Городошники

– … сочетание исторической и современной застройки… поэтапное строительство… ритмичное чередование…

Я не сводила глаз с Германа Ивановича. А он нарезал из бумаги квадратиков и разложил их на кальке. Получилось четыре полукружья. В центре каждого он нарисовал завитушки. Соединил их жирной линией: это парадная улица. С цветочками. Знаете, как в деревнях старушки собираются на завалинках посплетничать, посудачить. Дети бегают. Солнышко светит. Народ принаряженный прогуливается под окошками. А коров не тут гонят. Навоз и сено тоже не тут возят. А с тыла. Там, куда огороды выходят, там мы еще одну дорогу проложим, нужна еще одна дорога, рабочая. Коровка идет домой и сразу в сараюшку…

И на моем столе появилась улица с четырьмя группами домов, от них параллельно вверх отходили лоскутки-огороды. Они заканчивались сараями, тоже сблокированными в четыре кучки. И к ним петлей подходила хозяйственная дорога, которая вела к фермам и лугам. На ней Герман Иванович нарисовал худую корову, она била себя хвостом по заду.

А дальше было так. Выглянуло солнце, луга покрылись цветами, и сердце екнуло от ликования. Одна заманчивее другой мелькали картинки перед глазами, белые тесаные стены ритмично чередовались с гладкими темными вертикалями стекла. Нет, это были красные кирпичные стены. Нет, ячеистая стена была в два этажа, и к ней примыкал одноэтажный «аквариум» в легких алюминиевых профилях. Перед ним – терраса. Лесенка, перила, дверь… сбоку, в этот двухэтажный объем. Так, так, теперь, раз дверь есть, можно войти в нее, что там? Прихожая, да, кухня, кладовки, лестница наверх. Теперь куда? Вверх по лестнице или направо, в «аквариум»? Как приятно спуститься на три ступеньки в «аквариум», это гостиная… с камином. Ничего, кроме камина, больше не вижу. Тогда – наверх. Наверху – спальни. Да, но окон-то на фасаде нет. Как же быть с освещением? Так это же второй этаж! Ум за разум уже зашел, этаж второй, значит – пожалуйста, окна хоть налево, хоть направо, ведь двухэтажные объемы чередуются с одноэтажными «аквариумами» гостиных. И даже можно выйти на крышу, там терраса, чем плохо? Выйду туда, хоть так, быстренько, огляжу владения. Да, ничего, жить можно. Внизу – сад, огород. И там в конце – гараж, курятник, крольчатник, коровник и что там еще. Коровка домой идет. Детишки с речки бегут. Я машу им. Ха-ха! То ли еще будет!

Я, схватив кальку Давыдовой, понесся на кафедру. Фермы, три жилые группы, а четвертая – у речки, на свободной от застройки территории! Пожалуйста, строй себе на здоровье что хочешь, переселяй сюда часть жителей, модернизируй освободившееся жилье!.. Вот же оно, решение! И как гениально просто! А я ломал себе голову!

Владимир Григорьевич подошел к моему столу, внимательно выслушал, кивнул на схему Давыдовой:

– Калька-то ее?

– Ее!

– Ну, говорил я вам? – он довольно кхекнул.

– Любочка просто любимица Владимира Григорьевича, – вставила Роза Устиновна. – Даже ее случайные находки он готов расценивать как проявление редкого таланта!

– Да, у нее светлая голова, – он засмеялся. Он смеялся не так, как все люди. Просто губы раздвигались более широко, и раздавались звуки: кхе-кхе. Смеялись глаза, морщинки вокруг них, задорно подрагивал хохолок на затылке. Его серые, широко посаженные глаза – глаза прямодушного человека. От людей с такими глазами не держат тайн, и такие люди не держат тайн от тебя. Открытое лицо, сам ладный, крупный, с изящными руками пианиста. Я вспомнил, как однажды в Гипромезе мы развивали тему о влиянии наследственности на развитие личности и карьеру. Мы были убеждены, что карьеристами не становятся, а рождаются. Владимир Григорьевич, не выдержав болтовни, спросил, какая, по нашему мнению, наследственность у него, нашего руководителя лаборатории и кандидата архитектуры? Мы стали гадать: «Вы из семьи архитекторов. Нет, врачей. Да нет же, из горных инженеров, что всего вероятнее». Тогда он сказал: «Когда я, сын ямщика, пришел учиться в УПИ, я знал одно красивое слово – ар-хи-тек-ту-ра!»

– Что ж, дела у нас, кажется, пошли на лад, – заключил он. – Кхе-кхе.

Славка сделал новый макет, еще лучше, чем пластилиновый. Выложил горизонтали бельевыми веревками, речку сделал из папиросной бумаги, а застройку – из белого ватмана.

– Какой-то урбанизм, Слава, – улыбается Роза Устиновна. Ее щеки покрывает румянец, глаза блестят, она взбивает челочку. Эта челочка – единственная вольность, которую она допускает в своем строгом образе. Об этой челочке и об ее блестящих глазах (они блестят, когда взирают на Славку) мы уже сложили поэмы. – Макет хорош, никто не спорит, но, Слава, у нас всего лишь поселок на четыре тысячи жителей, а не проект жилого комплекса в столице республики.

Славка жалобно смаргивает.

– Но образ, Роза Устиновна! – он галантно придвигает ей стул, ждет, когда она сядет, тоже садится, задирает ногу на ногу, задевает Розу коленкой, привстает, извиняется и усаживается, кое-как пристраивая свои длинные ноги. И все это время он говорит об идее и образе.

Роза смеется, обещает замолвить за Славку словечко, может быть, Владимир Григорьевич и согласится.

– Почему бы нам, в виде исключения, и не позволить сделать такой поселок? Для условий Северного Урала…

– Полярного, – поддакивает Славка.

– Все жилье под одной крышей…

– Под тремя, – поддакивает Славка.

Роза выходит, Славка крадется за ней.

Возвращается.

Чуть пригибаясь, энергично пружиня, пробирается к нам, громко шепчет:

– Я подслушал! «Три крыши, Владимир Григорьевич, сплошной футуризм! Не поселок, а одни галереи, оранжереи, теплицы… одним словом, оазис комфорта»… «Но типовые серии, Роза Устиновна, СНИПы, страница такая-то…» А Герман Иванович им: «А ну их, эти СНИПы проклятые, успеют они еще с ними намучиться, пусть помечтают! Когда еще помечтать, как не сейчас? Конечно, конечно, никто этого никогда не построит, но пусть воспарят! Полетят! Полет поможет куда-нибудь приземлиться».

Мы дружно хихикнули и зарылись в работу – Роза пришла с Германом Ивановичем.

– Слава, вы мне не сказали, что вам, несмотря на то, что вы участвуете в реальном проектировании, позволено делать ваш футуристический поселок, – она сухо улыбнулась. – Не теряйте, пожалуйста, времени даром – подготовьте ваши предложения по озеленению в полярных условиях. Мне представляется, они будут весьма интересными.

Славка нам подмигнул. Роза и Герман Иванович направились к Прохору. Прохор начал: и вот я… а вот жители… простые избушки… сохранение деревянного зодчества…

Роза согласно кивала, потом позволила себе высказать некоторые сомнения по поводу данного решения.

– Я позволю себе высказать некоторые сомнения по поводу этого решения (так она всегда начинала). Я целиком и полностью согласна с вами и разделяю ваши заботы о сохранении деревянного зодчества. Но задача проекта – современный поселок. Нам важны ваши собственные разработки.

Кислушка хмыкнула и сообщила, что лучше предков все равно ничего не придумаешь.

– Вы считаете, – обратилась к ней Роза, – что наш проект не имеет смысла?

Герман Иванович, сцепив руки на груди, изучал Прохоровские домики.

Мы ждали, что он скажет.

Он сказал:

– А ведь интересно может получиться… Музей под открытым небом – «Уральское народное жилище». Что в нем показать? Избушки туда свезти, а какие? Устроить крестьянский двор, двор «промышленника», двор «захребетника». А разместить как? Свободно? На речке Кашка, на низких плодородных берегах стоят, не подчиняясь прямолинейным и каким-либо другим правильным формам, усадьбы. В деревне Ялани избушки тоже свободно разбросаны среди холмов на солнечном пологом склоне.

Или сгруппировать дворы вокруг озерка? Это тоже интересная планировка – дворы вокруг пруда, святого источника, вокруг площади с церковкой.

Избы в старину строили и вокруг бугра, на котором ставили большие амбары с огромными тесовыми крышами. Все окна выходили на амбары – они всегда «на глазах».

Такой план замкнутой формы редко встречается, он сохранился лишь в немногих селениях, удаленных от трактов. На Урале преобладает линейная застройка – прибрежные и придорожные поселки. Они повторяют плавные изгибы рек, широко раскрыты на воду, или тянутся вдоль трактов, и дома обращены друг к другу.

И, наконец, регулярная застройка – по намеченному плану с обязательной прямой улицей. Она появилась на Урале Указом Петра. Широкие улицы, однотипные участки дворов, геометрические формы площадей были обязательны для поселков-заводов. Хотя в них и были те же избы, какие привык рубить крестьянин в деревне.

Не забудем и про уральский поселок-крепость. У него был грозный вид – острожные или городовые стены, проезжие башни с воротами, глухие и наугольные башни, рубленные из кондового леса восьмериком на продолговатом четверике.

В XVIII веке по всему Уралу сложилась система укреплений – острогов. При строительстве крупных заводов острогов стало не хватать. Петр Первый подписал приказ о крепостях: для защиты заводов и слобод поставить по границе деревень укрепления палисадами и пушками.

– Ничего нового он не сказал, – прокомментировала Кислушка на переменке, – все это мы на лекциях по градостроительству слышали.

Прохор молчал, обхватив голову руками, а мы со Славкой ему страшно завидовали. Славке расхотелось делать футуристический поселок под тремя крышами, а мне тем более расхотелось портить луг возле леса сельскими блокированными домиками из стекла и ячеистого бетона. То ли дело у Прохора!.. У него все эти скучные серые избенки вдоль прямых скучных улиц (линейной и регулярной планировки) становились домами под шатровыми крышами, под два, под три и под четыре коня. Их рубили добротно, старались, чтобы легло бревно к бревну, на крышах резали коньки, курицы, веселых зверей и диковинных птиц.

А что за чудо – эта церковка с двускатной крышей! На колоколенке – главка с крестом. Главки покрыты «в чешую», как еловые шишки, фигурными дощечками – лемехом. Лемех из осины строгался до блеска, и главки днем были голубыми – от неба, а на закате – золотыми. Колокольни отдельно стояли – граненые срубы-башни, наверху – звонницы. С шатром на столбах. Часовенка с интересной клинчатой кровлей. А вдоль дороги – лавочка, трактирчик, постоялый двор, торговый ряд, где бабушки картошку свежую продают… Мы уже сгрудились возле лотка, пахло скошенным сеном, свежей стружкой, теплым лесом смолистым, по зеленой траве были разложены деревянные мостки-тротуары, и мы побежали по ним от домика к домику, они росли как грибы, где хотели.

– Слушайте, – сказал Прохор, выйдя из глубокого раздумья, – нам нужно специализироваться. Я в библиотеке больше одной минуты не выдерживаю, а Зина Шустова у нас человек серьезный. Пусть и возьмет на себя реферат. Пойдет за нас за всех в библиотеку, и мы по-братски ее записи поделим. Но, Зина, учти, мне нужен материал по уральскому жилищу. Ты, Люба, будешь за графическую часть отвечать. А мы со Славкой, как мужики, возьмем на себя тяжелую работу: натянем планшеты, макеты сделаем. Согласны?

Мы дружно ответили: да.

Моя бригада изумляла меня своей работоспособностью – Слава Дмитриев сделал великолепный макет, Прохор Миронов изрисовал листы всевозможными перспективами «Музея под открытым небом», Зина Шустова приготовила реферат с изящными схемами и рисунками поселков, Люба Давыдова развесила на стенке за собой многочисленные варианты. Владимир Григорьевич развел руками:

– Не знаю, что с вами делать, Давыдова! Можно, конечно, до бесконечности плодить варианты, но работа с места не сдвинется. А вы попробуйте-ка один вариант до конца довести!

И вдруг тихая, на вид такая безответная Давыдова замерла, напряглась и выпалила:

– А я и доведу до конца, если хотите знать!

– Ну-ну, конечно! Конечно, доведете! – миролюбиво согласился Владимир Григорьевич.

– Только не знаю, который доводить, – и она посмотрела с испугом на свои варианты.

Действительно, каждая конкретная ситуация может иметь бесконечное множество решений, а остановиться нужно на оптимальном. Но кто знает, которое оптимально? Я знаю? Хорошо бы это множество просчитать на ЭВМ. Так, наверное, когда-то и будет. Но когда?

Мы можем оценить все варианты и, отобрав из них самый-самый, сделать еще один. (А за ним следующий.) Но как оценивать эти варианты? По каким критериям? Сколько раз и мы сидели с ворохом калек, пока не приходил преподаватель и не выуживал какую-нибудь. Это была колоссальная помощь, мы полагались на его чистой воды субъективизм. А он полагался на наш:

«Я ничему не могу вас научить. Вы учитесь у себя, у своей работы, у своих проектов, вы научитесь себе доверять».

Мы думали, нет! Мы думали, интуитивный поиск – сплошной туман, раз мы не осознаем условия действий, вслепую движемся к цели.

– Давайте начнем, Давыдова, с простых плюсов и минусов, – предлагает Владимир Григорьевич и усаживается. – Начертим две графы: плюс, минус. Рассмотрим каждый вариант с одних и тех же позиций. С каких? Давайте думать, анализировать то, к чему пришли интуитивно. «То, что открыто для сердца, не составит тайны для разума», Фейербах. Интуиция – это!.. Попробуйте без нее – никакие знания не помогут.

Таинственные критерии наконец проклевываются. Владимир Григорьевич спрашивает: вам все понятно? Люба неуверенно кивает. Владимир Григорьевич признается, что ему как раз не все понятно, но к следующему разу он непременно разберется и принесет «шкалу оценки».

Мы выходим на улицу.

У фонарей кружатся снежинки.

Возьмем хотя бы те, что ложатся на рукав моего пальто – пожалуйста, бесконечное множество вариантов. А кто возьмется выбрать из них лучшую?

Задираю голову – с неба сыплются мириады вариантов… Что с детства мы видим вокруг? Унылые серые дома, затрапезные киоски, разбитые урны. Серость плодит серость, серое окружение – серое воображение. Мы с детства так привыкаем к этому, что нас уже не шокирует серость. Вырваться из нее!

– Герман Иванович, – спрашивает Роза Устиновна, – о чем вы так глубоко задумались?

Она улыбается. У нее красивые губы, четко очерченные, правильные черты лица, прямой (классический) нос, брови – дуги, снежинки тают на коже, и это меня удивляет – так она не мраморная?

Зина Шустова скинула с меня одеяло, встряхнула: пошли!

– Куда?

– Петь.

Петь так петь. Мы вышли в коридор, уселись у окна на батарею (х-х-холодную) и затянули:

– И-и-и-звела-а меня-а-а кручина, По-о-а-адколо-оодная-а-а змея…

Шустова была настоящая сибирячка – крупная, громкая, с роскошными медными волосами. Она любила анекдоты, но никогда их не рассказывала. Записывала в свою книжку. И когда у нее было хорошее настроение, заваливалась на кровать, перелистывала книжку, громко смеялась. А если настроение у нее было оторви да выбрось, покупала чекушку, ставила на тумбочку, доставала стакан, выпивала и накрывалась с головой одеялом.

– А теперь давай мою любимую.

Мы от души завели:

– …видно, на-а-ам встреч не праздновать, У на-а-ас судьбы разные, Ты любовь моя после-е-едняя, бо-о-оль мо-о-оя…

Если бы я вздумала петь среди ночи, изо всех комнат бы уже повыскакивали девочки: что, с ума спятила, а ну прекрати! Другое дело – Шустова. Она хоть что могла делать, никто не осмеливался лезть к ней с замечаниями. Девочки молча в постелях ворочались.

– Любка, ты откуда?

– В смысле?

– Из каких краев?

– Я из «зоны».

– Я тоже – из зоны, – она прихлопнула меня по плечу и загоготала.

Потом мы пели частушки. Потом она сказала:

– Все, спать пошли.

Я наблюдал за Розой Устиновной. Я пытался представить, как она дома, скинув свой строгий вид, забирается в кресло и читает. Идет на кухню, включает плиту. Пьет чай. Вкусно хрустит сушкой. Но видел только одно – как она прямо и строго садится к письменному столу и пишет научную статью. На большее у меня не хватало воображения. Впрочем, я почти всегда ошибался, представляя людей дома. Все оказывалось не так, как я думал. Я думал, Владимир Григорьевич живет в апартаментах подстать ему, внушительных, с массивной мебелью и коврами. До чего же я удивился, увидев его крошечную трехкомнатную «хрущевку» со смежными комнатенками без коридора; в первой, общей, жил старший сын, во второй – дочки, и в третьей комнатке возле кухни, похожей на встроенный шкаф, размещались Владимир Григорьевич с женой, тоже крупной, крепкой, хлебосольной, красивой, веселой. Накрыв на стол, который по этому случаю чуть-чуть подвигался к дивану и под многочисленными тарелками гнулся, она спрашивала: водочки или коньячку? Гера, ты как? Мы-то с Володей водочки выпьем.

– Герман Иванович, я все вам хотела сказать, что вы интересно про избу рассказывали. С таким энтузиазмом! Можно было подумать, вы мечтаете жить в ней.

Я рассмеялся. Вот уж о чем никогда не мечтал!

– Я в ней живу, Роза Устиновна. Я проклинаю печь, мне бы вместо печи – батарею и плиту, и чтобы вода не из умывальника текла, а из крана, холодная и горячая.

– Наш дом, к счастью, попал под снос, и мы с мамой получили квартиру со всеми удобствами!

Она оживилась, хотела еще что-то сказать, но Владимир Григорьевич показал на часы, и мы пошли в аудиторию.

К нам подбежала Кислова, на ходу докладывая, что она подумала и передумала делать «солнечный дом», теперь у нее другая идея, она расстелила пеструю кальку с тремя мощными лучами, напоминающими Версаль.

– Здесь у меня главная площадь, к ней устремляются три аллеи! На первой живут те, что постарше – заслуженные колхозники, пенсионеры! На второй – всякие семьи с детьми, а на третьей – трудящаяся молодежь! Первая аллея такая тихая, со всякими скамеечками, чтоб старички общались, всякие коттеджики и дом для престарелых. На второй – всякие детские площадки, ясли, школа, а дома блокированные в два этажа. А на третьей – такие молодежного типа гостиницы как бы, всякие спортивные площадки, бары там, кафе… Ну а площадь, конечно, общая, посередине – сельсовет, по кругу – магазины и всякое такое прочее, а за площадью – парк и лес. А сейчас мне вообще-то на комитет нужно бежать, – она нетерпеливо поерзала.

– Так… Кто хочет высказаться? – спросил Владимир Григорьевич. – Вы, Герман Иванович?

Что тут скажешь… Я пожал плечами. Владимир Григорьевич с надеждой посмотрел на Розу Устиновну. Она, поколебавшись, начала:

– Здесь есть интересные мысли… чувствуется знание классических примеров… их оригинальное переосмысливание впечатляет… Меня смущает вот что. Если трудящаяся молодежь обзаводится детьми, то переселяется с третьей аллеи на вторую; те, в свою очередь, старея, ждут, когда для них освободится место на аллее пенсионеров, которые… у которых…

– У которых в конце их аллеи есть кладбище, – подсказали с галерки.

Кислова молниеносно обернулась и, побледнев, пообещала их всех туда и спровадить! Те давились от смеха:

– А ведь и точно – спровадит!

– Прекратите! – повысил голос Владимир Григорьевич.

Кислова резко вскочила и, опрокинув стул, вылетела из аудитории.

Роза Устиновна возмутилась: попробуйте-ка таких консультировать, если не погладишь по шерстке… Владимир Григорьевич ее остановил:

– Продолжим занятия.

Мы постепенно добрались до галерки.

– Так, Прохор, показывайте, что у вас.

Он рассказал, что, где и как хотел разместить.

Я видел, к сожалению, прежние кальки, а того, о чем он говорил, не видел. Но не можем же мы объясняться на пальцах? У нас свой язык – графический, и с его помощью мы скорее поймем друг друга.

– Пора начинать рисовать. Прямо на планшетах.

– Сегодня же натянем, Герман Иванович. Но обычно мы сначала делали эскизы на кальках. Потом переносили готовый план на планшет.

– И сколько красивых линий потеряли при переносе.

– Так бумага будет серой, ее потом не покрасишь.

– Не будем красить. Будем перышком рисовать.

– Перышком?

– Перышком.

– Перышком будем рисовать планировку?

– Мы сначала весь планшет карандашом разрисуем.

Прохор почесал в затылке и промолчал.

Мы переместились к столу Славы Дмитриева.

Он оторвался от макета и непринужденно сообщил, что интуиция ему подсказывает: пора, пора чувственно найденное решение не только предметно, но и графически воплотить.

– Интуиция, Слава, – улыбнулась Роза Устиновна, – это чутье, догадка, проницательность, основанные на предшествующем опыте, который…

– …нам еще копить и копить, Роза Устиновна? А мы на семинаре по философии проходили, что интуиция – в философском, конечно, понимании этого слова – непосредственное, то есть мистическое, постижение истины без помощи научного опыта и логических умозаключений!

– Слава, – оживилась Роза Устиновна, – вы поражаете меня. Неужели вы прислушивались к тому, что говорил преподаватель?

– Роза Устиновна! Не чаял вас хоть чем-нибудь поразить.

Мы еще какое-то время говорим об интуитивизме и эмпирическом знании и переходим к Любе Давыдовой. Владимир Григорьевич достает листок со «шкалой оценки», объясняет, как ею пользоваться. Оживленная Роза Устиновна предлагает изобразить прямо на планшете все ее варианты и саму «шкалу», она заверяет, что двумя руками за научный подход, это так важно – прививать студентам исследовательские навыки! Владимир Григорьевич удовлетворенно крякает, опирается двумя руками о стол, перенося часть веса на руки и давая ногам немного отдохнуть, переминает ими, болезненно морщится, незаметно потирает поясницу, внимательно выслушивает Розу Устиновну, делает несколько замечаний. Снова переносит груз на ноги, выпрямляется, идет, чуть расставляя ступни, минутку стоит, упершись руками в спинку стула. Вскидывает руку, задирает манжету, смотрит на часы. Конец занятиям.

Мы расходимся, кто куда, я устраиваюсь за своим столом и погружаюсь в работу.

Решительно входит Кислова. Закрывает дверь, спрашивает:

– Неужели у меня все так плохо? Только честно скажите! – И взгляд умоляющий, ведь неправда, не так уж и плохо?

Роза Устиновна нашла бы что ответить, а я не нахожу. На языке вертится, учение и труд все перетрут – первый вариант. Второй: да бросьте вы мучиться, перейдите в другой институт, в университет, у нас в городе много замечательных вузов. Третий вариант:

– Не так уж и плохо…

– Вы говорите, не так уж и плохо, значит, все-таки плохо?

– Нет, не…

– …не плохо, но и не хорошо?

Мы еще немножечко поторгуемся и сговоримся на «отлично».

– Мне трудно судить, я же вас еще не знаю в работе…

– Я хочу, чтобы вы правдиво ответили, а вы отлыниваете. Вы… вы… Вы носитесь со всеми, а меня решительно игнорируете!

– Не вас, вашу работу. Да и какая, к чертям собачьим, работа?! Прибежите, быстренько что-нибудь начиркаете, тяп-ляп, а теперь приставили меня к стенке: «Отвечайте, почему вы не восхищены?!!» Перестаньте, это несерьезно, честное слово!

– Я… не тяп-ляп, – говорит с натугой, не разжимая губ. Щеки подрагивают, она хочет еще что-то сказать, но не может, слезы мешают.

Текут из глаз к носу, свисают каплями.

Я наливаю воды в стакан, протягиваю.

Она сглатывает рыдания, вздрагивает всем телом, прячет опухшее лицо с черной тушью, цедит сквозь зубы: оставьте меня в покое! Отталкивает стакан, выбегает.

Я иду покурить.

На лестничной клетке стоит Прохор. Мы одновременно достаем сигареты, затягиваемся.

– Герман Иванович, я хочу вам объяснить… Она у нас в группе – авторитет, лидер. Начитанная, образованная, говорит по-английски, а как держится, как одевается!.. Она привыкла быть первой. Во всем. Знаете, в школе – отличница, активистка, рисует!.. Что-то совершенно особенное. А тут в институте как-то… мы тут все такие… кое-что умеем… и оказывается, она вовсе не лучшая. В смысле, не такая особенная, как в школе привыкла… или как ей хочется. Вот она и старается нас всех поразить… Ну и… не всегда получается. Я в школе тоже… и в армии потом… а тут вижу, другие и больше знают, и умеют… и всякое такое. И им легко все дается, а мне сидеть приходится. Я даже уходить собирался. Математику завалил. У нас из-за математики четыре парня отсеялись. Мне повезло, я еще как-то держусь. Как говорится, первый парень на деревне, да последний в городе. Они тут и в изостудии ходили, и английские школы заканчивали. В общем, наша бригада в группе не котируется. Про себя я уже объяснил. Славку… Славу Дмитриева считают лентяем. Зине Шустовой и Любе Давыдовой легко все дается.

– И при этом они умеют работать.

– Другие тоже работают, но результаты разные. Извините, что я говорю об оценках, но от них тоже никуда не деться. Считается, что без помощи преподавателей они ничего не сумели бы. Что они вам в рот заглядывают.

– Мы тоже заглядывали. А они – своим, – я засмеялся, докурил сигарету и пошел.

Вопрос о роли преподавателей в жизни студента меня не волновал. Если преподаватели не нужны, придется прикрыть эту лавочку.