Змеиное гнездо

Сармат перехватил почти опустевший кувшин, развернулся в кресле и сел полубоком, закинув ноги на подлокотник.

– Расскажешь что-нибудь любопытное? – хохотнул невесело. – Сколько пришлось прирезать пахарей, ожидающих, что придёт он и их защитит? – Его передёрнуло, и Сармат рявкнул: – Умолкни, дура.

Его жена перебирала музыку так тихо, что та тонула в звуке шагов Ярхо, – теперь застыла, сгорбившись над полом. Жалобно звякнули её браслеты, зацепившиеся за ткань юбки.

Если Сармат грубил женщинам, даже самым для него непривлекательным, дело было из ряда вон.

– Вставай, – потребовал Ярхо.

– Что? – Сармат вскинул бровь. – Прости, кажется, я ослышался. – Он тряхнул головой. Зазвенели, столкнувшись друг с другом, золотые зажимы на косах, янтарно-рыжих в освещении этого чертога. – На мгновение мне показалось, что ты что-то мне приказа…

– Вставай. Иначе сам вздёрну.

Окаменевшие мышцы не знали усталости, и Ярхо помнил это, но ему показалось, что гранитный язык несколько утомился.

Сармат медленно убрал ноги с подлокотника, грохнул ступнями об пол. Набычившись, подался вперёд. Зашипел:

– Всё ли хорошо с твоей булыжной головой, братец?

Трезвый или слегка захмелевший, Сармат никогда бы не посмел сказать подобное. А такой – смог. Он немного путался в словах, но держался сносно, хотя Сарматовы глаза стали совсем шальными, пылающими, и это его выдало: мертвецки пьян. Ещё чуть-чуть, и рухнул бы без чувств.

Твёрдая рука сгребла за ворот, потянула вверх.

Ярхо не чувствовал ни досады, ни раздражения, ничего. И вместе с тем ощущал нечто слабое, слегка теплившееся. Отголосок того, что бушевало бы пламенем в сознании человека, но едва докатывало до него, облачённого в камень. Как шум прибоя, доносившийся из-за далёких скал.

– Я подавляю мятежи, – выдавливал Ярхо медленно, и каждое его слово рокотало. – А ты здесь напиваешься до полусмерти.

Брат оглушённо колыхнулся в хватке. Будь он трезв, легко бы вырвался – Ярхо даже не до конца сжал пальцы на рубахе.

Отдавать приказы воинам было не в пример легче, чем объяснять Сармату, какой же он испугавшийся Хьялмы дурень. Толку защищать подходы к Матерь-горе, если в ней – чудовище, день ото дня слабеющее от безвылазного сидения и страха?

Ярхо сделал движение – не удар даже, а резкий щелчок по лицу, в четверть силы. Сармат задохнулся и, словно подломленный, рухнул в кресло.

Брат согнулся вдвое, помедлил. Он поднёс к носу пальцы, и те тут же окрасились алым; кровь струйками потекла на короткую бороду, закапала на каменный пол. Сармат поднял несколько отрезвевший взгляд.

– Спасибо. – Он встал на ноги.

Сармат утирал рукавом окровавленное лицо. Когда он уходил, то даже не заметил по-прежнему согбенную фигуру своей жены, кажется, и дышащей через раз. Это Ярхо скользнул по ней тяжёлым взглядом – увидел, что крылья носа трепыхались, как у зверя, пытавшегося взять след, и что её щёки были синюшно-бледными, точно у покойницы.

Серебряная пряха II

Ночи в Матерь-горе были длинными, и тем же полнолунием, под утро, Рацлава снова играла Сармату. В другом чертоге, поменьше, с потухшим очагом. Было так холодно, что драконья жена куталась в шерстяную шаль. Сармат снова сидел в кресле, и был совершенно трезв. В их вторую встречу он мимоходом пожаловался Рацлаве, что у него болит голова – неудивительно, после удара Ярхо и выпитого вина. Сармат слушал её молча, не перебивая, и Рацлава чувствовала, что на сегодня он своё отшумел. Она плела песню уверенно и важно, точно опытный рулевой, идущий по знакомым водам.

А мысли беспорядочно свивались в голове: о чём Сармат и Ярхо говорили при ней, а о чём – наедине? «Когда придёт наш с тобой любимый родич», – вот что бросил Сармат брату, и эхо каждого слова полыхало внутри.

Музыка, которую она ткала, поползла к завершению.

– Я был отвратительно груб с тобой, – заметил Сармат приглушённо, сквозь ладони. Рацлава даже не ответила – был и был, что теперь. – Извини.

Повисла тишина, которую явно предоставлялось нарушить драконьей жене. Рацлава была новичком в подобных играх, но понимала, что ей нельзя было и не простить Сармата, и простить его чересчур великодушно. Что тут ответишь?

– Как твоя головная боль, господин?

– Мне легче. – Голос стал звонче: Сармат убрал руки от лица. – Благодарю.

Конечно, он благодарил не за вопрос, а за музыку, и Рацлава повела подбородком – пожалуйста, дескать. Видно, ему нравилось, хотя Рацлава и оставила всякие попытки выткать из Сармата хотя бы звук.

– Ты хорошо играешь, – поделился он. – Прости, что говорил обратное.

Два извинения по душу Рацлавы – это было чересчур. Она лишь невнятно промычала в ответ, а Сармат – скрип кресла и шорох ткани – поднялся со своего места и прошёл к сундуку, на котором она сидела.

– До свидания.

Он положил руку ей на плечо. Двинувшись к дверям, скользнул ладонью вверх по шее, поддел подбородок пальцами – и всё. Ни поцелуев, ни острот.

Когда за Сарматом захлопнулись двери, Рацлава шумно выдохнула. Хвала небесам, эта ночь закончилась! Она встала на окоченевшие ноги и позвала зычно:

– Марлы? – К счастью, недавно она выяснила, что каменные девы охотно откликались на приказы Сарматовых жён. – Марлы!

Прислужницы появились, и Рацлава не то попросила, не то повелела – чуть более капризно, чем могла позволить себе дочь пастуха:

– Отведите меня к другой жене Сармата. – Помедлила. – И снимите наконец эти ужасные браслеты!

Не успела Кригга подняться с постели, как Рацлава ухватила её за руку – требовательно и неожиданно проворно.

– Что случилось? – сонно спросила Кригга, не на шутку перепугавшись. Лоскутки на пальцах Рацлавы были в крови, и, пожалуй, такая крепкая хватка причиняла ей боль, – но лицо даже не дрогнуло.

– Полнолуние, – шепнула Рацлава, переступая по ковру. Маленький чертог, в котором спала Кригга, был утеплён. – И Сармат.

Кригга выдохнула и ссутулилась сильнее. Сейчас она выглядела совсем ребёнком, заспанная, с растрепавшейся косой и оперением тонких прядочек у лица. По льну волос скользил пляшущий отблеск свеч.

– Ступай сюда, – торопливо сказала она, осторожно усаживая гостью на кровать. Сама пристроилась рядом, подавив зевок и потерев пальцами одной ноги лодыжку другой, – её щекотали полы нательной рубахи. – Боги, да рассказывай же!

По сравнению с ней, такой встревоженной и домашней, Рацлава казалась нездешним существом. Посверкивали мутные озерца глаз, да серая шаль, сползшая на покрывало, открывала платье, расшитое аметистами и перламутром. На груди висела костяная свирель. Рацлава, конечно, всё ей рассказала, от первого и до последнего слова, неосторожно оброненного рядом с ней. Не так давно Кригга услышала о грядущей войне, но именно Рацлаве предстояло узнать, против кого она будет.

– Всесильные боги, – проговорила Кригга, мертвея. – Быть такого не может. Ты, наверное, ослышалась.

– Я? – Рацлава хмыкнула. – Мой слух так остёр, что ему можно позавидовать.

– У Сармата нет родичей, кроме Ярхо-предателя, – продолжала Кригга. Она судорожно сжимала и разжимала пальцы, собирая рубаху в складки. – С кем ему воевать?

– И вправду, – отвечала Рацлава, но в голосе читалось иное: «А то ты не знаешь».

Было у старого князя пятеро сыновей, и вокруг первого клубилось столько тайн и недомолвок, что впору сочинять отдельную сказку.

– Быть такого не может, – повторила Кригга упрямо, а Рацлава тряхнула косами.

– Нужно выяснить больше.

Зачем? Разве даже зная больше, они смогут что-то исправить? Но было непросто смирить любопытство и не ухватиться за едва мелькнувшую нить надежды: с ними-то всё будет иначе, не так, как с другими пленницами Матерь-горы.

– Как? – Кригга устало потёрла глаз. – Сармат не явится до следующего полнолуния.

– Я говорю не о нём.

Рацлава вообще не столько говорила, сколько слушала. В теле ястребов и сов, кружа над горными хребтами и стараясь подобраться к каменной орде – Кригга знала о Рацлаве и её способностях достаточно, чтобы понять, что та задумала.

– Ярхо подавляет мятежи, – говорила Рацлава, – так неужели его враги ни разу не назовут имя человека, поднявшего их в бой? Всё вокруг должно гудеть от слухов.

Кригга подтянула колени к груди.

– Ты хочешь проследить за ратью Ярхо-предателя.

Рацлава скривилась: похоже, ей страшно не понравилась эта сухая фраза.

– Разве ты не пыталась сделать это раньше?

– Пыталась, – бросила Рацлава, поджимая губы. Кригга подумала, что та пожалела о своей прежней откровенности. – И сделаю это снова.

Кригга горестно вздохнула. Она склонила голову к плечу и произнесла ещё тише и печальнее:

– Ярхо-предатель убьёт тебя, если заметит.

– Вовсе нет. – Рацлава расправила плечи. – Теперь я буду осторожнее.

Рацлава всегда была терпелива. Не торопясь, она просачивалась в тела самых мелких из синиц и снегирей, обитавших в лесах подле Матерь-горы. Она вслушивалась в каждый земной толчок и каждое дуновение ветра, чтобы понять, покинула ли орда Ярхо драконью обитель. Теперь Рацлава ткала музыку без отдыха, и Кригга помогала ей по мере сил – сторожила её рваный сон, подносила воду и пищу своевременнее любых марл, переодевала в самую мягкую и удобную одежду. И всё же Кригга была против задуманного Рацлавой. Она не хотела, чтобы слепая певунья повторила судьбу Малики Горбовны, зарезанной задолго до летнего солнцеворота, но Рацлава держалась самонадеянно и упрямо.

Раз она не сумеет пленить Сармата песнями, значит, ей следует искать иной путь. Возможно, его подарит грядущая война. Возможно, нет.

Во всяком случае, вода должна течь, чтобы сточить камень, а не стыть в глубокой нише.

Когда рать Ярхо-предателя отправилась в набег на север, Рацлава поняла, что с каждым днём ей становилось всё сложнее удерживать тела даже самых маленьких птиц. Орда удалялась, и таяли силы Рацлавы – нужно было существо поменьше, податливее. Она нашла его, когда воины Ярхо шли вдоль реки, – Рацлава не знала её названия, но понимала, что это буйный поток, взрезающий предгорье. Когда она пролетала над ним, на её крыльях оседали мелкие бисерины капель – даже в лютый мороз река бурлила, падая с уступов. Птичьи глаза Рацлавы различали не цвета, но ощущения: река не покрывалась льдом, но будто бы дымилась, окутывая прибрежные кустарники пуховым туманом. В одном из её спокойных мест, в обжигающе холодной воде, свил себе кокон зимующий паук-серебрянка.

Серебрянка была маленькая, незаметная, и Рацлава, потеряв возможность следить за ордой с неба, подкрадывалась ближе. Она сидела на вытесанных плечах воинов и цеплялась за гранитную чешую их кольчуг. Она верила, что ей нечего бояться. Люди Ярхо не могли почувствовать её окаменевшей кожей, и она перебегала с руки на руку, скользила со спины на шею.

Рацлава дорого заплатила за свою недогадливость. Неживые ратники не знали усталости, но пока рать чеканила шаг и расплывалась на вёрсты, небольшой отряд делал привалы. Рацлава не сумела понять, что Ярхо служили и смертные воины, вышколенные настолько, что многим походили на каменных соратников – и что этих воинов Ярхо ценил за природную внимательность, человеческие осязание и слух.

…Йоким Волчий Зуб, ближайший из смертных сподвижников Ярхо, ступал за своим предводителем, невзирая на слабость живого тела. За годы службы он стал немногословен, как и окружавшие его воины, но не сдержался, когда паучьи лапки коснулись тыльной стороны его ладони.

– Февраль, – пробурчал Йоким, стряхивая серебрянку в снег. – Откуда только лезут.

Ярхо мог бы не заметить это, но заметил – Рацлаве на горе. Он повернул голову, а затем остановился, не замедляя хода своей орды.

У серебрянки, трепыхавшейся под ногами, было множество глаз, и все белые.

– Предводитель? – Йоким нахмурился. – Что-то не так?

Каменные воины проходили мимо них. Рядом дымилась река, и в снегу, дрожавшем под множеством сапог, тонул светло-серый водяной паук, которому не было места ни на суше, ни в зиму – тотчас погиб бы.

Ярхо не ответил, только накрыл серебрянку тяжёлой ступнёй – и раздавил.

От былой самонадеянности Рацлавы не осталось и следа.

Она встрепенулась, выпуская свирель из израненных пальцев. Задыхаясь, метнулась вперёд, и подготовленная Криггой чаша отлетела, разбиваясь на усыпанные мелкими алмазами куски. Из горла вырвалось нечеловеческое, страшное рыдание.

– О боги, – пробормотала Кригга, отшатываясь в сторону. – Что такое?

Рацлава слыла сдержанной и холодно-спокойной, но сейчас лихорадочно вспыхнула.

– Уйди! – закричала она. – Уйди, уйди!

Кригга, помогавшая ей столько дней, могла бы обидеться – но лишь испугалась за неё.

– Он тебя заметил.

Не вопрос даже, утверждение. Простое и бесцветное, как приговор.

– Уходи, – зашипела Рацлава, неуклюже поднимаясь. На белых щеках блестели дорожки слёз. – Нельзя тебе здесь быть.

Она неосторожно сшибла маленький сундучок с одеждой, в которым хранились платья для неё и для Кригги. Взвыла то ли от боли в ноге, то ли от отчаяния.

– Незачем ему знать, что ты со мной заодно.

Кригга сидела подле неё и рассеянно сжимала кружево юбки, растекшейся перед ней молочно-зелёной лужицей.

– Ярхо-предатель вернётся нескоро. Зачем ты меня гонишь?

Рацлаве казалось, что её смерть притаилась за дверями в чертог и что недалеко то мгновение, когда она заслышит тяжёлые шаги, – Кригга и сама это поняла, но и побоялась оставить Рацлаву одну, обезумевшую от страха.

– Уходи, – повторила она глупо, обессиленно стекла на пол и спрятала лицо в ладонях.

Следующие недели Рацлава не находила себе места. У неё не было сил ни плакать, ни ткать музыку: она лишь сидела в палатах и сетовала на судьбу. Её свирель насторожила Ярхо ещё луну назад, когда Рацлава уверяла, что её песни незатейливы и безопасны, – и уже тогда он дал понять: раз прислали Сармату певчей, ему и пой, а дальше не суйся. Рацлава не послушалась. Она горько усмехалась сквозь пелену страха и ненароком сравнивала себя с героинями поучительных княжегорских историй: с донельзя любопытной служанкой или капризной купеческой дочкой, которые самонадеянно полезли туда, куда не просили. А если их ловили за подслушиванием, те начинали рыдать и давить на жалость.

Рацлава ощущала себя такой же пронырливой девицей, верившей, что ей всё сойдёт с рук – ровно до тех пор, пока не застигли.

Поэтому первым, что выпалила Рацлава, заслышав громоподобные шаги, было:

– Прости меня, Ярхо-предводитель, я вовсе не хотела причинить зло тебе или твоей рати, и если ты пожелаешь убить меня прямо сейчас, то вспомни, что меня подарили твоему брату, а господину по душе моя музыка, и…

Она проговорила это так быстро, так сбивчиво и непонятно, что слова закончились раньше, чем Ярхо переступил порог зала. Рацлава сидела на полу, закутавшись в покрывало, как в кокон, и от сковавшего её страха даже не смогла подняться на ноги.

Ярхо не было дела до её оправданий. Он подходил ближе, и Рацлаве казалось, что она различала звук, с которым трещинки разбегались по самоцветной кладке.

Каменные пальцы сорвали с неё покрывало и, перехватив за ворот, резко вздёрнули с места. Ладонь Ярхо сжала мякоть её горла, и Рацлава засипела, хватаясь за его руку.

– Твой… брат… – выдохнула она, пытаясь объяснить, что Сармата-змея огорчит весть о её смерти, хотя и сама в это не слишком верила.

– Мой брат, – проговорил Ярхо, – будет взбешён, когда узнает, что ему подарили ведьму.

– Я…

– Ведьму, которая вселяется не только в тела сов, – стиснул горло крепче, – но и в тело любой живности.

– Отпус-с… – прошелестела она, синея. Слёзы залили лицо. Пальцы, перетянутые лоскутками, скреблись о каменную руку Ярхо.

– Мало того, – продолжал Ярхо, чеканя слова. – Ведьма следит за ходом моей рати.

Рацлаве не хватило воздуха для следующего вдоха.

Если бы Ярхо сжал кулак чуть сильнее, шейные позвонки Рацлавы хрустнули бы, как снег под подошвой. Но он ослабил хватку, и Рацлава рухнула к его ногам. Она зашлась в лающем кашле, а когда сумела отдышаться, то зарыдала, придерживая себя за шею.

– Я не ведьма. – Она съёжилась на самоцветном полу. – Клянусь богами, я не ведьма.

Ярхо нависал неподвижной грудой.

– Я бездарность. – Рацлава продолжила захлёбываться и выкашливать слова: – Бездарная самозванка, которая украла свирель, чтобы насвистывать красивые песни. Она пальцы мне ре-ежет. Потому что я не ве-едьма.

Лёжа на камне, Рацлава прижала руки к груди, словно хотела защитить свирель от следующего удара, но Ярхо не шелохнулся.

– Я предала свою наставницу, как ты предал своего бра-ата… И будь её воля, меня прокляли бы страшнее, чем прокляли тебя-я…

Наплыв прошёл. Рацлава лишь изредка судорожно всхлипывала, втягивая воздух. Слёзы продолжали катиться по её щекам. Не поднимая головы, она сказала:

– Я ненадолго вселяюсь в животных, но это вершина моего мастерства. Я не могу очаровать своего мужа настолько, чтобы он пощадил меня. Я не могу понять, по каким землям идёт твоя рать, потому что слепа даже в чужих телах.

– Ты следила за мной.

Рацлава хныкнула. Ярхо так и не ударил её, поэтому она осторожно села, придерживая шею.

– Но не для того, чтобы понять, куда ты держишь путь. – Утёрла пальцами глаза, нос; длинным рукавом смахнула влагу с подбородка. – Мне скучно в Матерь-горе, и я любопытна. Это единственное, чем я заслужила смерть от твоих рук.

Ярхо шагнул вперёд, и Рацлаву передёрнуло; зажав рот ладонью, она едва сдержала новый вой.

– Что ты пыталась узнать?

Рацлава подумывала солгать, но ей было слишком страшно, чтобы решиться на подобное.

– Имя того, кто так напугал Сармата-змея. – Посмотрела в пустоту, не моргая. – Я встречалась с господином в прошлое полнолуние. Он был… в ужасе.

– Твой господин не слишком храбр.

Рацлава прикусила губу – вряд ли ей разрешалось непочтительно отзываться о Сармате. Поэтому едва слышно прошелестела:

– Но ведь… – Она замялась на полуслове. – Нечто грядёт.

Неправда, Ярхо-предатель. О чём бы ни баяли старые сказки, твой брат не настолько труслив, чтобы бояться, когда опасности и поблизости нет.

Раздался скрежет. Рацлава подумала, что это Ярхо слегка наклонился к ней – он говорил, а Рацлава слышала, как бешено клокотало её сердце:

– Кто бы ни вселял ужас в Сармата, тебе незачем знать его имя.

Распрямившись, добавил:

– К лету он сюда не дойдёт.

И когда Ярхо оставил чертог, Рацлава ещё долго сидела на холодном полу, не в силах сойти с места. Она прижимала свирель к груди, едва раскачивалась и беззвучно плакала – то ли от страха, то ли от разочарования, что всё пошло прахом.

Когда солнце замрёт I

Они остановились в Ларге – маленьком городке, построенном на берегах великой реки Дороха. Эта полноводная княжегорская река начиналась недалеко от Поясной гряды и углублялась на север, впадая в Сизое море. Она петляла по Поясной гряде и не замерзала даже зимой – буйный поток, срывающийся со склонов. Но затем она стекала на равнину меж горных хребтов и бежала к морю, обтекая Варов Вал и десятки других крепостей и деревень; здесь Дороха схватывалась льдом.

– Чтоб её, эту зиму. – Латы дул на замерзающие пальцы. – Было бы лето, мы бы сплавились прямо к ставке моего князя. А сейчас – на конях и сквозь снег.

Совьон знала, что Латы и его сподвижники собирали войска, повсюду рассказывая о своём государе. Латы обходил гаринские крепости, перемещаясь с юга на север, и в редком месте не находилось воинов, пожелавших примкнуть к нему. Варов Вал был последней остановкой Латы в Гаринском княжестве – следовало возвращаться.

– Хорошая зима, – возразила Совьон, пересекая двор при гостевом доме. Сегодня выдался на удивление тёплый день, и Совьон даже не покрывала головы: снежинки таяли в волосах.

Латы считал иначе, поэтому натянул рукавицы.

– Не думай, что если я родился в Гурат-граде, то не привык к зиме. Четыре года назад я отправился в изгнание следом за Хортимом Горбовичем, и долгое время мы были наемниками на Хаарлифе. Ты знаешь про Хаарлиф?

– Конечно.

Горсть льдистых островов на крайнем севере, в проливе между Княжьими горами и землями айхов‐высокогорников. Совьон нахмурилась:

– Твой князь сделал своих людей наёмниками?

– А что ему оставалось? – Латы пожал плечами. Он двинулся по улочкам в сторону рынка. – Князю тогда было пятнадцать, без роду и без золота, с бешеными нами под началом. Вскоре к нам присоединился опальный гуратский воевода, который… кое-чем прогневил князя Кивра, отца моего государя. Воевода привёл своих людей и корабль. А у него не самые сдержанные люди, хочу тебе сказать.

Совьон удивляло, как Латы разделял своих соратников. Были его друзья – Соколья дюжина, подчинявшаяся только Хортиму Горбовичу, и были ратники опального воеводы – иногда казалось, что это два разных лагеря.

Латы потёр раскрасневшиеся щёки и продолжил:

– Воинов нужно кормить, и воинам нужно воевать. Если бы Хортим Горбович разрешил нам грабить окрестные княжества, его знали бы как предводителя шайки воров. Вот мы и подались на Хаарлиф.

– Разумно, – проговорила Совьон. – Сколько тебе лет, Латы?

– Двадцать два. Зачем ты спрашиваешь?

Будто не слыша его, Совьон улыбнулась и прищурилась: снег, лежащий на улочках Ларги, сиял в свете солнца.

– Кто предложил вам направиться на Хаарлиф? Неужели твой князь – или княжич, кем бы он тогда ни звался? Он так хорошо знал, куда вести оголодавших воинов, – маленький птенец Горбовичей, выброшенный из уютного гнезда?

– Не смейся над моим князем. – Латы вмиг посерьёзнел. – Я не понимаю, к чему ты клонишь.

О, ещё бы он понимал. За последнее время Совьон услышала от Латы много историй о мудрости князя Хортима и о запальчивом упрямстве его воеводы. Но Совьон не спешила этому верить. Она не сомневалась – четыре года назад дружина была сворой юнцов, а опальный воевода, пусть даже гневливый и кровожадный, не позволил пропасть горстке вчерашних подростков – много ли они знали о жизни за пределами Пустоши?

Совьон уклонилась от ответа, заметив:

– Ты не слишком жалуешь княжеского наставника.

– Фасольда-то? – улыбнулся Латы. – За что мне его жаловать?

«Возможно, за приведённый корабль и за несколько десятков опытных братьев по оружию. За то, что сам Фасольд или кто-то из его людей, знавших север куда лучше вас, юных гуратцев, придумал вам занятие до того, как вы бы умерли с голоду».

– Поверь, ты тоже его невзлюбишь, когда увидишь. И он тебя невзлюбит, потому что ты женщина и носишь оружие.

– Ничего не поделаешь, – ответила Совьон. – Если он умелый воевода и дрянной человек, я признаю и то и другое.

Рыночная площадь городка была вытянутой и – как ей и полагалось – оживлённой, с криками зазывал и шумными спорами о цене. От прилавков ремесленников Латы прошёл дальше, к пекарне – нужно было купить достаточно съестного, чтобы отряду хватило до ставки князя Хортима. Латы попросил Совьон помочь рассчитать, сколько потребуется продовольствия, которое потом люди Латы сгрузят на тележки и вывезут за пределы города.

Его отряд разбил лагерь за воротами Ларги. Восемьдесят с лишним человек – Латы говорил, что по пути на север их станет больше. Мол, многие пустятся в путь сами, когда до них долетит слух о Хортиме Горбовиче – и о том, кто руководит войском вместе с ним.

– Поэтому я пошёл по крепостям, а не явился ко двору гаринского князя, – как-то объяснил Латы. – Простые люди охотнее верят в невероятное, а не раздумывают по полгода, собирая советы в чертогах. Гаринский князь – человек сварливый и неприязненный, с ним тяжело вести разговор. Но посадники его крепостей решили, что если на севере и вправду собирается грозная сила, то с ней лучше дружить. Воины уходят за мной, а сколько ещё присоединится, когда слухи размножатся сильнее прежнего?

Совьон думала, что человек, которому есть что терять, никогда бы не пошёл за одной только сказкой о возвращении белого дракона. Видать, люди, идущие за Латы без приказа своих государей, – тот ещё кипящий котёл. «Удержит ли сотни отчаянных твой князь или тот, кто выдаёт себя за Хьялму из Халлегата?» Совьон никто не спрашивал, и она ничего не говорила. Хотя её многое тревожило.

Война – это не только бойцы, но и золото. На что живут эти люди? Отправиться на юг, чтобы рассказать о войске Горбовича; снарядить в путь восемьдесят с лишним человек – на всё нужны деньги. В ту же ночь, проведённую в лагере у ворот Ларги, Совьон не выдержала и спросила об этом.