда, как только истечет срок найма… Зря я заваривала чай с ромом… В год мы платим за квартиру всего полторы тысячи, так что мы у него не в чести. И кроликов он не позволит нам разводить, хотя это оговорено в контракте.

– Молчи, жена, спи! Что нам кролики… Главное – согласие… Нам надо быть тише воды… О кроликах даже и не заикайся, поняла? Мы люди маленькие и не можем прекословить…

6

– Черт знает что, – роптал чиновник, ворочаясь с боку на бок – уже два пробило, а он знай свое: «Козырные, взятки!» – куда это годится? Я уже второй порошок принял, а все никак не уснуть из-за их гвалта…. И такое творится в доме полицейского? Полиция существует для того, чтобы подавать пример и наказывать тех, кто нарушает порядок, а отнюдь не для того, чтобы самой учинять дебоши. По ночам все должны спать, не спят только те, кому это положено. Это трафикант подбил полицейского. Я слышал, что трафиканты люди испорченные… Бух! Опять дубасит по столу и гогочет так, что стекла дрожат. Разве так можно? Прямо голова кругом идет от этого безобразия…

Чиновник встал и пошел выпить воды.

– Играет с трафикантом в карты, – бормотала жена, – а ведь сам говорил, что это шушера, которую нужно выставить из дому… дескать, чудно, когда трафикант живет рядом с чиновником и учителем. А теперь с ним в одной компании. Вчера встречает меня и говорит: «Мне не нравится, когда жильцы ходят друг к другу в гости. Каждый жилец должен находиться в своей квартире и не обращать внимания на других. Встретите трафикантшу, говорит, поздоровайтесь и все. Никаких разговоров с ней не заводите, тем более, что вам это не к лицу. Говорильни в доме я не потерплю. Эдак жильцы стакнутся и начнут оговаривать хозяина. Я, говорит, все вижу, все примечаю. Трафикантша уже давно у меня на примете, потому как знаю, что она разносит сплетни…»

– Молчи, жена, спи! – остановил ее Сыровы, – ты же знаешь, чего нам стоило найти эту квартиру. Не веди никаких разговоров, иначе худо будет… Сейчас право на стороне хозяина дома. Нам остается только терпеливо все сносить. Ни с кем не разговаривай и не общайся. Да, положение наше не из легких…

– Мы ухлопали на него двадцать тысяч и не можем шага ступить. Двадцать тысяч, а ему все мало. Он не имеет права запрещать мне разговаривать с кем бы то ни было… двадцать тысяч…

– Двадцать тысяч, – бурчал чиновник, – ладно, ладно, но об этом ни слова… Полицейский прав. Нечего с другими разговаривать, ни к чему хорошему это не приведет… спи. Наверху уже утихомирились.

Глава пятнадцатая

1

Сегодня окраина поднимается чуть позже обычного. Если заглянуть в окна, то можно увидеть обнаженных до пояса мужчин, стоящих над умывальниками, и женщин, снующих по комнатам в одном белье. Из подвальных жилищ доносится агуканье, хныканье младенцев и сердитые голоса. Из окна высовывается плешивая голова, раздается окрик: – Маня! Ма-а-ня! Сейчас же вылезай из лужи! Не то возьму ремень!

Две тетки стоят на углу и точат лясы: …Так вот, в тесто я положила два яичка… два яичка… дала ей полную тарелку лепешек… а она: «Мама, я хочу еще преснушек…!» Ишь ты какая, тебе только успевай подавать… ха-ха… съела пять, а ей все мало…. Гляжу на нее – золотко ты мое! Благослави тебя Господь… По мне так лучше пусть ест много, чем совсем не ест…

– Вот, вот, – соглашается другая. – Наша такая же, а все худющая…

Чиновник потянулся, сладко зевнул, вскочил с кровати и поплелся на кухню. Ему было весело при мысли, что нынче воскресенье и что день обещает быть погожим. Он попытался было запеть оперную арию, но голос у него сорвался, в горле забулькало…

– Ты под ногами у меня не путайся, – сказала жена, – у меня уйма работы. Одевайся и ступай на прогулку. И поживее!

– Мария, – отозвался чиновник, – ты со мной сурова. Ну да будь по-твоему. Пойду немного пройдусь и куплю газету. Так и быть. После обеда почитаем, что в мире нового.

Мурлыча себе под нос и насвистывая, он надел выходной костюм и вышел из дому.

2

Пани Сырова как раз решала вопрс, приготовить ли ей на второе шницель с гарниром или натуральный бифштекс, когда в кухню вошел ее отец.

Он остановился в дверях, точно странник, со шляпой в руке.

– Доброе утро, папа, – поздоровалась с ним дочь, – ты что же не проходишь?

Старик тяжко вздохнул.

– А ты не прогонишь меня от своего порога? – спросил он глухим голосом.

– С чего бы это я стала тебя прогонять? – удивилась дочь.

– С чего, спрашиваешь? – патетически воскликнул тесть, трагическим жестом простирая руки, словно король на оперной сцене. – С чего? Да с того, что я, оказывается, человек никудышный и не заслуживаю жалости. Я больше не нужен… Все ждут, когда я умру.

«Так вот, в чем дело…» – подумала пани Сырова, сохраняя спокойствие.

Старик приблизился к дочери и таинственно зашептал: – Она выгнала меня из дому… Убирайся, говорит, видеть тебя не желаю… осточертел…

– Это почему же?

– Дело было так… – сказал старик, тяжело опускаясь на стул. – Прислуга от нас ушла. Мол, замуж выходит… А я сказал: «замуж захотела, эка невидаль. Служанок сколько угодно. Говорю: пойду в бюро по найму и приведу девчонку». А она говорит: «Ты в этом не разбираешься, я сама схожу за прислугой.» Ну и иди, раз ты в этом больше разбираешься. Она привела Качену. Та мне не понравилась, что это за прислуга, прическа каланчой! «У меня такое предчувстсие, говорю я матери, что толку от этой девчонки не будет». «Убирайся! – кричит, – не мужское это дело.» Ну что ж… В субботу Качена растапливает плиту. Я присматриваюсь. «Кати, – говорю, – разве так растапливают? Кто вас научил так растапливать?» И стал ее учить. «Сперва надо положить бумаги и щепок, а когда разгорится, подбросить полный совок угля. Вот, как надо растапливать. А так, как делаете вы, никуда не годится». А она мне на это: «Будь у меня такой муж, как они, так я бы его кипятком ошпарила». Я так и обомлел от ее дерзости и сказал обо всем матери. А она говорит: «И поделом тебе, мужчине на кухне делать нечего.» Вот она какая! Собственного мужа унижает перед служанкой…

– Оставайтесь у нас обедать, папа, – сказала дочь.

– Обедать? Ни в коем случае… Я ни в чьей жалости не нуждаюсь. Какой еще обед для меня?! Дай мне немного теплого супу да кусочек черствого хлеба, чтобы подкрепиться… Потом я встану и пойду, куда глаза глядят… Уж раз меня близкие выгоняют, пойду искать кров у чужих людей. И где-нибудь испущу свой последний вздох, и никто об этом не узнает… Вот так, зажился я… Даже родным в тягость…

3

Однако, за обедом тесть забыл о своих горестях и о том, что дни его сочтены и что суждено ему умереть у чужих людей. Он подкрепился и повеселел. После обеда ему захотелось поболтать. Отрывочные воспоминания всплывали в его сознании, он хмурил брови и с грозным выражением лица принялся разглагольствовать.

– Ты знала Шолара? Нет, ты его не знала, тогда ты была еще маленькая и ходила в школу домоводства… Этот Шолар держал речь… а я направился с депутацией к окружному гетману… «Скажите, – говорю, – пан начальник, по какому праву, спрашиваю я его, вы руководствуетесь законами “власти сильной руки”?» Он опешил и говорит: «Вы что, разбираетесь в законах?» – «Да, хоть я и не юрист, а все эти штучки знаю…» Потом у нас было собрание, и я сказал: «Собрание-то я открываю, но от председательства увольте… выберите, кого угодно другого, только не меня… Среди нас находится человек, чье имя я назову при всех, если он не сделает это сам… Я назову его подхалимом, если он не представится, а ежели представится, то воздержусь». – Председатель говорит: «но вы уже назвали его так, пусть встанет тот, к кому это относится…» Шолар покраснел как рак и ушел с собрания, и каждому стало ясно, что я назвал его так за дело… Да!.. Меня все знали, потому что я никому не давал спуску… А у вас, я вижу, лестница так и не починена, но ведь это опасно для жизни, я это предам гласности, если дело не сдвинется с места… Ну и разгильдяи же вы…

– Папа, возьми еще кусочек мяса, – прервала его пани Сырова.

– Не могу, доченька, не могу, ты не представляешь, как я слаб… Сегодня ночью мне приснилось, будто я в каком-то большом городе, вроде как в Кельне… но это был не Кельн, и там была большая казарма, как в Младой Болеславе… и я загружал фуру, сплошь шнурки для ботинок, одни шнурки, конца этому не было, а я очень торопился… И нет никого, кто бы мне растолковал, что значат эти шнурки для ботинок?.. Большую тяжесть чувствовал я в груди. Мать заказала для меня пояс на кошачьем меху… Доказано, что кошачий мех вытягивает все немочи… Ну, мне пора. Мама дома одна… так что ей от вас передать?.. Вы давно у нас не были, так негоже. Ну, прощай, да поскорее к нам приходите!

4

Когда зной немного спал, супруги отправились на прогулку. Они шли по селению, тянущемуся вдоль извилистой долины. На деревянном мостике, перекинутом через ручей, стоял шарманщик, надвинув на глаза козырек от солнца, и автоматически крутил ручку своего инструмента. На брёвнах, сняв пиджаки, сидело несколько стариков. Из ресторанчиков под открытым небом доносился глухой стук сбиваемых кеглей.

Супруги вознамерились было свернуть в поле, но тут путь им преградила процессия, двигавшаяся под бренчанье оркестра. Во главе процессии вышагивал мужчина, облаченный в платье барского надсмотрщика; у него были накладные усы, и он устращающе вращал глазами. Вслед за ним ехало верхом несколько мужчин и пышнотелых женщин в национальных костюмах, лошадиные гривы были заплетены в косички и украшены лентами.

Садовые рестораны были заполнены горожанами, которых привело сюда, под разноцветные фонарики, желание приятно провести воскресный день. Целыми семьями расположились они под раскидистыми каштанами, мужчины мусолили сигареты и потягивали пиво, женщины крошили в кофе рогалики. Дети отхлебывали красный и желтый лимонад. Распелёнутые младенцы в колясках блаженно сосали большой палец ноги. Это был благословенный воскресный день пражского маленького человека.

На полях волновались уже поднявшиеся хлеба. Над цветущим клеверным полем порхали флегматичные бабочки-белянки… На компостной куче вымахали огромные дикие маки. Резко пахло свекольными котлетами.

Супруги молча шли по меже, отмахиваясь от назойливых мух, которых привлекал запах пота.

И тут жена сказала: – Не знаю, в чем дело, но по-моему пани хозяйка что-то имеет против меня. Недавно я с ней поздоровалась, а она мне не ответила.

– Чиновника это ошеломило: – О, Господи! Ты ее чем-то обидела?

– Ума не приложу, – вслух размышляла жена, – разве что…

– Ну, ну? – настоятельно побуждал ее муж.

– Недавно, кажется, это было в среду, мне никак было не открыть окно. Она проходила мимо, и я ей крикнула: «Пани хозяйка, будьте так любезны, помогите мне открыть окно!..» Но она дернула головой, поджала губы и пошла прочь. Не могла же она на это обидеться?

– На что же здесь обижаться? Тут ничего такого нет. Вероятно, это просто недоразумение. Но я тебя прошу – будь осторожна… Никакого неудовольствия. Мы маленькие люди, мы находимся в зависимости от домовладельцев и должны исполнять их волю. Только по-хорошему, спокойно. К хозяйке ты должна относиться почтительно. Мы не можем себе позволить выказывать гордость, ведь мое жалование слишком мизерно…

– Это верно, но ведь не говорить же мне ей «целую руку»?

– Конечно, нет. Терпеть не могу такого пресмыкания. Я хочу быть равным среди равных. Ты жена чиновника, никто не смеет тебя обижать.

Глава шестнадцатая

1

На улице сгущаются сумерки, под зажженным фонарем на углу стоит группа подростков, обрывки их разговора доносятся до ушей чиновника, высынувшегося из окна.

– … говорит – знать ничего не знаю, тащи допуск, иначе и разговаривать не о чем.

– …его поставили правым полусредним, а он не потянул…

– …все без толку… но гоняли что надо…

– …что тут сделаешь, когда тебя все время опекают…

– …а ты мяч не держи, бей сразу…

– Мне противно смотреть на эту вашу мазню, – сказал горбатый подросток и презрительно цыркнул сквозь зубы слюной.

– Тебе хорошо говорить, – возразил ему долговязый юнец, – но если хочешь знать, такой мяч вообще не возьмешь.

–Гляньте, Бланка идет…

Через улицу перебегала девушка с высокой грудью.

– Иди к нам, мадам, дай полюбоваться! – крикнул горбун.

– Ишь какой, – сказала девушка, презрительно щуря глаза, – отвяжись от меня, понял?

– Пожалуйста, пожалуйста, – иронически раскланялся горбун, – передай от меня привет своим дражайшим предкам…

Девушка что-то ответила, но что – расслышать уже было невозможно. Горбун бросил ей вслед непристойное ругательство.

«Ну и народец, – ужасался в душе чиновник, – мне даже непонятно, о чем они говорят. Какое счастье, что мы живем в доме полицейского. Для таких убить человека ничего не стоит. Теперь вон сдвинули головы, наверняка сговариваются, как кого ограбить. Надо будет обратить на них внимание полицейского. Посадить бы их всех – и дело с концом».

Уже отходя от окна, он услышал детский возглас:

– Пан Фара, папа сказал, чтобы вы дали ему почитать детективные книжки.

– Передай папе, – прохрипел в ответ мужской голос, – что он многого хочет, пусть сперва вернет, которую у меня брал.

Чиновник захлопнул окно и пошел спать.

2

Тем временем к дому полицейского, взбираясь по ступеням, крались какие-то фигуры. Учитель Шолтыс стоял перед дверью своей квартиры и шопотом приветствовал входивших словами: «Господь Бог с вами!».

Тусклый свет лампы освещал их лица. Это были пожилые мужчины в черных долгополых пальто и пожилые женщины в невообразимо старомодных салопах.

Часы на здании школы пробили одиннадцать, когда откуда-то с первого этажа донесся странный сдавленный голос. Казалось, кто-то стонет, в отчаяньи моля о помощи.

Чиновник приподнялся на постели и широко раскрытыми от ужаса глазами вперился в темноту.

– Слышишь? – в страхе прошептал он.

Жена стряхнула с себя дремоту. – Что случилось? – сонно спросила она.

– Там… там… – заикаясь, произнес чиновник, – кого-то душат…

– Погоди… – сказала чиновнику жена, положив руку ему на плечо. Оба стали напряженно вслушиваться.

Через некоторое время снова раздались жалобные стоны, казалось, они исторгаются из горла женщины, испытывающей нечеловеческие страдания. Затем стали различимы отдельные слова.

– … оборачиваюсь, вижу церковь, – стенал голос, – оборачиваюсь, вижу людей… Но тот, кто взывал, услышан не был… И поднялась великая смута, нельзя было отличить грешника от праведника… многие подступались, но тут же были повержены… Господь обрушил свой гнев на вавилонян, посеявших семя злобы… А-а-а, он уже идет, я чувствую – он идет… Добро пожаловать к нам, брат, молви слово спасительное!

– Кто это еще идет? – прошептал чиновник, дрожа всем телом – Что за шум? Боже правый, да что же это такое? Поди, взгляни, что там происходит!

– А, я уже знаю, – спокойно произнесла жена, – это спириты собрались у Шолтысов. У них там столик, который вращается, и они вызывают духов. Пани Шолтысова и меня приглашала, но я сказала, что этим не увлекаюсь.

– Да разве это допустимо – вызывать духов посреди ночи? – с неудовольствием воскликнул чиновник. У него отлегло от сердца, и он принялся негодовать. – Мы вложили в эту квартиру свои кровные сбережения, а не можем даже спокойно выспаться. Вызывайте своих духов до десяти вечера! После десяти в доме должна быть тишина, никаких сборищ – это запрещено! Я этого так не оставлю. Пусть объясняются с нашим хозяином…

– Брось, – успокаивала его жена, – ведь в общем-то пан Шолтыс неплохой человек, такой вежливый, услужливый. Бывают жильцы и похуже. В старом доме у нас каждую ночь внизу устраивали драки, в пивной. Пьяницы поломали на лестнице перила… Везде что-нибудь да есть, нужно быть терпимее. У всякого барона своя фантазия. Кто-то увлекается духами, а ты иностранные марки коллекционируешь…

– Филателия никому не мешает, – возразил чиновник, – это занятие тихое. Но гвалт ни в одном приличном доме не потерпят. К тому же, должен тебе сказать, столоверчение – занятие противозаконное…

– Ладно, спи, – прервала его жена.

– Легко сказать – спи, – ворчал чиновник, – заснешь тут, как же?! До смерти напугали!

3

Было веселое утро, полицейский уже стоял в саду и смотрел на дружные всходы люцерны, которую он посеял на пологом откосе, отделявшем овощные гряды от цветника. Во двор вышла с ящичком пани Сырова и высыпала грудку золы.

– Вы уже встали? – приветливо воскликнул, обращаясь к квартрантке, плицейский, а про себя подумал: «Я хоть и не гляжу, да вижу. Мне и глядеть-то незачем. Стало быть, ты высыпаешь золу прямо на моем дворе?!»

Вслух он продолжал: – Я смотрю, люцерна что-то жидковата.

Пани Сырова сказала: – Долго ли еще постоят хорошие деньки?

– Думаю, постоят, – ответил полицейский. – Луна-то все прибывает. – Он и сам, расплываясь в улыбке, был похож на луну. Но в глубине души испытывал неудовольствие, не только от того, что у него на дворе ссыпают золу, но и от того, что чтото заставляет его улыбаться жилице. Он измерил пани Сырову косым взглядом и сказал себе: «Да, кто меня не знает, тот может подумать… Но лучше пусть не думает, не то это выйдет ему боком. О, я умею кусаться! По-твоему золу должен за тобой убирать я? Я тебе кто – работник или твой хозяин? Отвечай!»

– А как мы спали? – слащаво осведомился он.

– Плохо – ответила пани Сырова, – мы провели бурную ночь.

Полицейский поднял голову: – Как это бурную? – с подозрением спросил он. – Разве может быть в моем доме по ночам тарарам? Кто же это галдел? Небось, опять трафикант созвал свою компанию и до ночи дулся в карты. Я эту лавочку прикрою. Я ему покажу. Внес семь тысяч на строительство, платит тысячу двести за квартиру и воображает, будто имеет право галдеть. Мне он давно уже не по нутру. В будние дни ходит на деревянной ноге, а по воскресеньям и в праздники ему, видите ли, нужно нацепить на себя резиновую, пижон! Расфорсился! Плати он за квартиру побольше, тогда другое дело, – имей хоть десяток резиновых протезов… Придется мне, черт подери, наводить порядок!

– Да нет же, – прервала его пани Сырова, – у них было тихо. Гвалт стоял у Шолтысов. Мы даже спать не могли.

– Что вы говорите? – удивился домовладелец, – пан учитель… Вот-те раз! А еше образованный называется… Мне он казался таким тихим… В тихом омуте… Но я его вижу насквозь… Толкует мне о звездах, думает, я такой простак, что про звезды ничегошеньки не знаю… Ученость свою показывает. «Когда думаешь, что лучу света нужны сотни тысяч лет, чтобы преодолеть такое расстояние, то содрогаешься при мысли, как мы ничтожны…» Я отлично понимаю, на что ты намекаешь. Это ты ничтожный, а я-то не ничтожный. Пятнадцать тысяч на строительство, это тьфу по нынешним временам. Дай хотя бы двадцать тысяч, тогда и рассуждай себе о звездах сколько угодно! А образованностью мне в нос не тыч. Я ничего не кончал, но обо всем имею свое понятие.

Так говорил полицейский. Лицо его побагровело, и он все больше распалялся, испытывая потребность излить свое возмущение тем, что казалось ему оскорбительным.Он относился к довольно распространенной категории властных людей, которым доставляет наслаждение чувствовать себя уязвленным.

– Мы уже лежали в постели, – продолжала пани Сырова кротким голосом, – глаза слипаются… вдруг слышим страшный крик. Муж вскочил, спрашивает – что происходит?

– А что же было причиной такого шума? – дознавался полицейский.

– Они вызывали духов. Муж сказал: «Я ничего против спиритизма не имею, но я буду вынужден потребовать, чтобы при этом соблюдалась тишина. Я устаю и нуждаюсь в отдыхе». Разошлись они глубокой ночью. Мы потом долго не могли заснуть. И я сказала, что надо непременно сообщить об этом пану хозяину, чтобы он навел порядок.

– Будьте спокойны, я это сделаю, – ответил полицейский, – духов в своем доме я не потерплю. – Этого еще не хватало! В моем доме должны царить мир и порядок. Я не для духов строил жилище.

4

И полицейский, расставшись с пани Сыровой, решительно вошел в квартиру на первом этаже. Пан Шолтыс расположился за столом, погруженный в чтение. Его жена сидела за швейной машинкой и шила. Канарейка прыгала в клетке, норовя перекричать стрекот швейной машинки.

Полицейский пожелал обоим доброго утра.

– Благослави вас Господь! – глухим голосом ответил учитель. – С чем пожаловал к нам пан хозяин?

– Значит… – начал полицейский, поводя пальцем за воротничком, – значит так – на вас поступила большая жалоба, если можно так выразиться… – Он смутился и, вкрадчиво улыбаясь, принялся энергично потирать руки.

– Да что вы?! – удивился пан Шолтыс.

– Вот так! – продолжал полицейский, с трудом подыскивая слова. – Говорят, в доме стоял неописуемый гам. А я на это, мол, надо выяснить. Только по-хорошему, такое мое правило. Один другому уступает, – вот как надо!

– Не понимаю, о чем вы, – тихо произнес учитель.

– А тут и понимать нечего! – взорвался полицейский. – Дело не во мне. Это пани Сырова жалуется, что вы вызываете духов. Говорит, они с мужем спать из-за этого не могут. Я-то не больно прислушиваюсь к ее словам, знаю, с кем имею дело. Это люди, которые всех ставят ниже других и перед всеми пыжатся. Я уж давно присматриваюсь к их поведению, и терпение мое лопается. Но должен вам сказать – духов в доме я не потерплю. Вызывать духов – это нарушает домовый распорядок, потому как шума много.

– Но, пан хозяин… – печальным голосом возразил учитель, – в конце концов мне было бы понятно…

– Послушайте, – прервал его полицейский, – после десяти вечера всякие сборища запрещены. Так заведено во всем мире. Никаких духов больше не будет – все!

– Послушайте, пан хозяин, – жалобно произнес учитель, но я не могу не общаться с духами…

– Бросьте, – грубо оборвал его полицейский, – какой от этого прок? По мне так этих духов хоть бы и вовсе не было!.

– Что верно, то верно, не все испытывают потребность в общении с Неведомым… Но ведь у человека есть и другие запросы, кроме удовлетворения плотских желаний. Впрочем, если даже подойти к этому с практической точки зрения, то… Дед Гинек, который явился нам во время сеанса, рекомендовал снять квартиру именно у вас. Я поступил так, исключительно следуя его совету. Ибо дед Гинек, когда был на этом свете, отличался редкостной рассудительностью, и я всегда с большой пользой для себя руководствовался его советами. Если бы не его подсказка, я бы подыскал другую квартиру…

– Ха-ха, подумаешь, облагодетельствовал меня этот ваш дед Гинек! – с ухмылкой отозвался полицейский. – Вы что же думаете, не нашлось бы других желающих снять у меня квартиру?! Как бы не так! От жильцов сейчас отбоя нет! Прямо-таки, без деда Гинека мне зарез! Вы мне дали пятнадцать тысяч на строительство и ежегодно платите три тысячи за квартиру. И я еще должен разрешать духам шастать по моему дому?! Этого еще не хватало! Так вот, предупреждаю, спиритизм – занятие противозаконное. У меня могут быть неприятности по службе, потому как полицейский обязан пресекать незаконные действия, и уж тем более не потрафлять нарушителям. Вот так-то, сударь! Словом, духов в своем доме я не потерплю! И – баста!

Пан учитель поднялся и ласково положил руку на плечо полицейскому.

– Пан хозяин, – сказал он, не повышая голоса, – вы выразились в том смысле, что мы мало платим за квартиру. По нашим доходам, однако, это деньги отнюдь не малые. И это требует от нас больших усилий, поверьте мне! Ну да ладно… С другой стороны, ни я, ни моя супруга не можем отказаться от общения с братьями. Ведь это единственное, что поднимает человека над суетной повседневностью и возносит в заоблачные выси. Мы не оплакиваем потерю своих близких, потому что знаем: они продолжают жить и разделяют с нами наши радости и горести…