Змеиное гнездо

От неё Рацлава узнала о смерти гуратской княжны. И если Сармат больше ничего не сказал о гибели Малики Горбовны, то оказался слишком взвинчен, чтобы смолчать о грядущей войне.

– Кто-то собирает против него войска? – зашептала Рацлава жадно. – Они сильны, его соперники?

– Господин бы не беспокоился о слабых.

Но кто же был силён настолько, что сумел напугать Сармата-змея?

– Малику Горбовну жаль, – тихо добавила Кригга. По звуку Рацлава поняла, что она уткнулась лицом в колени. – Я думала, она здесь не погибнет. Я думала, Сармат, – забывшись, она назвала его по имени, не «господином», – и пальцем её не тронет. Если бы ты знала, какая она была гордая и красивая!

Шевельнулось эхо – так гулял ветер в сплетении коридоров.

– Да, – помедлила Кригга и повторила, словно пробуя слово на вкус: – Бы-ла. А нынче нет. И не будет.

Зашуршала ткань её юбок, шаркнули о пол башмачки – Кригга не проводила с Рацлавой всё время. Иногда она уходила по своей воле, а не по молчаливому приказу Матерь-горы. Поплакать или просто побыть в одиночестве, Рацлава не знала, но её это нисколько не обижало. Пусть маленькая драконья жена гуляет по лабиринтам, лелея в своём сердце тоску, а Рацлава снова раскинет нити музыки и начнёт плести песни, будто большая паучиха – паутину.

Слепая восьмиглазая пряха, замурованная в чреве горы.

Воронья ворожея I

Стоял месяц свецень, январь. Лес мерно дышал студёным воздухом, и под копытами Жениха хрустела мёрзлая чёрная земля, выползающая из-под редких снежных островков. Вдоль тропы тянулась густая сеть голых тёмных ветвей, схваченных ледяной коркой. В лесу без снега было холодно и гулко, сиротливо завывал ветер в чаще. Конь сменил рысцу на неспешный шаг, и Совьон, сняв с руки перчатку, приподнялась в седле и коснулась ближайшего дерева. В лесу, где выросла Совьон, в старых деревьях селились мудрые духи, но сколько бы ни знали хранители здешних мест, они бы не стали с ней делиться. У этих владений была своя хозяйка, и Совьон надеялась, что боги не сведут их вместе.

Она отняла руку от коры и, торопливо надев перчатку, огляделась. В вышине летал её ворон, неподалёку кружили маленькие сойки и суетливые сороки, шуршали не впавшие в спячку зверьки. Ночами Совьон слышала и вой волков, слепо бродивших вокруг её стоянки. Жених нёс всадницу сквозь негостеприимные владения – путнику, пусть даже самому отчаянному, не стоило отправляться в такое путешествие в одиночку. Но Совьон выросла в месте, которое называли Висму-Ильнен, Чаща Сумрака. Обитель Кейриик Хайре, старшей и сильнейшей из двенадцати вёльх одного колдовского рода.

Висму-Ильнен – больше, чем лес, и ему не было равных в Княжьих горах. Это суровое владычество без конца и края, растянувшееся на бессчётные вёрсты от северных скал до восточных озёр. Это лабиринты петляющих троп и целые княжества, поглощённые чащей, обкатанные ею в пыль. Это тысячелетние дубы-великаны, шепчущие реки и невиданная мощь ведьмы и сотен её прислужников. Висму-Ильнен величали Чащей Сумрака за купол ветвей, сплетающихся над лесом, – плотный, не пропускающий солнечный свет. Даже в знойные июльские дни в Висму-Ильнен царили прохлада и полумрак, придающий деревьям, кустарникам и траве тёмно-синий цвет. Но когда наступала ночь, ветви будто расползались и на землю стекало серебряное лунное кружево…

Лес, через который держала путь Совьон, не шёл ни в какое сравнение с Чащей Сумрака. Небольшой, разросшийся у Поясной гряды, – недаром здесь властвовала одиннадцатая ведьма из клана Кейриик Хайре. Совьон помнила вёльху, прозванную Оха Ритва, – маленькую, полную, с круглым опухшим лицом. В своём роду Оха Ритва считалась самой слабой колдуньей, хотя и не была младшей. (Совьон криво, болезненно улыбнулась. О, с её сестрой, двенадцатой ведьмой, она встречалась не так давно: Моркка Виелмо, вёльха южных топей, предсказала гибель черногородского каравана.)

До Совьон доносились слухи, что Оха Ритва умерла несколько лет назад, оставив после себя преемницу, юную и вздорную. Едва ли девица оказалась сильнее своей наставницы, но Совьон не хотела с ней ссориться. Она собиралась тихо проехать по её владениям, словно обычная странница, не тронув ни духов, ни заповедных мест. Как-то Моркка Виелмо сказала: велико знание, которое Кейриик Хайре успела вложить в Совьон. Наверняка здешняя Хозяйка леса почувствовала гостью, но решила не препятствовать до поры. Тем более в начале пути Совьон оставила подношение – пару хороших оберегов.

Из ноздрей Жениха летели струи белого пара. Мерно вздымались бархатные вороные бока. Почти месяц Совьон держала путь на восток от Матерь-горы к землям, лежащим за Поясной грядой. Чтобы обойти Рысово угорье, скалистую пустошь, по которой кочевали таборы ирменков, она направилась к лесу Оха Ритвы: лучше потревожить покой вёльхи, чем встретиться со свирепым народом. Совьон была недоученной ведьмой и хорошей воительницей, но порой и этого не хватало, чтобы защититься.

Звуки стали приглушёнными. Совьон показалось, что под сенью деревьев свернулась настороженная тишина. В холодном воздухе едва уловимо потянуло тиной – Совьон раздвинула оледеневшие ветви и увидела глубокую, раздавшуюся на несколько вёрст ложбину. На её дне шёлково переливались тёмные воды озера.

Единственное сокровище владений Оха Ритвы и её преемницы – незамерзающее Сонное озеро, чародейская глубина, не выпускавшая смертных из своих объятий. Всего один глоток воды забирал у человека память и разум, а несчастные, решившие искупаться здесь, были навеки обречены служить Хозяйке леса: безголосые, безумные утопленники, вынужденные исполнять волю вёльхи до тех пор, покуда не рухнут Княжьи горы.

Совьон вздохнула. Дурное место, гиблое. Люди, затянутые Сонным озером, становились существами страшнее русалок – не проказливые духи весёлых рек, а неупокоенные рабы. Кейриик Хайре наставляла не связываться с тем, что священно для каждой из её сестёр, поэтому Совьон, перехватив поводья, продолжила путь под гневливое, смешанное с испугом фырканье Жениха.

На закате она покинула лес покойной Оха Ритвы – конь гарцевал на опушке, а бледно-синее небо разрывало оранжевое заходящее солнце. Повернувшись против света, Совьон разглядела поселение, лежащее к юго-востоку, – оно было видно как на ладони. Совьон знала о нём немного: обнесённый деревянными стенами Варов Вал, пограничная крепость, отделяющая от Гаринского княжества Рысово угорье и кочующих по нему ирменков.

Совьон так давно не останавливалась ни в деревнях, ни в городах, что соскучилась если не по человеческой речи, то по горячему хлебу, тёплой воде и постели, которую ей давно заменили голая земля и шерстяной плащ. Не мешало бы пополнить запасы и узнать новости: что произошло за то время, пока Совьон гнала коня прочь от владений Сармата-змея, дичась уютных жилищ и походных лагерей? Она всегда поступала так в своих путешествиях – пересекалась с людьми лишь изредка, в случае необходимости.

Позже местные говорили: женщина, принёсшая с собой столько несчастий, пришла вечером, сразу после того, как закатилось солнечное око. Та женщина была черна, как ночная чаща, высока, словно тополь, и над её головой каркал ворон, а огромный конь бил оземь тяжёлыми копытами.

– Спрашиваешь, что в мире делается, хорошая госпожа, – протянул хозяин постоялого двора, прищёлкнув языком. – Странные дела, госпожа хорошая, странные.

У Совьон не было достаточно денег, чтобы её называли «госпожой», лишь пригоршня монет, оставшихся с черногородского похода. Но Бармо, хозяин постоялого двора, разговаривал с ней, пригибая голову в поклоне: Совьон сочла бы это учтивостью, если бы не подозрительный любопытный взгляд. Хотя, казалось бы, на каких только людей Бармо не насмотрелся в прошлом, – Совьон думала, что во времена, когда через Варов Вал проходили торговые пути с юга и запада, этот постоялый двор полнился странниками. Сейчас же купцов стало на порядок меньше из-за лиходеев на дорогах и ирменков с Рысова угорья. Последние и вовсе распоясались после того, как начали отдавать Сармату чужеземных красавиц, украденных у торговых караванов, – отныне змей благоволил ирменкам.

– Отчего же странные, хозяин? – Совьон по привычке запустила пальцы в волосы, ещё влажные после мытья. Тяжёлые пряди оставляли подтёки на выполосканной, высушенной над огнём рубахе, благо в комнате, которую выделили Совьон, был очаг. – Нехорошие вести с юга?

Бармо, жилистый и рыже-русый, склонил голову ниже. По его безбородому лицу растеклась слащавая, ничего не значащая улыбка.

– Вчера к нам прибыл купец, хорошая госпожа, чей отряд вёз бисер и специи из самой Пустоши. Купец сидел на твоём месте и твердил, что, кажется, Сармат-дракон совсем забыл о южных княжествах после того, как спалил Гурат-град.

Совьон не знала о произошедшем в Гурат-граде, вести не долетали до каравана. Пришлось расспрашивать, и хозяин охотно рассказал.

– Сейчас там мирно, хорошая госпожа, – добавил Бармо и поставил перед гостьей плетёную корзину с хлебом. – Странные вести идут с севера.

– Вот как? Расскажи.

– Охотно, – мурлыкнул хозяин, садясь напротив. – Только ты всё равно мне не поверишь.

Совьон разломила кусок хлеба, а Бармо, положив локоть на столешницу, сказал:

– Несколько седмиц назад в Варов Вал приехал человек. Сразу видно, что воин. Но этим нас не удивить – приграничная крепость, госпожа хорошая, здесь, считай, и живут одни дружинники с семьями. Человек говорил с нашим посадником с глазу на глаз, но слухи всё равно просочились. Многое ли скроешь от проворных слуг?

Бармо подался вперёд, и от его дыхания дрогнуло пламя свечи.

– То были слухи о драконе, хорошая госпожа.

– Удивительное дело, – хмыкнула Совьон. – Южный купец тоже…

– О нет. – Хозяин выпрямился и взглянул и серьёзно, и лукаво. – О другом драконе. Огромном, как гора, и белом, точно снежное полотно.

– По свету бродят сотни сказочников. Зачем принимать их слова за чистую монету?

– Ты права, хорошая госпожа. Только редкий сказочник – доверенное лицо Хортима Горбовича, изгнанника из рода гуратских князей. К нашему посаднику пришёл Лаˆты, его друг и соратник. Он поведал, что бледный дракон служит Хортиму Горбовичу.

– Это всё сплетни, – разочарованно протянула Совьон и запила хлеб вином. – Случайный странник мог назваться кем угодно. Хоть самим Горбовичем, хоть Сарматом-змеем.

– Верно, – согласился Бармо во второй раз. – Но шила в мешке не утаишь. Городище у нас небольшое, а господские слуги болтливы. Тот, кто назвал себя Латы, на ночь оставил у нашего посадника нечто, завернутое в тряпьё. Этой же ночью посадник собрал у себя личную дружину – и увиденное настолько поразило старого Хайно, бравого вояку, что тот, воротившись под утро, напился прямо на глазах своей кухарки.

– И он, конечно, поведал кухарке обо всём. А кухарка растрепала другим.

– Смеёшься, хорошая госпожа, – нарочито обиженно причмокнул Бармо. – Что ж, смейся, а я всё равно закончу. Да, так оно и было, и слухов нынче пруд пруди. Догадываешься, что завернули в тряпье?

– Откуда бы.

Совьон положила в рот размятый хлебный мякиш. Вот оно как! Хотела узнать вести, а получила домыслы и сплетни. Скучающим взглядом она обвела зал постоялого двора: уютно потрескивающий очаг, добротные круглые столы и бочки вместо лавок. Горящие восковые свечи, пучок сухого можжевельника на дверце, ведущей на кухню: там хозяйка готовила гостье поздний ужин. Кроме Совьон, посетителей не было – если не считать косматого пьяницу, сопевшего в углу.

– Коготь, – тем временем пояснил Бармо. – Гнутый коготь, тяжёлый, как чугунный шар, в аршин длиной.

– Прямо-таки в аршин.

Бармо развёл руками. Дескать, народ брешет.

– Похоже, не впечатлили тебя мои истории, хорошая госпожа, – хозяин сделал вид, что огорчился. – А ты о себе расскажи. Откуда едешь и куда?

Это в Черногороде, при князе Мариличе и его лучших воинах Совьон могла гордо хранить свои тайны, скупясь на ложь. В маленьких поселениях она была лишь чужачкой с синим полумесяцем на скуле, женщиной в мужском наряде. А в маленьких поселениях не любили неразговорчивых незнакомцев – мало ли какой душегуб. Пока Совьон назвала лишь своё имя (вернее, не своё, а второе, не двойное). Если она хотела получить хороший приём и остаться в Варовом Вале на несколько дней, ей следовало открыть большее.

Или соврать.

– Я еду из Кравца к Поясной гряде, хозяин. Вызволять своего мужа, проданного на самоцветные рудники.

– Ты проделала долгий путь, – кивнул Бармо. – Но ничего, от нас до Поясной гряды рукой подать.

А сам, поди, думал, где хорошая госпожа везла богатства, способные выкупить муженька. Совьон догадывалась: Бармо решил, будто она собирается продать коня – а Жених и вправду был лют и силён настолько, что за него не пожалели бы любого золота.

Дрогнул пучок можжевельника, и распахнулась дверь в кухню. На пороге появилась жена Бармо – миловидная, с крутыми бёдрами и пшеничными волосами, заплетёнными в причёску-корзинку. В одной руке женщина держала блюдо с жареным мясом, от которого шёл полупрозрачный пар, в другой – плошку с томлёными овощами.

– Ах ты, прохвост! – сказала она звонко. – Наскучил гостье со своей болтовнёй.

Шаг у хозяйки был мерный, гулкий. И ужин она поставила на стол с ощутимым стуком.

– Кушай, славная госпожа!

Шум разбудил косматого пьяницу. Мужчина был красноносый, с нечёсаной седой бородой; он сонно зашевелился в углу. Стоило Совьон поблагодарить хозяйку, как пьяница дёрнулся, будто его ожёг звук её голоса.

– Эй, дружище! – присвистнул Бармо, поднимаясь. – Сегодня ты что-то рано проснулся.

Совьон обернулась: старик встал на нетвёрдые ноги и, покачиваясь, сделал несколько шагов. Он распахнул глаза, светло-серые, в венчике лопнувших сосудов.

– Ты чего, дружище?

Пьяница разинул рот, нетрезво выпучившись на Совьон.

– Ве-едьма, – сипло вытянул он, показывая узловатым пальцем. – Ведьма!

– Замолчи, Анги! – грозно выкрикнула хозяйка, поправляя передник. – Надрался, так веди себя пристойно. А то велю Бармо дать тебе по зубам!

Но Анги уже растерял весь свой пыл и, захрапев, стёк на пол. Бармо, оттолкнувшись от стола, подхватил его под мышки и усадил на бочку у стены.

– Ай-яй, как дурно вышло, – запричитала хозяйка. – Ты только не обижайся, славная госпожа. Анги – знатный пьяница. Он как увидит женщину, хоть чем-то отличающуюся от других в Варовом Вале, так сразу ведьмой кличет. Вот у Дагрима, одного из наших дозорных, есть рабынечка – жёлтая, словно масло, худенькая, с глазами как щёлочки. Так Анги, впервые её встретив, заголосил, будто умалишённый. Кричал, что повесить её надо, бедную рабынечку…

Лицо Совьон не дрогнуло.

– Пускай.

– Верно, – разулыбалась хозяйка. – Кушай, славная госпожа. Хорошо, что ты не обиделась. А то надо ж, в моём доме – и кликать ведьмой честную гостью!..

Видать, серебро Совьон пришлось ей по вкусу.

Яхонты в косах I

Кригга опустилась на колени перед самодельным алтарём. От медной курильницы поднимался прозрачный, до невозможного терпкий пар, скользящий в приглушённом жёлтом свете. Кригга потянула бусы, тугую гранатовую нить, – ей стало нечем дышать. Чертог был маленький, занавешенный тяжёлыми тканями; казалось, Криггу душил даже собственный платок – турмалиново‐розовый и лёгкий, как сотканный воздух. Кригга оглядела самодельный алтарь, сощурилась в полумраке. Глубоко и часто дыша, она смотрела на вытесанный из минерала столик и деревянный лик Ражвецы, горской богини-матери, который отыскала в одном из бессчётных сундуков Сармата-змея. Кригга украсила алтарь каменными цветами и фруктами, потому что у неё не было живых, зажгла лампадку – и замерла.

– Мати, – сказала она тихо, – мати Ражвеца, выслушай меня.

Кригга думала, что за время, проведённое в Матерь-горе, повзрослела по меньшей мере на десяток лет. Ей больше не хотелось бояться и плакать и не хотелось выпрашивать себе лучшую долю у кленового лица, пропитанного для сохранности льняным маслом.

– Мати. – Слова спорхнули с губ. – Похоже, будет война.

Любопытно, сколько женщин, живших задолго до неё, так же молились, чувствуя приближение беды? Неважно, из каких они вышли родов и перед какими алтарями сидели на коленях – Кригга ощущала родство со всеми дочерями, сёстрами и жёнами этого мира.

– Мати, – продолжала Кригга, – если сможешь, убереги нашу землю и людей, ходящих по ней.

Ей мерещились фигуры в благовонном дыме над курильницей. Ретивые кони и всадники. Вершины гор, походные шатры и реющие знамёна – мгновение, и клубы перекручивались, меняя видение. Трещинки дыма сползались в кружево драконьей чешуи.

Если бы Кригге позволили, она бы стала хорошей супругой и мудрой хозяйкой дома. Её муж не должен был быть богатым и знатным. Пускай бы он оказался простым землепашцем или трудолюбивым кузнецом, пускай бы Кригга его никогда не любила – к чему это? Её бы засватали так, как положено, и она бы благодарила судьбу, если б её наречённый оказался работящ и хоть сколько-нибудь добр. Кригга слыла терпеливой, смиренной девушкой, готовой вынести всё, что обычно выпадает на долю женщинам. Но её забрал Сармат-змей, для которого она, как и любая другая невеста, значила не больше, чем редкий самоцвет в сокровищнице, – Кригга это понимала. Ещё она понимала то, что могла бы очароваться Сарматом и до конца его мятежной жизни остаться вернейшей из его спутниц. Если бы она не была откупом, а Сармат-змей – чудовищем, окропившим Княжьи горы кровью братьев.

Суровая бабка, уже не поднимавшаяся с постели, говорила, что от неё старшей внучке достался острый холодный ум. Кригга втайне этим гордилась, хотя признавала, что её сердце – нежное, робкое, как птаха. Ничего. Разве она не может быть влюблённой девушкой, умеющей рассуждать мудро?

– Мати, мати. – Кригга глубоко выдохнула. – Если тебе нужно, забирай мою молодость и моё здоровье, забирай силу моих костей, жар моей крови. Единственное, чего прошу: когда будет война, а я знаю, мати Ражвеца, что она будет…

Ком встал в горле.

– …пусть Сармат-змей в ней проиграет.

Чаща вокруг него – словно хрустальный гребень. Сверкало снежное покрывало. Солнечные блики скользили по глади замёрзшего ручья, но его это не трогало. Пещера, в которой свернулось его драконье тело, была глубокая и такая тёмная, что редкий человеческий глаз смог бы что-нибудь рассмотреть. Из его ноздрей вылетали струйки пара, вплетающиеся в вязкую черноту.

Было тихо. Он различал, как ухало за чешуёй сердце и как раздувались огромные мешки-лёгкие. Шелест голых ветвей, возня зверей и птиц – всё это происходило где-то далеко. Не в этой пещере. Не с ним.

Впервые за долгое время он почувствовал: мир ему не принадлежит. Сармату казалось, что он различает и другие, страшные звуки. С севера катилась буря. Грохотало льдистое море. Стены пещеры дрожали от приближения того, кому полагалось умереть тысячу лет назад.

Было у старого князя пятеро сыновей. Сармат думал, что их осталось двое, а вёльха-прядильщица сказала иначе и напророчила Сармату встречу, самую нежеланную из всех. Он не смог вспомнить лицо Хьялмы, как ни пытался – только его злые глаза и линию тонких губ, покрытых коркой запёкшейся крови.

Хьялма. Последний халлегатский князь. Старший из братьев и страшнейший из врагов, не человек даже – ледяная глыба, холодный рассудок, тяжёлая рука. Сармат дремал, слушая, как бурлит кровь в жилах, и погружался в собственное прошлое.

Кажется, когда-то у них была нянька. Старуха с забытым именем, коричневая и сморщенная, словно залежалая слива. Она качала княжичей на коленях, всех пятерых, и шептала княгине-матери, наставляя: Ингол вырастет добрым, Рагне – гордым, Сармат – буйным, а Ярхо – сильным.

Но Хьялма – Хьялма станет опаснее их всех.

Тысячу лет назад, в эпоху войны, исполосовавшей Халлегат, Сармат носил драконью кожу, за Ярхо шли искуснейшие воины, а у Хьялмы не было ничего. Ни семьи. Ни здоровья. Под конец даже соратников почти не осталось – все полегли, однако он победил. Пусть не смог убить мятежников, но поймал их и замуровал в Матерь-горе. Вёльха сказала, что у Хьялмы появились чешуя и крылья, и страх закипал в горле: на что же он способен теперь?

Сармат ударил гребнистым хвостом по дну пещеры, и со стен покатилась мелкая крошка.

Снежные вихри качали лесную колыбель. По небольшому кусочку неба, видному из его укрытия, лениво ползли облака.

Сармата тревожили княжества. Многие правители могли бы встать на сторону Хьялмы, мол, вот оно, их избавление. Откуда им, недалёким, знать, каков из себя Хьялма – чудовище страшнее любого из своих братьев. Горячее сердце Сармата легко смягчить дорогими подарками, а каменный Ярхо не знает ни любви, ни ненависти, ни холодного расчёта. Но в груди у Хьялмы – пустота. Сармат готов был поклясться: там, в зияющей дыре, лишь жалкий ошмёток мышц, застывший в клетке рёбер. Хьялма бездушен и властен. Он привык повелевать всем, даже собственным больным телом, да и то не смело его ослушаться.

Сармата беспокоил и Ярхо. Да, брат не мог испытывать чувств, но всё же… Что, если долгие годы в нём скрёб отголосок сожаления, который не сейчас, так через несколько лун выберется наружу? У Ярхо было немало причин ненавидеть Сармата, и каменное облачение – одна из них.

На янтарные глаза наползла змеиная плёнка век.

…Из всех его братьев добрее Ярхо был разве что слабоумный Ингол: в это верилось с трудом, однако. Ярхо предал Хьялму, и на это у него нашлись свои причины, но жил воином – и так же хотел умереть. Он бился не за Сармата, а за себя. Сражался не против Халлегата, а против Хьялмы – тогда, тысячу лет назад, он не терпел разгульной жестокости, беззакония и жертв, которых можно было избежать. Ярхо поднимал клинок лишь на того, кто мог ему ответить, вёл свои войска так, как считал нужным, любил встречи с достойными противниками, грозы и халлегатскую весну – Сармат отнял у него это. Ярхо и в человеческом теле сделал много того, за что не прощают, и крови на его живых руках было довольно – но не столько, сколько оказалось на каменных.

Это была последняя веха той первой затяжной войны. И Сармат, и Ярхо уже понимали – они проиграют. Битва разразилась у Кислого брода в осеннее солнцестояние: Хьялма привёл несметную рать, когда у Ярхо оставалась лишь пара сотен усталых людей. Сармат был вынужден скинуть с себя чешую – он обещал прийти на подмогу, но не пришёл. Испугался. А когда наконец прилетел и привёл свои дружины, поле уже остыло. Он с трудом узнал Ярхо в кровоточащей груде мяса – кто-то из его чудом уцелевших союзников укрыл его, не дав попасть в плен.

Сармат знал, что милосерднее было бы позволить Ярхо умереть.

«Капризный ребёнок, – шипела одна из подгорных ведьм-вёльх, которых удалось выманить людям Сармата. – Жизнь и смерть не подчиняются твоим прихотям».

Но подчинились же. Он то умасливал ведьм, осыпая их подарками, то угрожал мечами, плетьми, огнём. Ему был слишком нужен Ярхо, одарённый воевода. Что бы Сармат стал без него делать? Как бы продолжил войну?

Ярхо занесли в хижину в первой встречной деревушке. Опустили на лежанку, душно затопили очаг – Сармат помнил, как утирал глаза, слезящиеся от обилия тлеющих трав. А после ведьмы тринадцать ночей плавили руду в котлах и голыми руками лепили из неё кости, которые вбивали в суставы Ярхо. Вытягивали мышцы, плели сухожилия и ими, как повязками, укрывали истерзанную плоть. Они зашили Ярхо железными иглами и отлили ему новое лицо. Они положили на его глаза перламутровые пластины с гранитной радужкой и обсидиановым зрачком.

Говорили, за такую услугу ведьмы обычно требовали душу, но, видно, душонка у Сармата была совсем гнилая, даже вёльхи не позарились. Взяли с него только золото и обещание бесконечного покоя от войны и драконьих налётов. А Ярхо как встал на ноги, больше не знал покоя. Ничего не знал – ни сострадания, ни желаний.

«И пускай не знает, – думал Сармат, дремля в пещере. Вьюга раздувала снежное крошево, будто пыль. – Ему же лучше. Бремя-то его тяжёлое, а так хоть с ума не сойдёт, не сможет».

В конце концов, он дал Ярхо легендарную мощь и непобедимую орду. Он окружил его грохочущей славой и навеки избавил от боли и ран. Сармат лишил Ярхо тревог и печалей и позволил ему жить – ни князем, ни пахарем, ни ремесленником, а воином, как Ярхо всегда и хотел.

Разве за это не стоило хоть немного, хоть самую малость быть благодарным – насколько возможно камню?