Быть русским

Вспыхнула в несколько приёмов трапезная с бревенчатыми стенами, полом и потолком, в глубине – небольшой двухъярусный иконостас, клирос, аналой. Душистый древесный воздух показался лечебным, я медленно двигался к алтарю, всё ближе всматривался в белофонные иконы тончайшего письма и не удержался:

– Что-то невероятное! Так красиво! В России только в музеях нечто подобное видел. Откуда эти иконы?

– На стенах мои, а на иконостасе наши с Фусакó.

– Фусако. Кто это?

– Моя ученица, православная японка. Она завтра к вечерне приедет.

– Удивительные у вас помощники: финны, японка…

Отец Георгий добродушно качнул головой:

– Есть и французы, и сербы, и многие другие. Бог всех призывает. На Западе, я заметил, верующие часто к русскому православию тянутся, к русской красоте.

– А кое-кто и на Востоке… Как же вы с Фусако познакомились? Она из православных? Из последователей Николая Японского?

– Нет. Вечером расскажу.

Пока мы готовили ужин, я услышал удивительную историю Фусако Танигучи. Она родилась в Токио, в буддийской семье. Училась во французской католической школе, потом решила перейти в католицизм, родители не возражали. Приехала в Париж, чтобы продолжить учёбу, поступила в Католический институт. Когда ей на лекции о византийском искусстве рассказали об иконописи, спросила у преподавателя, в каком музее можно иконы увидеть. Ей посоветовали приехать на Сергиево подворье.

– Так мы и познакомились, – отец Георгий мелко резал лук и клал на сковороду, я чистил картошку и слушал:

– Привели ко мне однажды девушку азиатского вида, сказали, что эта японка иконописью интересуется. Я показал ей свои иконы. Та замерла, глаза раскрыла:

– Вы умеете писать иконы?

Она думала, что иконописью только в Средние века занимались. Объяснил ей, что это очень древнее искусство, но до сих пор живое, потому что свято хранит традиции. Стать иконописцем труднее, чем живописцем. Нужно научиться не только писать, но сначала готовить иконные доски, краски. Пройти путь созерцания и молитвы. Без учителя это невозможно. И тут она кланяется мне по-японски и говорит, а на глазах слёзы:

– Умоляю, примите меня в ученицы! Буду во всём вас слушать, платить сколько скажете.

А потом заплакала:

– Согласитесь, прошу вас! Теперь я понимаю, что в Париже искала, зачем во Францию приехала.

Как было такой просьбе отказать. Так она и стала моей ученицей, а потом помощницей. Талант у неё несомненный. Основную часть этого иконостаса она написала. А когда нашу церковь освятили, попросила принять её в православие. В крещении стала Светланой.

Сэнсэй

Фусако приехала к обеду следующего дня. Она казалась монашкой-послушницей: маленькая сухая молчаливая женщина без возраста, в тёмной строгой одежде, с неподвижной полуулыбкой. По-французски говорила с сильным акцентом, но бегло и уверенно. По-русски знала лишь несколько слов.

– Драсвуйте, – поклонилась нам обоим, подошла за благословением к отцу Георгию, поцеловала ему руку, затем выложила из сумки на стол какие-то продукты.

Ели мы почти молча, как в монастыре. Под конец отец Георгий расспросил Фусако о каких-то делах и ушёл к себе. Со стола мы убирали вдвоём, мыть посуду она мне не позволила. Я вытирал тарелки, ставил по местам и пытался начать разговор.

– Скажите, вы не находите что иконы ближе всего к цветным гравюрам Хокусая, Хиросигэ? К китайским свиткам?

Она чуть наклонила голову и быстро искоса глянула:

– Утамаро и Хокусай мне всегда нравились, они тоньше Хиросигэ. Но у них плоский цвет, а в иконе глубокий. А китайцы цвет не чувствуют.

– Согласен. Но линия в гравюрах очень красива.

– Гравюра для альбомов и для дома подходит, не для храма.

– Потому что в ней нет ничего священного?

– Гравюрам нельзя молиться.

– Они учат созерцать.

– Мир, а не Бога, – прервала она разговор, и стало понятно, что для первого раза достаточно.

Наше общение возобновилось на следующий день. Отец Георгий уехал по делам в Мурмелон, а мы принялись вместе готовить борщ. Я чистил овощи, а Фусако их быстро, мелко резала и клала в кастрюлю.

– Сэнсэй очень любит борщ, он научил меня готовить. Мне борщ тоже нравится.

– Вы называете отца Георгия «сэнсэй»?

– По-японски это «учитель». Я должна ему служить и во всём помогать. Так в Японии принято. Сэнсэй это понимает, он всё понимает.

– Я тоже считаю себя учеником отца Георгия. Кто тогда мы друг для друга?

– Мы… его ученики, должны уважать друг друга и вместе помогать сэнсэю.

Она избегала долгих разговоров. Зато дня через три позволила посмотреть, как работает. Вслед за ней я прошёл в комнату, приспособленную для мастерской, и остановился в дверях. Фусако села перед иконой на табуретку и застыла в предельной сосредоточенности. Закрыла глаза, но будто продолжала всё видеть. Вспыхнул взгляд, кисть безошибочно коснулась доски, прорисовала складку облачений. Затем другая кисть повела золотые штрихи ассиста, плавно, словно в воде. Я потерял ощущение времени. Икона, как мне думалось, уже завершенная, всё больше оживала. Несколько раз Фусако замирала перед ней, закрыв глаза, и вновь поднимала кисть. Наконец, сложила руки у пояса и застыла в долгом, пристальном созерцании. После этого медленно встала и перекрестилась, её многодневное богослужение закончилось. Через неделю краски подсохли, отец Георгий отнёс икону в церковь и освятил, окропил святой водой и Фусако. Она просияла, взяла икону на руки и поцеловала, как младенца.

Отец Георгий понёс икону в алтарь, и в этот миг я спросил:

– Скажите, она для вас живая?

Фусако мой вопрос ничуть не удивил:

– Конечно. Святое живо Святым Духом.

– Но столько древних икон было уничтожено, – воскликнул я, услышал шаги отца Георгия и его слова:

– Они стали иконами-мученицами…

С утра в субботу меня послали собирать хворост под деревьями и сухие ветки на дорожках. Те, что покрупнее, я рубил топором на высоком чурбане и складывал в дровяной сарай, мелочь приносил к дощатой летней баньке. Часа через три настоятель пришёл посмотреть на мою работу.

– Отец Георгий, я собрал только самые крупные ветки и сучья, но по всему скиту.

– Так и нужно. Здесь с самой Пасхи не было уборки. Редко теперь кто пожить приезжает и потрудиться. А тут ветры, ливни прошли, нападало с деревьев. Раньше в скиту всегда к зиме хворост собирали. Дрова здесь дорогие, много не купишь. Заходи! – отец Георгий приоткрыл дверцу. – Тут у нас одна на всю Францию русская каменка. Сам сложил и баньку построил. Будешь в России вспоминать.

Среди округлых крупных камней был вмурован чугунный чан с крышкой, рядом поднималась сквозь низкий потолок железная труба. По обе стороны к стенам примыкали скамьи, над ними висели берёзовые веники, источая весёлый дух, свет проникал через маленькое оконце.

– Здорово! – не удержался я. – Настоящая русская баня. Вот уж не ожидал!

– После обеда отдохнём и будем печь растапливать, – довольно кивнул отец Георгий. – А пока нужно воды в чан налить. Принесём по два ведра. Нам с тобой хватит и для Фусако останется.

Чан грелся целый час. Я подносил к бане новые охапки хвороста, отец Георгий подкладывал его в огонь. Потом неведомо сколько времени мы сидели в жарком дурмане. Закрыв глаза, я дышал воздухом памяти – о дачах друзей и странствиях по лесной, деревенской России. Отец Георгий несколько раз плескал из черпака на раскалённые камни, облачко пара перехватывало дыхание:

– Ух! Благодать… – тряс он головой. – Ещё чуть погреемся, и можно мыться.

После нас в баньку отправилась Фусако, а мы сели пить чай с мятой и мёдом.

– Расскажите, как же здесь монахи жили? Тут ведь даже питьевой воды не хватало.

– Дров тоже и электричества не было. Зимой терпели холод и сырость, топили самую малость, лишь бы не заболеть. Пока в 1968 году мэрия Мурмелона не провела сюда воду и электричество, берегли её, летом только для кухни использовали. Тяжело жили, подвижничали. А в августе аутá появлялась, от неё больше всего страдали.

– А что это?

– Аута – клещи крошечные, от слова аоût «август». Забираются под кожу, и на ней волдыри кровавые появляются, по нескольку недель зудят. Сейчас для ауты самое время. Только баней и спасаемся от этого гнуса.

Часов в пять отец Георгий начал вечерню. Я подпевал, читал молитвы и Шестопсалмие. Фусако молча стояла на коленях в отдалении от алтаря. Смолистый кадильный дымок витал вместе с духом старца Тавриона. Я ловил сквозь годы его взгляд из-под прикрытых век и слова:

– После службы храните благодать от суеты, несите с собой. В лес идите, тишину ищите и молитесь безмолвною молитвой, Бога славьте.

Сам собой вспомнился деревянный храм в Пустыньке под Елгавой и сосновый бор вокруг. Как всё было похоже! Мы вышли в тёплый неподвижный сумрак, молча вернулись в дом и разошлись по кельям. Отец Георгий заранее предупредил, что каждый может в одиночестве перекусить на кухне и попить чаю.

Утром на воскресную литургию собралось десятка полтора прихожан. Маленький храм наполнился шорохами и шёпотом, три человека поднялись на клирос. Удивлённо мне кивнули, с улыбкой пожали руку, но ничего не спросили.

После службы у храма ко мне подошла миловидная женщина, представилась с небольшим акцентом:

– Наталья Павловна Анненкофф, староста общины. А как вас зовут? Вы из Парижа? А-а, из Москвы! Замеча-ательно!

Познакомиться подходили и другие. Одни вовсе не понимали по-русски и смущённо разводили руками, другие со страстью переходили с французского на язык предков.

– Пойдёмте за стол! Там продолжим, так хочется узнать, что сейчас в России творится.

– Не из газет, не из телевизии, – полная дама удивила меня эмигрантским словечком.

Здешние прихожане, как и в парижских церквях, устраивали после службы дружеские чаепития. В этот раз стол вынесли из дома под деревья, в жаркий лесной воздух. Кто-то добавил к чаю и кофе бутылку вина. Голова кружилась от запаха сосен и сохлой травы. На душе стало легко, будто я оказался в гостях на дореволюционной даче. Молчаливая Фусако незаметно вышла из-за стола, на неё не обратили внимания. Отец Георгий о чём-то беседовал со старушкой, не слушая всплесков застольного разговора. Я скользил глазами по лицам людей, не утративших на веры, сердечности и любви к России.

Ближе к трём приехавшие стали расходиться. Женщины убирали со стола, мужчины заносили в дом стулья, боком протащили внутрь стол. Прощальные разговоры тянулись до скитской ограды. На обочине вдоль дороги урчали и выруливали на асфальт разномастные легковушки, из окон кричали мне «до скорого», будто между этим русским скитом и Россией исчезло расстояние.

Чингиз Айтматов

За две недели моей скитской жизни, мы с отцом Георгием дважды ездили в Мурмелон за продуктами, а в один из дней я упросил его поехать в Люксембург к Чингизу Айтматову. В то время он работал там послом России. В Париже мне помогли найти телефон писателя и посоветовали включить в почётный комитет ассоциации «Résurrection». Как ни странно, Фусако захотела поехать с нами. Я уселся рядом с отцом Георгием и развернул карту. До Реймса – около тридцати километров, а оттуда до Люксембурга больше двухсот. Мимо плыла Шампань: виноградники, хлебные поля, скудные лесополосы вдоль дорог, кусты по берегам речек. Несколько раз мы въезжали в попутные городки, и машину охватывал гул пустынной улицы. Мелькали безликие домишки в один-два этажа с облезшими надписями краской на кирпичных торцах: «кафе», «отель», «гараж», «аптека», «булочная». На крошечной площади, забитой автомобилями, высилась островерхая церковь с петухом на кресте. Улица кончалась взрывом тишины, тут же растёкшейся до горизонта. И опять неслись мимо разлинованные виноградники, поля, травяные пустоши с стадами коров, низкорослые перелески.

Автомобилей стало намного больше, в полдень мы проехали городок Лонгюйон и впервые за всю дорогу остановились перед светофором.

– Тут где-то должна быть граница с Люксембургом, – медленно произнёс отец Георгий. – По французским документам нас с Фусако пропустят, а вот к советскому паспорту могут придраться, если… если границу охраняют. Ладно, поехали дальше!

У шлагбаума мы пересекли железнодорожные пути, миновали вымершую станцию с низким пустым перроном, вновь прокатились через рельсы, мимо другого шлагбаума и автозаправки. Автомобиль вырулил на магистраль, я впился в карту:

– Мы в Люксембурге. Теперь нужно ехать на Страссан, потом к северу от города спросить дорогу до района Бегжан. Советское посольство где-то там, на улице Сиприан Мерже, 114. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал к очередному прохожему с одним и тем же вопросом. Путаница улиц постепенно распутывалась. Без четверти час автомобиль уткнулся в решётку ворот. Встреча с Айтматовым была назначена на час дня. Охранник взял у меня паспорт. Я объяснил цель приезда, и тот ушёл к двухэтажному особняку в середине парка, через пару минут вернулся.

– Проходите, посол вас ждёт.

– Спасибо, но со мной ещё двое: православный священник из Франции и японка, иконописец.

– Проходите сначала вы и объясните всё на месте. Если посол разрешит им пройти, нет проблем.

Я виновато оглянулся на моих спутников:

– Подождите, ради Бога, я всё улажу.

Отец Георгий насупил брови и кивнул. В холле меня встретил улыбающийся сотрудник, проводил в гостиный зал. Я огляделся. Через мгновение из других дверей показался Айтматов, пожал руку и пригласил за низкий столик:

– Присаживайтесь, рассказывайте о себе, о вашей ассоциации. Секретарь передал мне факс вашего обращения с подписями. Вы привлекли очень серьёзных людей.

– Что-нибудь нужно? – спросил сотрудник посла.

– Хотите чаю? – глянул на меня Айтматов и, уловив мое согласие, продолжил: – Да, принесите нам чаю.

– Простите, со мной два спутника-иконописца: русский священник из Франции и православная японка. Я вчера звонил секретарю, предупреждал. Можно ли их пригласить к нашей беседе?

– Разумеется. Буду рад познакомиться. Скажите охраннику, чтобы пропустили людей с машиной! – обратился он к сотруднице, которая принесла поднос с чайным прибором на двух человек и печеньем. – И две чашки добавьте.

Я вынул из портфеля оригиналы моего письма с подписями:

– Уважаемый Чингиз Торе-кулович, – слегка запнулся, – для нас будет большой честью, если вы поддержите это начинание. Оно касается не только православных святынь, но и католических, мусульманских, иудейских…

– Да-да, с удовольствием поддержу! Конечно, – он размашисто расписался на странице. – Теперь расскажите всё-таки о себе. Как вы пришли к этой идее?

В тот же миг в зал вошли мои спутники. При виде отца Георгия Айтматов поднялся и почтительно сложил руки, не зная, как его приветствовать. Жестом восточного хозяина пригласил обоих за стол:

– Угощайтесь! Мы как раз о православии говорить начали. Христианство породило величайшую, несравненную культуру и потому так меня влечёт, хотя по рождению я мусульманин. Мне интересно, как вы, японка, пришли к иконописи? – повернулся он к Фусако.

Я переводил её рассказ. Айтматов выразительно поглядывал на японку, глубокими кивками выражая одобрение.

– Ещё одно подтверждение великой миссии христианства на земле. А вы святой отец? Вы ведь являетесь продолжателем традиции Рублёва, Дионисия.

Не помню, что ответил отец Георгий. Мы мирно пили чай, по жаре он пришёлся очень кстати. В голове вертелся вопрос, который занимал меня уже много лет. Я выждал момент:

– Чингиз Торекулович, года три назад я услышал о вашем новом романе «Богоматерь в снегах». Он уже закончен, напечатан?

– Нет, не закончен. Не все замыслы легко осуществляются… – в голосе мелькнула грусть.

– Судя по названию, этот замысел касается России, православия?

– Скорее, Болгарии. Там, в заснеженных горах происходит чудо. Но замысел мой и о России тоже, о войне против человечности, о православии… – он помолчал. – В нём много моих сокровенных размышлений. С тайной веры и любви связана единственная надежда на спасение цивилизации.

– Я читал «Буранный полустанок», «И дольше века длится день». Вы в них великие вопросы поднимаете, всечеловеческие. Очень хочется, чтобы вы завершили этот роман!

Айтматов дружелюбно кивнул:

– Да, хотелось бы. Это роман-предупреждение. Будущее может стать гибельным для нас всех… Ну, простите, мне пора! – он обвёл всех пристальным взглядом, поднялся из-за стола и проводил нас до дверей гостиной.

Всю обратную дорогу я благодарил отца Георгия. Он удовлетворённо кивал:

– Интересный человек. Пишет роман о Богоматери, а сам, наверное, коммунистом остался. Удивительно, что в России происходит.

– Очень надеюсь на его поддержку. Всё-таки он не только писатель, а общественный деятель, дипломат.

По дороге мы остановились у булочной, и я купил три круассана. Денег, чтобы пригласить моих спутников пообедать в кафе, у меня не было.

Наутро Фусако уехала автобусом в Париж. Через два дня вслед за ней засобирался отец Георгий. В благодарность ему я наточил старую косу и скосил траву на лужайке между домом, церковью и колокольней. Шла середина августа, пора было и мне возвращаться в Париж. К внушительному списку почётных членов ассоциации «Résurrection» добавилось ещё одно яркое имя. Я был преисполнен надежд. Кто бы мог знать, что спустя неделю Россия взорвётся от ельцинского переворота.

Семинаристы

В Сергиевское подворье мы вернулись под вечер. Распростившись с отцом Георгием, я отправился в общежитие семинарии. В гулком коридоре второго этажа на глаз определил знакомую дверь, постучал и произнёс по-французски:

– Можно войти?

– Entrez!4 Тьфу-ты, кого это принесло? – донеслось через дверь вместе с торопливыми шагами. – О-о! Опешил Андрей и дружески хлопнул по плечу. – Привет, дорогой! Из скита вернулся?

– Только что. Да-а, познакомил ты меня с Дроботом, дал путёвку в жизнь скитскую! Я тебя наугад нашёл, примагнитило к двери.

– Что ж, здесь у меня место особое. Намоленное, надуманное… – он величаво ухмыльнулся. – Проходи, пообщаемся за кружкой парижского чая.

– Насчёт надуманности хотел спросить, – сходу начал я, – над чем сейчас думаешь? Или о чём?

– Временно ни о чём. Точнее, о времени.

– Богословие потери времени и обретения себя. Мне это знакомо.

Андрей довольно улыбнулся:

– Мне нравится твой подход. Жаль, не хочешь ты поступать в наш семинариум. Вышел бы из тебя продолжатель парижской школы богословия.

– Не люблю я продолжать, люблю начинать.

Андрей усмехнулся и налил мне чаю:

– Крепкий. Ты как? Приемлешь крепкие напитки?

– Вполне. Я крепкий.

– А что ты можешь? – мысленно спросил он.

– Кое-что могу, – про себя ответил я.

– А великорусским литературным владеешь? – настаивал он взглядом.

– Зипун тебе на язык, – молча ответил я.

Тот вечер оказался разминкой для наших будущих встреч и разговоров. О московских художественных подпольях, моём религиозном диссидентстве, поиске веры, который закончился многолетним поиском работы. И главное – о философии, культуре, литературе. На прощанье Андрей протянул мне самиздатовский текст:

– Это моя пьеса. Хочу, чтобы ты её прочёл.

Пачка машинописных страниц, сшитая пластмассовой пружинкой. На титульном листе было написано, что-то про серафимов. Эта вещица затерялась, не оставив следа в памяти. Помню, через неделю я заявил Андрею, что заворожился текстом. Но по мере чтения он породил во мне свою пьесу.

– Нужно её лишь записать, а потом дать тебе прочесть.

Андрей ухмыльнулся:

– А я при прочтении этой пьесы должен на ходу сочинять свою новую?

– И дать мне её прочесть. И все повторится вновь.

– Пиши, буду ждать!

Шутка осталась шуткой. Лет через пять Андрей напечатал в Париже повесть «Ангелология». Пьеса превратилась в прозу.

В самом конце лета я вновь приехал на Сергиевское подворье. Часа за два до начала вечерни мы вновь уселись в его комнатёнке за чаепитие и прихотливую беседу. Началась она с подарка. Андрей снял с полки книжицу и быстро надписал титульный лист:

– Вот, держи на память: «Валере Байдину от Алёши Дорогина. Исполняющий обязанности А. Дорогина». Далее следовала подпись Андрея и дата: «31 августа 1991 года. Париж».

– Любопытно, – произнёс я в качестве аванса. – Спасибо за подарок.

Книжица в мягкой белой обложке называлась «Алексей Дорогин. Каталог персональной выставки», была полна изящно-хулиганских рисунков и подписей к ним со смешными названиями: «Бузыка», «Строительство трёхэтажного мата рабочими СМУ-Т», «Ленин им. Ленина (утраченная картина)». Пока Андрей заваривал чай, я пролистал книжицу и вчитался в предисловие. С первых строк началось забавное пустословие: «Окончив с отличием Нахутемас, талантливый вымученик неожиданно отказывается от престижной работы…»

– Предисловие завершается на высокой ноте, – глубокомысленно заметил я и почесал бороду: – В конце жизни художник произнёс: «Бог есть». И умер. Умрём и мы. Богословский смысл ясен. Или ты с читателем в подкидного дурака играешь?

Андрей довольно хмыкнул:

– Эту игру Хармс придумал.

– Вообще-то я ценю твой стиль. Остроумия у тебя достаточно. Ну, а что дальше?

– Да ничего. Бери к чаю! – он раскрыл пачку печенья. – Пишу для собственного удовольствия. И живу также. В Париже это неплохо получается. Ты вот ещё во вкус не вошёл, а уже в Москву заспешил. Кстати, что ты там делать собираешься?

– Посмотрим. Там сейчас непонятно что творится, но деваться мне некуда. Виза кончается в середине сентября, и мне её точно не продлят. Денег почти не осталось.

– Мой тебе совет, – решительно начал Андрей: – Срочно запишись в Богословский институт. Ещё не поздно. Французский ты знаешь. Уверен, для тебя, историка с дипломом МГУ, сделают исключение. Тут невесть кто учится. Могу за тебя словечко замолвить. Сдашь экзамены экстерном, получишь вид на жительство, место в общежитии, стипендию. За год-два осмотришься. Женишься, получишь гражданство, работу найдёшь. Все так делают, кто из совка свалил. Необязательно тебе батюшкой становиться. Я, например, ничуть об этом не мечтаю.

– Понимаешь, – задумался я, – допустим, примут меня в семинаристы. Но… я же тебе рассказывал, в России начато большое дело. Меня поддержали многие знаменитые люди из разных стран. Это неспроста. Я не могу их обмануть, нужно идти до конца! А там видно будет.

Андрей пожал плечами и выразительно помотал головой:

– Помню твои слова про потерю времени для обретения себя. Но тебе грозит потеря времени без обретения и себя, и чего бы то ни было. На Западе никто тебе не поможет. Твоя международная ассоциация – это утопия. Пойми!

– Кто-то сказал: стремись к невозможному, чтобы достичь хоть чего-то.

– Что-о? Какие храмы ты в России хочешь реставрировать?! Газет не читаешь? Страны нет!! – глаза Андрея потемнели, похоже, он хотел убедить не только меня, но и себя. – Вместо одних придурков к власти рвутся другие! И придут, можно не сомневаться!

Ответить было нечего. Я нахмурился, вздохнул, и мы вместе побрели в церковь. О России можно было лишь молиться.

Вечером Филипп протянул мне ответ на бланке брюссельского журнала «Esprit»:

– Я послал им твою статью о художниках-космистах, но надежды было мало. Они только теорией искусства занимаются.

Рецензент писал об отказе от публикации моего эссе об «Амаравелле» из-за «слишком частного» и «совершенно неизвестного» сюжета.

Подумалось:

– Не знают и знать не хотят. Поразительное самодовольство! Ладно, тем хуже для них.

Наутро в церкви на улице Лекурб мне протянули после службы листовку: «Солидарность: Франция – Европа – Россия». В ней сообщалось, что русские эмигранты и православные французы после августовского переворота в Москве создали ассоциацию поддержки «исторической России». Президентом стал Жан Дабезье, секретарём избрали Елену Жеделягину, в члены вошло «некоторое число известных людей, занимающих важные посты в разных областях». Я вздохнул. Всё это казалось тщетным. На глазах рушилась великая держава. Казалось, вместе с нею исчезнет в хаосе и русская цивилизация. Несомненно, что-то подобное чувствовал Филипп. Удивлялся растущей поддержке ассоциации «Résurrection», но всё яснее давал понять: мне пора уезжать.

В гостях у Каррер д’Анкосс

О встрече со знаменитой Элен Каррер д’Анкосс я договорился по телефону сразу после возвращения из скита. Её секретарь в Институте политических наук мадам Сержан записала моё имя и цель визита. Через день она назвала мне день, час и её домашний адрес. Ждать пришлось почти две недели, до одиннадцати утра 11 сентября. По дороге от метро «Пасси» до улицы Райнуар я боролся с сомнениями. Да, она согласилась встретиться, знала о сборе подписей под моим призывом, но насколько для неё, академика, автора десятка книг о России и СССР, были важны связи русским церковным наследием, с православием?