Беспамятство

– Пожалуйста, не шуми. Я слишком мало с ней общаюсь. Здоровым должно быть не только тело, но в первую очередь душа, – мягко убеждал жену Большаков, продолжая поступать, как считал нужным.

Если не был занят, он сам укладывал Лялю спать, садился в изголовье детской постели и рассказывал забавные истории с отложенным продолжением. Следующим вечером она напоминала, на чём остановились, и отец сочинял дальше, благо воображения у него хватало, книг в детдоме успел начитаться, да и теперь покупал много.

Когда муж уехал в командировку, Надя попробовала заменить его в роли ночного сказочника. Взяла на полке в кабинете томик Андерсена и явилась в детскую. Она видела, что Витя чаще других читает дочери эту книгу, но не знала, что сказки чудаковатого датчанина по-настоящему им любимы, тем более не догадывалась – почему. Самое удивительное, что и сам Большаков не мог бы ясно ответить на этот непростой вопрос. Откровенное напоминание, что всё смертно – от цветка до человека? Что страдания не отменяют сладости любви и красоты мира? Счастливая вера в помощь Бога, которой у номенклатурного чиновника не было? Он соглашался с автором, что «самое невероятное» – когда нет ни одного завистника, однако довольство судьбой не признавал «талисманом». Фатализм оловянного солдатика, превращённого в кусочек олова, вызывал лишь жалость: за место под солнцем надо бороться всеми дозволенными, а если не получается, то и запрещёнными методами. Сильный человек не имеет права на печаль, но выраженная столь наивно и незамысловато, она проникала в самое сердце и возвращала Большакова в военное детство – сиротское, не очень радостное, часто голодное. Совсем как героев у Андерсена.

Ляля не полностью разделала папины литературные вкусы. Если очередная сказка оказывалась длинной, и отец, взглянув на часы, закладывал между страницами ленточку, чтобы завтра начать с того же места, девочка долго не могла уснуть, а тень от настольной лампы за шелковой занавеской, представлялась одноногим колдуном в широкополой шляпе. Странные сочинения её завораживали и пугали одновременно. Персонажи Андерсена много страдали и почти всегда умирали. Смерть представлялась злой, настырной и противной. Это было так не похоже на взаправдашную жизнь, её жизнь, весёлую, беззаботную и безоблачно счастливую. Может, потому эти истории и называют сказками? Прослушав их по нескольку раз, Ляля заказывала отцу только те, которые кончались благополучно.

Увидев маму со знакомой книгой в руках, девочка немного удивилась, подложила ручки под щечку и приготовилась слушать. Мать читала медленно, невыразительно, спотыкаясь на незнакомых словах. Вскоре дочь категорично прервала её на середине фразы:

– Про Иду я уже слышала – там в конце похороны. Давай другую.

– Тогда «Ромашку»?

– Нет, нет, – запротестовала Ляля. – Птичку и цветок уморили, им не давали пить.

Надя начала «Аистов», соблазнившись нейтральным названием, но девочка и третью сказку отвергла:

– Разве ты не знаешь, какие недобрые эти птицы? Чтобы отомстить мальчику, который их дразнил, они принесли ему мёртвого братика!

И вдруг Ляля решилась на вопрос, который стеснялась задать папе, чтобы не показаться глупой:

– Мам, а я тоже умру?

Та раздражённо отмахнулась:

– Умрёшь, но не сейчас.

– Тогда прочти, что хорошо кончается.

Дочь помнила все любимые названия, но нарочно не говорила – пусть мама сама догадается. Вздохнула:

– Не знаешь? Жаль. Придётся ждать папу. А ты иди спать.

Надя от обиды закусила губу. В детстве ей вместо сказок доставались тумаки, а если вечер обходился без битья, то это и было самым настоящим сказочным чудом. Безотрадное детство подрезало в ней какую-то важную жилу, и она всё хромала от радости к печали, как подбитая камнем утица. Этой ночью, одна в спальне, Надя наревелась вдоволь. Что она оплакивала, кто бы ей подсказал? Богатая жизнь, добрый любящий муж, здоровый ребёнок. Уже запамятовала, как вставала затемно и в любую погоду тащилась за пять километров на молочную ферму в Фиму, как буянил пьяный отец, корчилась от побоев мать. Городские руки, умащенные дорогим кремом, давно позабыли о мозолях и трещинах. Всё прекрасно, Наденька! Всё путём! Но слёзы катились без остановки, не облегчая души.

Детский сад дочь замминистра, разумеется, не посещала, на прогулки в парк её водила мама, которая предоставляла ребёнку копаться в песочнице, а сама скучала на скамейке. Поскольку большая часть жизни мужа проходила на работе и соприкасалась с её жизнью домашней хозяйки очень скупо, то никаких проблем, даже семейных, супруги не обсуждали, да их, в общем-то, и не было. Одиночество, являясь привычным, особых терзаний Наде тоже не доставляло. Она не испытывала потребности делиться к кем-либо своими сокровенными мыслями, которые к тому же, по недостатку знаний, могли оказаться неправильными и иметь непредсказуемые последствия, возможно даже комические. К чему создавать себе лишние трудности?

По прошествии лет, ни одно непродуманное слово не вылетало изо рта наученной горьким опытом жены высокого чиновника. Если бы он был разведчиком, то лучшей подруги не мог бы сыскать. Но благо внутреннего одиночества, чтобы стать для Нади удобством, требовало соблюдения одного условия – внешнего окружения. Надежде Фёдоровне пришлось обустроить личную нишу, чтобы прятаться от нанесенных мужем душевных обид, которые она боялась высказать, и завести собственный театр, где она играла главные роли, принимая других людей за зрителей, хотя, возможно, и они действовали по аналогичному сценарию.

Не отравленное этими догадками сознание позволяло жене Большакова чувствовать себя примадонной. Лица мельтешили, создавая видимость движущейся публики. Центром круга, столпом, к которому прибивались со всех сторон житейские волны, была сама Надежда Фёдоровна. При этом ей хватало актерского мастерства не показывать, что чужие страдания её мало трогают. Наоборот, при внутренней холодности лицо ведущей актрисы выражало крайнюю заинтересованность.

Недоступная грубым эмоциям, она казалась своим приятельницам, которыми со временем обзавелась, ну просто душкой! Такая внимательная, понимающая и, судя по словам, сопереживающая! Просто она очень сдержанная и воспитанная, с железной силой воли. Замечательная женщина. Конечно, чрезмерно толстая, но теперь существует столько способов похудеть, было бы желание. Видимо, желания нет или её супруг имеет простой, неиспорченный цивилизацией вкус. Большинство мужчин при созерцании больших грудей и крепких бёдер испытывают абсолютно естественное восстание плоти, но делают вид, что им нравятся худые.

С подобными соображениями Надя знакома не была, а намеренное похудение воспринимала как нечто противоестественное. Необъятность женского тела в деревне никто к недостаткам не относил. Напротив, тощие вызывали жалость соседок и брезгливость парней, тощая – значит голодная или больная. А кому такая нужна? Тощих обзывали щуками, а баба предназначена служить мужику заместо перины. Витя, правда, как-то в шутку сказал, что нос у неё потерялся между щеками. Ну так это хорошо, когда нос маленький. Зато огромные глаза по-прежнему оставались главной примечательностью лица.

Новые приятельницы торчали в квартире Большаковых целыми днями, опустошая головы от слежавшихся мыслей, а холодильник от съестных припасов, которые Надежда приспособилась заказывать в ресторане, выдавая замысловатые деликатесы за блюда собственного приготовления.

– Необыкновенно вкусно! – восклицали посетительницы, облизывая пальчики в прямом и переносном смысле. – Расскажите, как вы это делаете?

– Ни за что! Любой рецепт является секретом, иначе какой интерес ходить в гости?

Дамы бросались уверять, что кулинарные способности хозяйки – не основное, главное – она сама.

Надежде Фёдоровне подобные заверения были вдвойне приятны оттого, что она лгала им в глаза, а они не способны уличить. Оттого, что их ум устроен ничуть не сложнее её собственного, а может быть, даже проще. Оттого, что она наверняка хитрее их всех вместе взятых, а Виталий – очень видный мужчина и занимает более высокий пост, чем мужья приятельниц.

Среди этих особ, тоже не совсем уж неискушенных, как могло показаться на первый взгляд, надо было чем-то выделяться: портным, коллекцией кактусов, кошкой или собакой редкой породы. Особым вкусом к нарядам Надежда не обладала и одежду шила в спецателье ГУМа, полагаясь на советы главного закройщика. Горшков с растениями на окнах терпеть не могла – разрастаясь или засыхая, требуя постоянного ухода и полива, они возбуждали мало приятные воспоминания о деревне. Своенравие кошек её раздражало. За большие деньги она купила голое ничтожное существо по имени Фер, вечно дрожащее то ли от холода, то ли от страха. Назвать эту тварь собакой не поворачивался язык: меньше крысы, с прозрачными кроличьими ушами, вылезающими из орбит глазами и редкими колючими усами.

– Ах, какое чудо! – журчали гостьи. – Можно представить, какой за этой крохой нужен уход!

Надежда ухмылялась. Фера она не любила, а ухаживать за ним – тем более. Изредка, когда тот начинал странно себя вести, вызывала ветеринара. Протянув год, несчастный уродец благополучно скончался, осчастливив скорой смертью не только хозяйку, но и Виталия Сергеевича, который относился к карикатуре на животное брезгливо, поэтому и дочь не хотела с Фером играть, хотя мёртвое тело долго оплакивала. Ляля давно просила большую собаку, но предусмотрительный отец отделывался обещаниями: при лености жены и безалаберности дочери пришлось бы нанимать псу лакея.

В школу Ольгу отвозил папин шофёр на служебном автомобиле. Школа особая, за чугунной оградой, в старом саду. Большинство учеников тоже прибывало на машинах, которые год от года, в соответствии с развитием демократии, становились всё роскошнее. Эпохи дикого капитализма, когда охрана сопровождала учеников до самых дверей, школьница Ольга не дождалась. К тому времени она уже училась в вузе и у неё был собственный автомобиль, жучок «Фольксваген», который она долго и преданно любила, возможно за то, что он был у неё первым. Впрочем, первенство – не всегда преимущество, особенно в любви. Во всяком случае, так говорят люди, имеющие насыщенный опыт сексуальной жизни. Это же впоследствии утверждала и дочь Большакова.

Подростком Ляля жила летом с мамой на казённой даче в Серебряном Бору, куда Большаков приезжал на выходные. Он учил дочь играть в шахматы, в бильярд, который стоял в пустой комнате рядом с гаражом, и переплывать относительно неширокую в том месте Москву-реку, что после тренировок в бассейне не казалось таким уж сложным. Надя поначалу тоже пристраивалась рядом, но быстро уставала и поворачивала назад. Муж обидно смеялся, что она гребёт по-собачьи и благодаря подкожному жиру может плавать в Ледовитом океане.

Девочка оказалась ближе к отцу, чем к матери, и, чтобы подавить досаду, Надя искала успокоения, пытаясь усмотреть в такой ситуации естественность – Ляля похожа на отца, а сила тянется к силе. Нравственному давлению мужа ей противопоставить было нечего. Он не только старался завладеть временем дочери, но и полностью удовлетворить потребность ребёнка в общении с родителями. Даже самые интимные секреты девочка без ложного стеснения поверяла отцу. Подруг задушевных не заводила – у каждой своя блажь, характер, с которыми надо считаться, а считаться с другими Ляля не любила, к тому же могут и подставить – элитная школа являлась не столько оазисом дружбы, сколько зоной соперничества, начиная с набора авторучек и кончая статусом родителей. С папой – проще и надёжней.

Правда, симпатии у неё в классе всё-таки были, и первая среди них – Светик, по прозвищу Семицветик, бледная девочка, с жидкими бесцветными волосиками, носом бульбочкой, поражавшим двумя совершенно круглыми дырками. Печать задумчивости часто посещало худенькое личико. Светик морщила лоб, пытаясь сообразить то, что в отсутствие опыта трудно поддавалось анализу. Порой ей это удавалось. Происходила девочка из семьи профессора-гуманитария, где высокий уровень культуры обеспечивал очень скромный достаток. Профессор на спецшколу не тянул, но его жена работала в аппарате ЦК на Старой площади. В каждом слове и движении этой женщины сквозило бремя ответственности за важное государственное дело, поэтому школьная директриса вела себя с нею угодливо и осторожно. Машинистку возила на службу казённая машина, а муж и дочь довольствовались метро.

Природную доброту и естественность Светика одноклассники ценили мало, но Ляле она нравилась – не надо выпендриваться или напрягаться, чтобы не попасть на розыгрыш, часто обидный. А показать, что больно – нельзя, слабых активно презирали. Света слабой тоже не числилась, могла дать отпор, правда словесный, но очень действенный, потому что соображала быстро и говорила метко и едко. Ляля при необходимости предпочитала применять бойцовские приёмы, которым обучалась в спортивной секции. Девочки прекрасно дополняли друг друга и вместе чувствовали себя уверенней. Существа противоположного пола их пока не занимали. Исключение делалось для Ромки – крупного брюнета с мягкими, чуть расплывшимися чертами лица и яркими серыми глазами. В классе имелись ребята и поинтереснее, но Ляля не терпела дураков и зазнаек. С Ромой она сидела за одной партой с первого класса, и с первого дня он смотрел на соседку влюблёнными глазами. Такими же взглядами награждала Рому Семицветик, но исподтишка: во-первых, стеснялась, во-вторых, попахивало соперничеством, а то и предательством. Таких грехов за Светиком не водилось.

Роман Брагинский был единственным ребёнком в семье известных московских адвокатов, людей очень занятых, поэтому воспитывала Рому тихая интеллигентная бабушка с твёрдыми понятиями, передававшимися из поколения в поколение.

– Что ты получил сегодня по алгебре? – деликатно спрашивала бабушка.

– Четвёрку! – с гордостью докладывал внук, которому точные науки давались с превеликим трудом.

Старая еврейка сокрушённо качала аккуратной причёсанной седой головой:

– Ты должен учиться лучше других и быть трудолюбивее других. Иначе нам нельзя.

– Кому нам?

– Гонимому народу. Эта земля не наша. Наша земля – камни.

– Бабуль, ты опоздала со своими правилами, – весело ответил внук. – Посмотри на маму с папой, на их друзей, обрати внимание на фамилии лучших врачей, шахматистов, музыкантов, композиторов. Да! Чуть не забыл сатириков! Антисемитизм вышел из моды. Теперь евреи не только открыто гордятся, но даже кичатся принадлежностью к избранной нации. Пора забыть старые предрассудки, все эти обиды: черту оседлости, погромы, геноцид.

Старуха зажмурилась, как от боли, и покачала головой.

– Свою историю забывают только глупцы. Нас слишком мало, и мы рассеяны по всем странам. Если забудем – вымрем. Чеченцы никогда не простят русских, но притворяются, потому что хотят сохранить свой род. А русские готовы всех простить, потому что пока – они всё ещё большая нация.

– Ты что-то не то говоришь.

– То.

– Я не хочу этого слушать.

– Не слушай. Ты свободный человек.

– Я тебя не понимаю.

– Когда-нибудь поймёшь. Ты умный ребёнок.

Несмотря на пристрастие к серьёзному чтению и раннее приобщение к жестоким историческим параллелям, Рома был свойским, беззлобным и, взлелеянный доброй бабушкой, обожал женское общество. На сестричку для него родители времени пожалели, а ему очень нравились девочки. В детстве Рому занимали не машинки и автоматы, а исключительно куклы и животные. В третьем классе он подарил Ляле на день рождения свою лучшую игрушку – присланную папиным знакомым из Израиля серую замшевую крысу с большими ушами на шёлковой розовой подкладке. Он брал игрушку с собой в постель, целовал на ночь и несколько раз даже поливал слезами, поэтому крыса выглядела уже не совсем новой, но оставалась жутко любимой и лишиться её было отчаянно жаль. Целый год мальчик боролся с чувством собственника, а попросту говоря – с жадностью, однако через крысу соседке по парте передавалась частичка его нежности, и дарение состоялось.

Характером Рома вышел не боец, но Лялю защищал в любых ситуациях и от любых посягательств, без раздумья подставляя врагам своё мягкое тело. Его яростный порыв к самопожертвованию сбивал нападающих с толку, а девчонки лопались от зависти к первой красавице класса.

За долгие годы общения Рома с Лялей научились понимать друг друга с полуслова. Ей нравились его весёлый нрав и природное чувство юмора. Он всегда находил, над чем бы посмеяться, не исключая собственной персоны, и презирал лицимерие. Учился плохо, откровенно скучая на уроках. Многое из того, что говорили педагоги, разумелось само собой, многое ему уже было известно из книг, остальное не входило в круг его интересов. Зато в кабинете географии, ботаники и зоологии он мог просиживать часами. Его увлекали книги о путешествиях и животных, о древних цивилизациях, но вообще – он читал всё подряд, лишь бы была пища для ума. При этом что-либо делать ему претило, хотелось лежать, читать и мечтать. Умозрительные построения тонули в чудовищной лени. Только угроза классного руководителя пересадить неуспевающего ученика на заднюю парту, заставляла мальчика быть внимательным на уроках и выполнять домашние задания: расставание с Лялей он воспринимал как катастрофу, по силе не меньшую, чем извержение Везувия, погубившее три города – Геркуланум, Помпеи и Стабию, о чём он узнал в подробностях ещё до школы.

По традиции парочку дразнили: «Тили-тили тесто, жених и невеста…», что означало всего лишь презрение и скрытую зависть к тем, кто хоть чем-то выделяется из общей массы. Ляля и Роман отличались равнодушием к мнению одноклассников. Ну, жених, ну, невеста, они находили это нормальным. Подружка Света была с ними солидарна. Втроём, в пустой адвокатской квартире они танцевали до упаду под музыку из модного проигрывателя и чуть не каждый день крутили «Серенаду Солнечной долины» и «Большой вальс» – видеофильмы, которые вместе с новейшей аппаратурой подарил Ромкиному папе какой-то киношник, которого Брагинский-старший защищал в суде по статье за изнасилование. Киношника оправдали.

Учебный год пролетал незаметно, разбавленный разнообразным и приятным послеклассным досугом, а вот летние каникулы были для Ромы настоящей пыткой. Его отвозили к родственникам в Винницу, Ляля же на один месяц отправлялась в «Артек» или в какой-нибудь комфортабельный санаторий для детей ответственных работников. Остальное время она проводила с отцом, даже ездила с ним на охоту. Ромка досадовал, что его отец с собой не берёт, потому что сам никуда не ездит – посидит недельку на подмосковной даче, искупается в узкой, заросшей травой Клязьме, и скорее за работу – отдыхать ему, видите ли, наскучило. Один раз бабушка хотела взять внука в Израиль, посмотреть на землю обетованную, но что-то не получилось с визой. Рома не жалел: обетованная земля была только одна – там, где жила Ляля. Рома мучительно, совсем не по-детски переживал разлуку с любимой девочкой, как будто предчувствовал будущее и хотел насладиться общением впрок.

Глава 4

Когда Ляле исполнилось шестнадцать, Большаков стал брать три взрослых путёвки и проводить отпуск на Чёрном море, в санаториях Четвертого (медицинского) управления Кремля. Двадцать восемь календарных дней семейство блаженствовало на роскошно оборудованных пляжах, загорая под бдительным присмотром медперсонала. В просторном номере «люкс», именуемом по больничному палатой, одна из комнат отводилась под кабинет – вдруг позвонит высокое начальство и задаст вопрос? Обстановка должна соответствовать. Нередко важные отпускники, побросав врачебные назначения и процедуры, срочно улетали по вызову руководства в Москву. Там, на самом верху, не слишком пеклись о здоровье легиона государевых слуг, подчёркивая, что интересы общества превыше лечебных массажей, хотя простому народу от этой демагогической риторики мало чего перепадало, разве что на орехи.

С дочерью Большаков не расставался ни днём ни ночью. Они оккупировали спальню, обитую цветной тканью, с огромным балконом и двумя, сдвинутыми вместе, супружескими кроватями из карельской берёзы, застеленными красивым бельём. Естественно, что девочке хочется быть ближе к папе! Остальное во внимание не принималось, в том числе интересы жены, её мнения не спрашивали и без разговоров выдворяли на раскладной диван в гостиную. Надя натужно улыбалась, идя навстречу желаниям близких, а сама плакала по ночам, понимая, что ничем не отличается от стола, стула, горки с чайной посудой и хрусталём – от всей этой вычурной казённой мебели, которая её окружала. На утреннюю рыбную ловлю супругу тоже не звали и на прогулку в моторном катере допускали, если только случайно образовывалось лишнее место.

Между тем, пока Надя лелеяла собственные переживания, Виталий Сергеевич не позволял себе расслабиться и постоянно находился начеку, потому что на Лялю уже начали поглядывать парни, а мужчины, оборачиваясь вслед, смотрели откровенно и оценивающе. Высокий рост, отличная фигура. Но привлекательность заключалась не в том. Что-то в облике девушки сразу цепляло внимание. Непонятно, кому первому пришло в голову назвать её красавицей, ибо в строгом смысле таковой она не являлась. Ни одна черта сама по себе не была бесспорно хороша. Небольшая головка на длинной, припухлой возле ключиц шее вызывала в памяти портреты нидерландских художников Возрождения, короткий носик крючочком, капризно изогнутые губы, высокие розовые скулы и твёрдый подбородок. Вроде бы по отдельности всё незамысловато, но в целом производило впечатление чего-то неординарного, даже значительного. Особенно глаза – небольшие, нежные, коричневые в черноту: казалось, если их поцеловать, на губах останется вкус шоколада. И ещё эти тяжёлые тёмно-рыжие волосы необычайной густоты, какие редко бывают у женщин. Волосы Ляля унаследовала от матери, остальное – от отца, в том числе уши с большими мочками, которые принято считать знаком счастливчиков. Она это знала и любила повторять: «Мы, длинноухие с острова Пасхи…»

Большаков чем дальше, тем сильнее привязывался к этому женскому воплощению себя, позабыв о прадеде, могучем русском красавце, смекалистом и работящем, погубленном на сибирских просторах людьми, охмурёнными сладкоголосой идеей социального равенства. И то правда, что запечатлённых лиц предков не сохранилось – кто тогда в деревне фотографировал? Если только случайно заезжий корреспондент, собиравший свидетельства переломных моментов эпохи. Может, потому и память Виктора Сергеевича лиц не удержала, а безглазая душа не сберегла.

С каждым годом дочь хорошела нестандартной притягательностью. На многочисленных любительских снимках рядом с отцом везде Ляля, Нади нет нигде – по команде супруга она нажимает на кнопку. Зачем портить кадры расплывшейся фигурой жены? По прошествии полутора десятков лет Большаков не скрывал, что считает Надю существом низшего сорта, и относился к ней, как к вещи, приобретенной поспешно и не совсем удачно, но полезной для удовлетворения физиологических потребностей, организации домашнего хозяйства и обслуживания дочери, воспитание которой он, при всей занятости, полностью замкнул на себя.

Важным моментом этой тактики было нравственное отчуждение Ляли от матери, поскольку ничего полезного она ребёнку дать не могла. С этой целью материнские слова и поступки обсуждались и осмеивались, за глаза – впрямую, а в глаза – в виде шутки или удивления: ах, какая мама неловкая, неумная, нетактичная. Но и дочери отец не упускал случая указать на промахи, которые потом, во взрослой жизни, могут аукнуться непредсказуемо. Однако формы воздействия подбирал скрытые. Так, узнав, что Ляля не пошла на очередные выборы партийного властелина, Большаков не стал ей выговаривать, он принял задумчивый вид.

– Знаешь, мальчишкой я залез на дерево и порвал уже ветхие штаны. Мать увидела дыру и спросила: «Это ещё что?» Я ответил, не запнувшись, сходу, неожиданно для себя, потому что, конечно, так не думал: «А ничего. Потихонечку идём к коммунизму». Откуда взялось, не знаю, наверное, слышал где-то. Жили мы не бедно, и отец выпорол меня не за штаны, за неправильное сознание. И считаю, был прав. Сейчас иные времена, но я бы не советовал манкировать гражданскими обязанностями.

Дочь интуитивно чувствовала лукавство отца, но оправдывала необходимостью соблюдать правила, вбитые в сознание страхом перед инакомыслием – слишком дорого оно было оплачено. Миллионами человеческих жизней. Себя Ляля относила к новому поколению, которое ничего не боится. Сказала доверительно:

– Тебе ли не знать, что выборы у нас – чушь собачья? И так ясно, кого выберут. Без моей помощи. И председатели комиссий будут переписывать ночью протоколы столько раз, сколько нужно, чтобы совпали заданные показатели. Об этом все знают и молчат. Уже не от испуга – от лени и привычки терпеть, которая стала национальной чертой. На западе весело прут на демонстрации, а мы, наморщив лоб, возмущаемся полушепотом, на кухне, в узком кругу. Митинги на Пушкинской площади, организованные ряжеными народными радетелями, только щекочут власть, у которой всё решено и продумано, а шахматные фигуры давно расставлены на доске в нужной позиции. Наивные деревенские дурачки – вот мы кто, когда идём голосовать.