Вдали от городов. Жизнь постсоветской деревни

Вторая особенность пространства деревни, безусловно связанная с первой, – это особые режимы публичности. «Одомашненность» и открытость пространства отнюдь не означает отсутствие публичных мест. Они, конечно же, есть, более того, без них не существовала бы деревня как некое сообщество. При этом, я полагаю, что в ситуации деревни вообще сложно говорить о четком разграничении публичного и приватного, ибо границы между этими пространствами зыбки и подвижны, с ними происходят некие метаморфозы – они сосуществуют и в разных ситуациях или, скажем, в разное время суток «превращаются», сменяют друг друга. Примером может служить импровизированная деревенская «центральная площадь», «пятачок», расположенный в центре деревни и ограниченный с одной стороны магазином, с другой – упомянутой выше двухэтажкой. Это пространство одновременно может быть и приватным, и публичным. С одной стороны, это публичное пространство. Здесь встречаются жители деревни не только с целью покупок, но и для того, чтобы что-то обсудить, обменяться информацией и пр. В частности, здесь вывешиваются официальные и частные объявления. Вечерами здесь прогуливается принарядившаяся молодежь. В то же время эта площадка – приватное или приватно-публичное пространство. Здесь стирают и сушат белье, собирают созревшие огурцы на крошечном, захваченном под огородик пространстве под окнами дома, выходят «в исподнем», чтобы покурить, и прочее.

Справедливости ради следует заметить, что приватное и публичное сосуществуют и сменяют друг друга не всегда мирно. Пример тому – «темная» история единственного деревенского кафе, которое просуществовало недолго, не более полугода. Согласно одной из многочисленных версий, причина его закрытия – «разговоры»: «Вечером люди посидят в кафе, пообщаются. А на утро уже идут разговоры, кто с кем там был, что пили, о чем говорили…» Получается, что в данном случае произошло столкновение в общем-то анонимной практики публичного времяпрепровождения и неанонимностью, прозрачностью деревенского пространства в принципе. Одновременные приватные и публичные отношения, неопределенность статуса места привели к конфликту.

Подобная специфика деревенского пространства вызвана, прежде всего, тем фактом, что деревня – это малое поселение, где, как я уже писала выше, «все на виду» и «все друг друга знают». И такое знание почти «тотально». Очевидно, ситуация может трансформироваться с изменением структурных условий и преодолением «укорененности», что может расширить жизненные проекты, ранее воплощаемые исключительно в рамках одной локальности. Возможность жить в одном месте, учиться и работать в другом, отдыхать в третьем и так далее, появление новых жителей деревни с иным статусом (дачники) и пр. – все это будет способствовать «перезагрузке», иной организации социального пространства деревни, преодолению его прозрачности и неанонимности.

На пути к новой субъектности (вместо заключения)

Я полагаю, что убедительное свидетельство современной трансформации социальных смыслов и субъектности деревни – кризис ее определений. Приведу в пример одно из многих определений, в котором предпринимаются попытки так или иначе зафиксировать характерные черты деревни:

«Сейчас определение (деревни) должно отражать следующие черты – характер семейных производственных единиц, «традиционное» сельское хозяйство как основное занятие, жизнь в составе небольших сельских обществ, включенность в особые общественные отношения, связанные с подчиненным положением крестьянства в обществе – т.е. особая социальная организация, а также экономические, политические и культурные черты. (…) А также преемственность в характерных моделях социального воспроизводства» (Виноградский, 1996:62).

Определению более десяти лет. И за это время практически все характеристики исчерпали себя и ныне уже не работают. Так, деревня постепенно перестает быть исключительно и даже преимущественно сельскохозяйственным поселением – сельскохозяйственные предприятия закрываются или переориентируются; в случае, если появляются альтернативные возможности заработка, упраздняются или сокращаются и приусадебные хозяйства. Изменяется концепция сельской семьи, и она уже очевидно не «производственная единица». В связи с «перекройкой» жизненных сценариев сельских жителей границы их жизненного пространства расширяются, выходят за пределы локальности и «небольших сельских обществ». И, пожалуй, самая значимая трансформация – это разрушение механизма преемственности и социального воспроизводства в деревне. Дети крестьянина или, скажем, работника совхоза объективно уже не будут ни крестьянами, ни даже сельхозработниками прежде всего из-за изменений структурных условий. Их образ и стиль жизни уже значительно отличается от родительских. При этом ретрансляция, передача «сакрального знания» о работе на земле практически прервалась: в рамках семьи она не производится, среди прочего и из-за стремления родителей к «лучшей доли» для детей; а уроки труда в школе не в состоянии в полной мере реализовать функцию ретрансляции.

Итак, деревня умерла? Да здравствует деревня! Пережив непростой кризис, ныне она обретает новые социальные смыслы, и свидетельство тому – попытка переопределить представления о сельскости в постмодернистской логике «само-экзотизирования», через поиск отличных, уникальных характеристик, когда начинается некая комбинаторная игра, жонглирование смыслами, актуальными для определенных контекстов. Согласно нашему исследованию, сейчас под сельскостью понимается прежде всего «природность».

В исследуемых нами нарративах деревня репрезентируется, тематизируется как пространство природы. Согласно концепции тематизации, любые современные территории ныне конструируются и репрезентируются вокруг какой-либо определенной идеи или точки зрения, которая «собирает» вокруг себя пространство, «производит» его (Yaeger, 1998:18). В нашем случае такой объединяющей и смыслообразующей темой для деревни становится природа. Идея о том, что деревня – это природа, «гиперартикулирована», она выражена множеством нарративов и ее транслируют множество социальных агентов. Приведу лишь несколько примеров: деревенская школа проводит регулярный конкурс агитбригад под названием «Моя малая родина. Край задумчивых сосен» (НЗ, № 28 от 7 апреля 2004, стр.2); глава администрации исследуемой нами деревни в одной из первых встреч в своем, в общем-то, официальном представлении деревни сказала: «Деревня у нас красивая – озеро, лес…»; или девочка пишет в сочинении:

Но и в деревне есть свои причуды, так, например, выйдя на улицу зимой в лютый мороз, когда на небе яркое, лучистое солнышко, которое бросает свои яркие лучи на опушки деревьев, дома, так и кажется, что ты находишься в сказке, все вокруг сверкает и блестит. Еще чудеснее прогуляться на озеро и увидеть, как белоствольные березы под тяжестью снега опустили свои ветки к земле, и создается впечатление, что они благодарят землю, за то, что она помогла им вырасти, такими красивыми, могучими. Лето в деревне – это настоящий курорт, так как зайдя в лес, можно услышать трели птиц или у корней березы найти маленький подберезовик или стать очевидцем удивительного шоу, как игривая белочка перепрыгивает с одной ветки на другую. Еще очень много красивого и удивительного можно увидеть в лесу. Ведь как известно из литературы, многие писатели приезжали и жили в отдаленных от города местах, то есть деревнях. На мой взгляд, это им помогало сосредоточиться и написать свои чудесные произведения. А зачем я все это рассказываю, а для того, что жить в городе нельзя ничего такого увидеть.

(из школьного сочинения, дев., 15 лет)

В этом отрывке, трогательно переполненном штампами, столь характерными для школьного письма, деревня фактически синонимична лесу, при этом сама она как бы и не присутствует, не видна «из-за деревьев». Природа не просто рядом, но сливается с деревней, концептуально они неразделимы. В данном случае природа, по сути, конституирует «сельскость». И такая «природная деревня» обладает некоторыми особенностями. Прежде всего, природа «первозданна», она не затронута и не «испорчена» цивилизацией, она такая, какова она и есть, без видимого влияния человека. При этом, несмотря на ее «нетронутость», природа не дикая, она безопасна и дружелюбна, открыта и гостеприимна. Деревня-природа обрамлена рамкой и возведена в статус пейзажа, столь милого взгляду горожанина. И такая перспектива диктует определенные правила взаимодействия – пейзаж предполагает прежде всего созерцание. Интересно, что подобный подход к природе отнюдь не отрицает ее прагматического использования. Ягоды-грибы, столь часто упоминаемые в нарративах про природу, органично вписаны в саму ее концепцию. Они номинируются в первую очередь как ее дары. И «потребление» леса предполагает и потребление его «даров», что в общем-то маскирует, снимает проблему прагматики.

Итак, природа становится не просто брэндом деревни, это бодрийяровский симулякр – знак, который имеет тенденцию заменять, вытеснять реальность. Природность деревни формирует ее новую субъектность, позволяющую переопределить деревне свой статус, свою роль и взаимоотношения с окружающим миром. Новая субъектность позволит деревне переопределить взаимоотношения с городом, вывести их на качественно иной уровень взаимозависимости.

Вопрос о том, почему для современной деревни именно идея природы оказалась центральной темой констируирования пространства, ключевой смыслообразующей категорией, требует дополнительных исследований. Я лишь могу предположить, что в ситуации, когда в общественном дебате крайне проблематизирована экология, «первозданная» природа становится несомненной и неоспоримой ценностью. Пространственная близость позволила деревне воспользоваться таким ресурсом, превратить ее в особый капитал. И в заключение следует еще раз акцентировать сущностную подвижность современной субъектности. Безусловно, брэнды и знаки деревни могут и будут меняться и множиться в зависимости от изменения социальных условий и контекстов.

Литература

Бауман З. (2002) Индивидуализированное общество / Перевод с англ. / Под редакцией В. Иноземцева. М.: Логос.

Богданова Е. (2006) Антропология деревенской двухэтажки, или к вопросу о неудавшихся проектах власти // Крестьяноведение: Теория. История. Современность. Ученые записки / Под ред. Т. Шанина, А. Никулина. Вып.5. М. С. 351–366.

Болтански Л., Тевено Л. (2000) Социология критической способности // Журнал социологии и социальной антропологии. Том III. № 3. С. 66–83.

Великий незнакомец (1992): крестьяне и фермеры в современном мире / Хрестоматия. Сост.: Теодор Шанин. Пер. с англ. М.: Прогресс; Прогресс – Академия.

Великий П., Елютина М., Штейнберг И., Бахтурина Л. (2000) Старики российской деревни. Саратов: Изд-во «Степные просторы». 128 с.

Виноградский В. (1996) Российский крестьянский двор // Мир России (Социология. Этнология. Культурология). № 3. С. 3- 76.

Виноградский В. (1999) “Орудия слабых”: неформальная экономика крестьянских домохозяйств // Социологический журнал. № 3/4. С. 36–48.

Гололобов И. (2005) Деревня как не-политическое сообщество: социальная (дис)организация мира собственных имен // Журнал социологии и социальной антропологии. № 2. Т. VIII. С. 40–54.

Нойманн И. (2004) Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей / Пер.с анг. М.: Новое издательство. 336 с.

Пшизова С. (1999) Два тела президента // Полис. № 2. С. 122–133.

Серебряная О. (2007) В 1970-е и обратно. Автобиография с одним отступлением // Неприкосновенный запас. № 4 (54). С. 101–113.

Фуко М. (2006) Другие пространства // Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Часть 3 / Пер.с фр. Б. Скуратова. М.: Праксис. С. 191–204.

Штейнберг И. (2002) К вопросу об определении сети социальной поддержки на селе // Рефлексивное крестьяноведение / Под ред. Т. Шанина, А. Никулина и В. Данилова. М.: МВШСЭН, РОССПЭН. С. 275–283.

Scott J. (1990) Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed (The Institution for Social and Policy St),City on the Edge: Buffalo, New York,.

Деревня как не-политическое сообщество: социальная (дис)организации мира собственных имен

Иван Гололобов

Почему меня – человека, который «прошел профессиональную переподготовку по программе Политическая теория и политическое развитие», имеющего запись Master of Arts in political sciences в магистерском дипломе и, более того, пишущего докторскую диссертацию по программе Ideology and Discourse Analysis, – вдруг заинтересовала проблема изучения деревни? Причем не той деревни, которая является деятельным актором и, в некотором смысле, «автором» политической истории, будучи эпицентром крестьянских восстаний и бунтов, а современной российской деревни – того сообщества «слабых», «великого незнакомца»22, чуждого любого политического участия? Казалось бы, что может быть здесь интересного для исследователя политики, помимо банального отслеживания «артефактов» или «вариантов» политических практик и институтов, порожденных вне сельского сообщества и в своей «чистой» форме приходящих из «города»? Действительно, если пытаться понять политическое через изучение того, как оно устроено «изнутри», то деревня вряд ли попадет в ряд наиболее интересных объектов исследования. Однако если попытаться понять политику посредством изучения того, чем и как она ограничивается, то деревня со всей ее не-политичностью становится одним из интереснейших объектов, позволяющих осуществить подобный проект. Исходя из этой перспективы, ценность деревни заключается именно в ее не-политичности, что делает возможным рассмотрение характерных особенностей организации деревенского общежития не как «отклонения» от некоей приходящей из города «нормы», но как в некотором смысле иную «норму».

Не-политичность села если не очевидна, то, как мне кажется, вполне доказуема. В современной отечественной литературе уже поднимался вопрос о, мягко говоря, «странных» мотивациях участия крестьян в том, что принято называть акциями политического процесса. Например, Яров показывает, что называть данные мотивации политическими можно с большой натяжкой и что, на его взгляд, закономерности крестьянского протеста следует связывать с иными причинами, лежащими скорее в области традиционной культуры, нежели политики (Яров, 1999).

Однако не-политичность деревни определяется не только и, как мне кажется, не столько не-политическими мотивациями протестной активности (хотя они, безусловно, служат наиболее выразительными ее формами), сколько специфической формой социальной организации сельского сообщества. Чтобы показать эту специфику, необходимо дать краткую характеристику села как социального типа, позволяющую начальное выделение данного объекта как такового.

* * *

Деревня23 уже достаточно давно является объектом исследования социологов и экономистов в России.24 Данный интерес обуслов лен рядом причин, которые, в целом, объясняются особенностями жизнедеятельности сельского сообщества. В число последних традиционно попадает специфическая форма производства, связанная с работой на земле.25 Сюда же относится особенная «семейная» форма организации производственной единицы (Thomas, Znaniecki, 1927, Торнер, 1992 и др.). Многие исследователи к числу характерных социальных признаков деревни относят также специфические отношения сельских сообществ с властью, выражающиеся в низком положении деревни в системе властной иерархии (Scott, 1985, Шанин, 1992).

Однако социальная уникальность сельских сообществ имеет еще одно измерение, которое трудно не заметить. Деревня представляет собой специфически организованное дискурсивное пространство. Более того, осмелюсь предположить, что особенности организации последнего являются определяющими для множества других характерных социальных признаков села, обуславливающих социологический интерес к данному объекту.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Совместный проект с университетом Магдебурга. Поддержан Deutsche Forschungsgesellschaft.

2

Проект «Вдали от городов: жизнь восточно-европейского села. Деревенские жизненные миры в России, Эстонии и Болгарии» (руководители Экхард Диттрих и Ингрид Освальд / университет Магдебург, поддержан DFG) был нацелен на исследование жизненного мира деревни в Эстонии, на Севере и Юге России, а также в Болгарии. В ходе работы над проектом, помимо деревень в названных регионах, были исследованы деревни в Сибири и Восточной Германии. Работы в Сибири удалось провести при содействии общества стипендиальных программ немецкой экономики, а в деревне федеральной земли Мекленбург-Передняя Померания при помощи исследовательских контактов института регионального развития им. Тюнена.

3

Между странами и регионами существовало большое различие в реализации стратегии. Крупнохозяйственная коллективизация не везде принимала доминирующую форму. Так, в Польше во времена социализма существовало большое количество малых крестьянских семейных хозяйств (Ministry of Agriculture, 2000). Когда рухнула социалистическая система, повсюду, за исключением «советского ядра», еще не стерлись полностью воспоминания о самостоятельном крестьянском образе жизни. Концепция индустриализированной деревни эти различия систематически принимает во внимание.

4

Ранее тоже проводились ориентированные на повышение эффективности реформы, успех которых, однако, был незначительным. Они могут рассматриваться как аналог «стимулирования труда» в других секторах экономики, с дефицитом эффективности которых должна была бороться социалистическая плановая экономика (Корнаи). Дальнейшим результатом развития модернизации выступает рост теневой экономики параллельно возникновению больших индустриальных, ориентированных на центральное планирование структур производства. Эта теневая экономика – рассмотренная из функциональной перспективы, – с одной стороны, частично возмещала дефицит в снабжении системы, стабилизируя ее таким образом, с другой стороны, она постоянно подрывала социалистические производственные принципы во всех секторах. Частично теневая экономика существовала и легально, поскольку земля передавалась сельскохозяйственным рабочим в пользование, но урожай с нее мог быть продан на рынке.

5

Сегодня на предвыборных и рекламных мероприятиях порой говорится о постсоциалистическом «возрождении» деревень. Однако идеализированная картина возрожденного крестьянства не подкреплена ни политически, ни научно. До середины 1990-х годов все было по-другому: в ходе приватизации и реституции росли надежды на возрождение крестьянских семейных хозяйств, но везде наступило разочарование (напр.: Ernst, 1999; Giordano / Kostova, 1999; Lampland, 2002).

6

О том, что это обозначение не является слишком сильным, свидетельствуют жизненные обстоятельства уже цитированной жительницы деревни: после закрытия совхоза, где она работала воспитательницей детского сада, она должна была зарабатывать себе на жизнь, занимая самые различные должности. Дом, в котором она живет, был построен для городского будущего и оказался непригодным для «нормальной» жизни (отсутствует погреб для хранения овощей, нет садового участка); жители дома не знают, кто отвечает за ремонтные работы, кто – за аренду.

7

Женщина, давшая интервью, – учительница немецкого языка в местной школе. Она развелась с мужем, который переселился к морю, и живет одна со своим маленьким сыном. Таким образом, она не отвечает классическому социальному образу жительницы деревни, не говоря уже о крестьянке. Ее стиль жизни не потерпели бы в традиционной деревне.

8

В другой деревне южной России, которую исследовали наши сотрудники, не нашлось ни одного (!) взрослого жителя, кто бы родился в этом месте.

9

«Другие русские» – при помощи этого понятия выражается культурная дистанция, которая существует между жившими в «нерусских» республиках русскими и местными. «Другие русские» так сильно отличаются от «нормальных» русских, что сосуществование рассматривается как затруднительное. Ресурсные возможности категории необозримы.

10

Одна из номинаций, приписываемых крестьянству (Великий незнакомец…, 1992).

11

Учредитель газеты – администрация Хвойнинского района Новгородской области, и ориентирована она прежде всего на сельских жителей. Газета выходит два раза в неделю. «Новая жизнь» – довольно популярная газета, и ее выписывают и читают многие жители деревни. Помимо официальной информации районного масштаба, в газете публикуются частные объявления, программа телепередач, расписание богослужений в церквях района, соболезнования/благодарности и пр. Будучи слепком местной жизни, газета отражает всю сложность и противоречивость современной сельской действительности. Так, в одной газете и даже на одной странице, рядом могут быть напечатаны поздравления с праздником 1-го Мая и с «Светлым Христовым Воскресением»; воспоминания бывших комсомольцев о советских временах и статья зам. главы района о развитии малого бизнеса на селе и так далее.

12

Здесь и далее в отрывках из школьных сочинений сохранены авторские орфография и пунктуация.

13

Кстати, в реестре дефицита практически не озвучивались отсутствие или скудость инфраструктуры и сферы услуг – то, что бросается в глаза и совершенно очевидно из «противоположной» перспективы и что делает горожанина малоприспособленным к жизни в деревне. Я помню собственную растерянность и даже ощущение катастрофы в ситуации, когда у меня сломались очки. Было совершенно не понятно, как возможно разрешить эту проблемную ситуацию. Однако одна из наших информанток посоветовала обратиться к местному «народному умельцу», который с помощью проволочки и винтиков сумел починить оправу. Многие деревенские «неудобства» горожанина привычны для деревенских жителей и оттого не замечаемы, они отнюдь не воспринимаются как проблема. К тому же, местным жителям, в отличие от «гостей», хорошо известны пути разрешения возникающих проблем.

14

Здесь и далее выделения в цитатах мои.

15

В нашем исследовательском случае в деревне проживает чуть больше трехсот человек.

16

К теме прозрачности социального пространства деревни я еще вернусь, в главе, посвященной пространству.

17

В принципе разделяя основные тезисы концепции И. Гололобова о том, что мир деревни – это «мир личных имен» (Гололобов, 2005), здесь я хочу оспорить один тезис. Гололобов полагает, что, прежде чем включиться в социальное поле деревни, «каждый объект социума должен быть персонифицирован как конкретный, уникальный объект», то есть как тот, кто имеет личное имя (там же: 43). Согласно этому тезису, житель деревни, скажем Н., в любой ситуации взаимодействия будет прежде всего Н., с его конкретной семейной историей и личными качествами, а уж затем, скажем, учитель. Мне представляется, что процесс категоризации довольно сложен и амбивалентен. И имя Н. будет составлено, среди прочего, и тем фактом, что он – учитель. Социальный статус включен в производство личности/имени в той же мере, в какой персонифицируется исполнение социальной роли.

18

Кстати, еще одно небольшое наблюдение в отношении иных, не сельскохозяйственных ориентиров в структурировании времени и организации повседневности – это время дойки коров, которое привязано к программе телепередач и времени показа любимых телесериалов.

19

А это, между прочим, 70-е годы прошлого столетия.

20

Л.Болтански и Л.Тевено выделяют ряд фреймов или «миров», которые задают рамки интерпретации ситуаций. Один из центральных «миров» – «домашний мир»: «В домашнем мире ценность людей зависит от иерархии доверия, основанной на цепочке личных зависимостей» (Болтански, Тевено, 2000:77).

21

Очевидно, этот пример – хорошая иллюстрация исследования Джеймса Скотта о практиках государства по упорядочиванию и контролю (внешнее структурирование пространства) вопреки локальному знанию (внутреннее структурирование) (Scott, 1990).