Культурная практика приказа

Война как неразумная стихия, явленная в медиасреде вседозволенностью пост-правды, представляет собой новый вид – войну медиаполитик. В глобальной цифровой деревне понятие политического врага как фиксированной антагонистической фигуры теряет смысл, все становятся друг другу противниками, то есть это гоббсовская «война всех против всех» [1]. Если в политике (рациональной по Клаузевицу) принципиальным является суверенное решение, определяющее Врага, объявляющее чрезвычайное положение, или учреждающее новый порядок (согласно Карлу Шмитту [9]), то война иррациональна: «история войн учит, что «слепой природный инстинкт» действительно играет огромную роль в ходе реальных военных действий. Нередко они выходят из-под контроля не только высшего государственного руководства, «политики», но и военного командования всех уровней. Это характерно и для внешних, и для «внутренних» войн» [4]. По мнению А.А.Свечина, «господство политики над стратегией не подлежит никакому сомнению», однако «Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, …(ибо) обречена расплачиваться за все грехи политики»24. Но политика, погруженная в медиастихию, поневоле становится «плохой»: она иначе развертывает и реализует себя в контексте дигитализации разума, перестает быть традиционной политикой, а становится имиджевой, сценически батальной, даже беспредельным баттлом (чего только стоят заявления политиков и чиновников в соцсетях). Политика деконтекстуализируется, теряя связь с реальной жизнью на медиаарене, а это значит – забывает об ответственности, которая всегда локально и конкретно обусловлена.

Но когда политика перестала быть рассудком, под вопросом оказалась ее рациональность, и восторжествовала иррациональная стихия войны (пусть даже названная информационной, санкционной, имиджевой и проч.), то, возможно, встречное движение военной стратегии (с ее полным осознанием ответственности за применение силы) навстречу политике могло бы остановить воинственность последней25. И здесь вновь встает вопрос о подготовке кадров военного управления, способных разумно и самостоятельно мыслить, принимать квалифицированные, дальновидные и ответственные решения.

Актуальным процессом сегодня является изменение человека под воздействием виртуальной социальной среды, включая социальные сети с их специфическим типом коммуникации, со стилем общения, заданным мессенджерами. Соответственно, дело обучения и воспитания военнослужащих сегодня – это отнюдь не формирование автоматически выполняемых и алгоритмизированных стереотипов и тем более не табуирование медиакоммуникаций. Медиа, как кровь, связывающая организм, просачиваются и через культуру потребления, и через массовую кинопродукцию, и через открытое общение в социальных сетях. То, что необходимо сформировать – это навык критического мышления, способность дифференцировать информацию, различать контент и послание (аффективное или политическое по направленности), различать информационный шум и тенденции, то есть необходимо научить непрерывной оценке информационно-политической и медийной обстановки, научить медианалитике. Это предполагает и навыки аналитического мышления, декодирования смыслов и скрытых интересов, точное определение собственных ориентиров, и выдерживание интересов общего блага своего сообщества. Можно в этом смысле говорить о некоей информационной компетентности, которая гарантирует надежную навигацию в информационном потоке, а, следовательно, уберегает нас от «наведенных», несамостоятельных решений и поступков. Суверенность информационная сегодня – дело и забота каждого, «забота о себе» (М. уко), здесь не может быть коллективной ответственности. И этому необходимо учить как своеобразной медиаграмотности, укрепляя позицию личности.

Суверенность предполагает однозначность истолкования и определенность границ, которых ныне в прозрачном сетевом мире не стало. В медиасреде нет традиционных и привычных элементов пространственной логики организации: нет централизации, фрагментации, изоляции, иерархичности. Анри Лефевр, анализируя пространство, предлагает различать «ментальное (получающее определение у философов и математиков), физическое (получающее определение в чувственной практике и восприятии «природы») и социальное пространство, обнаруживающее свою специфику». Причем «социальное пространство есть социальный продукт» [6]. Но медиапространство, выступая полем брани и местом учреждения культурных практик, как стихия ускользает от подобных разделяющих рационализирующих усилий. Если геометрическое и географическое пространство воочию, телесно и архитектурно воплощают властные структуры, стратифицированы в соответствии с ними, то медиасреда скрывает как стихия эту непосредственную очевидность. Для нынешних властных отношений медиасреда выступает первофеноменом, новой «природой», ибо она не только экранирует их, но и определяет. Как и речь, медиасреда и вуалирует, и задает социальный порядок.

Итак, требование современной медиарациональности состояло бы в том, чтобы подобно тому, как путник в миражах пустыни продолжает свой путь вопреки «видимостям», так и разум сохранял бы свою способность самостоятельного ориентирования и невовлеченной, дистанцированной рефлексии в ситуации медиастихии с ее информационным потоком и от(у)влекающими сознание образами. Наша личность и способность свободного мышления не смешивается с цифрой, но в своей рефлексии уже принимает в расчет это «покрывало» цифрового мира, мы способны не заплутать в сетевых миражах и не быть запутанным фантомами или медиазавесами. И хотя процедура рефлексии усложняется в медиамире, но рациональность как conditio humana не разбавляется сетевой иррациональностью. Подобно тому как «открытие» структур бессознательного в психоанализе меняет способы осмысления индивидуального мыслительного процесса, а открытие классовой структуры общества в марксизме акцентирует социальную обусловленность мысли, так и учет медиасреды не иррационализирует, а проясняет стратегии рефлексии, делает более выпуклыми условия принятия суверенного решения и более отчетливыми формы достоверного (в науке) или доверительного сообщения (в ситуации постправды). Подобно тому, как прикрывающая тело одежда впервые делает интересным и значимым само тело; подобно тому, как покрывало Майи привлекает наши взоры и приковывает интерес через игру иллюзий к «потаенному» пути истины; наконец, подобно тому, как речь больше скрывает нежели раскрывает помыслы («Речь была дана человеку, чтобы скрывать свои мысли», – если процитировать Талейрана), точно так же медиасреда, гибридизируя оппозицию рациональное/иррациональное «в сторону цифровое», не только не «снимает вину» иррациональных проявлений человеческой экзистенции, но и обостряет проблему несправедливости и свободы, доброй воли и солидарности.

В статье «военное искусство» Энциклопедии военных и морских наук под редакцией Г.А.Леера [10] на первое место поставлен человек – воин и полководец: «Первая характеристическая черта природы военного искусства, признаваемая великими полководцами, обусловливает возможность внести упорядочение в область столь сложную по разнообразию составных факторов и еще более по разнообразию возможных взаимных сочетаний последних, обусловливает возможность применения божественного дара человеческой природы – предвидения (предусмотрительности), – дара до некоторой степени руководства явлениями и событиями…». Развитие этого дара, прежде всего для предотвращения развязывания военных конфликтов, требует пестования личности военначальника и постоянного внимания ко всей целостности его экзистенции, формирования и совершенствования навыков самостоятельного мышления и заботы о гармонизации личного мировосприятия.

Ссылки:

1. Гоббс Т. Левиафан. Философия власти с Александром Филипповым. М., 2016. – 672 с.

2. Зверев С.Э. Военная риторика в системе воспитания военнослужащих //Современные исследования социальных проблем (электронный научный журнал), №9(17), 2012.

3. Каспэ С. Чем торгует Левиафан? Критерии оценки конкурентоспособности государств на рынках спасения// Полития. № 3 (90), 2018. С. 6–30.

4. Кокошин А.А. Политико-военные и военно-стратегические проблемы национальной безопасности России и международной безопасности. М., 2013. – 261 с.

5. Кьеркегор С. Понятие страха. М. 2017. – 217 с.

6. Лефевр А. Производство пространства. М. 2015. С. 41.

7. Зверев С.Э. Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе. СПб: Алетейя. 2022.

8. Шапошников Б. М. Мозг армии. В 3-х книгах. – М.-Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы. 1927–1929.

9. Шмитт К. Левиафан и учение о государстве Томаса Гоббса. СПб.: «Владимир Даль», 2006.—300 с.

10. Энциклопедия военных и морских наук /Под ред. Леера Г.А., СПб.: тип. В. Безобразова и Комп., 1883–1895. – Т. 2. С.235. Цит по: http://militera.lib.ru/enc/enc1883/index.html

§ 5. К проблеме возможности нравственного чувства и морального выбора

Уважаемому коллеге по ВМА, другу, подводнику, человеку, – Николаю Ивановичу Румянцеву посвящается, с сердечной благодарностью

Мы попытаемся представить сложное взаимодействие (чтобы не сказать столкновение) двух силовых влияний: универсализирующего воздействия медиасреды (с ее специфической медиарациональностью) и локального влияния культурной среды (на примере военно-морской традиции). Наш основной тезис состоит в том, что нравственное чувство и моральный выбор, определяющий Поступок человека, произрастают из «близкодействующего», непосредственного общения в локальной традиции, вырабатывающей свои ценности.

Собственные политики медиа

Сегодня политическая власть вынуждаема считаться с политиками медиа. Это и борьба за имидж, и за медиалидерство на альтернативных площадках мессенджеров и социальных сетей. И адаптация к языку и системе ценностей сетевого мира. Мы можем констатировать, что суверенная политическая власть теряет свою суверенность, поскольку (и насколько) ее биополитика определяется политиками медиа. То, с чем вынуждены считаться современные властные структуры, – это не результаты социологических опросов, не результаты петиций в социальных сетях и даже не мирные марши протеста. Власть вынуждена считаться с собственными политиками медиа, которые находят свое выражение в господстве языка социальных сетей. Контртенденцией, приостановившей господство политик медиа и вернувшей власти биополитическую мощь, стала пандемия. Однако действенность биополитических мер в России – под вопросом.

В экзистенциальном плане речь идет об изменении во взаимоотношении человека со временем и с самим собой. В случае Воинского союза главным всегда было выиграть у Врага время, и это время жизни. Однако время уже выиграли у нас современные медиа, своевольно задающие его разметку. Что происходит с человеком традиционной военной культуры в связи с погружением в новую медиасреду, размывающую прежде надежные границы, в том числе между войной и миром, между политическими субъектами и акторами, между прямыми и непрямыми действиями? Что происходит с мышлением человека, воображение которого покорено и захвачено виртуальными картинами медиареальности, в том числе имиджами и демонстрациями, общением в мессенджерах, сюжетами и сценариями, развертываемыми в режиме мультипликации: наше воображаемое мобилизовано медиа, динамизировалось и уже оторвалось от темпов реального развертывания (сил) в линейных (геометричных и календарных) пространстве и времени.

Политики медиа сказываются, во-первых, в рассредоточении (мультипликации и фрагментации нашего мышления); во-вторых, медиа ведут к забвению бытийного времени; и, в-третьих, замещают собой совместное бытие, непосредственно и лицом к лицу с точностью размежевания и идентичности, в том числе при передаче традиционной культурной практики Воинского Союза из рук в руки. Посредник замещает собой все те подвижные и динамичные связи, которые устанавливаются людьми ситуативно; медиа подменяют наше общение своим Посланием, а наше мышление – образом (имиджем); наполняя своим контентом, оставляют без аутентичной (адекватной конечной человеческой экзистенции) разметки времени.

Человек – существо экс-центричное, согласно философской антропологии Хельмута Плеснера, он способен не только «быть телом», но и «иметь тело», покидать свои пределы, трансцендировать и опредмечивать свое бытие. Однако этой дистанции к своему непосредственному бытию он должен достичь сам, что становится собственно его культурой. Но вот медиа замещают отношение человека к себе самому. Они встревают, изымая сложную работу самосознания по изобретению самим человеком соотнесенности с миром, по мучительному прорубанию лейбницевских окон или пестованию отростков души. Тем самым они замещают культуру, отнимая свободу самоудостоверения. Собственные политики медиа следует себе представлять не только как завоевание власти – медиа над человеком, – но и как добровольное вверение человеком части своей свободы медиасреде. С медиасредой мы еще на шаг приблизились к утрате своей (проклятой) свободы и к избавлению от себя самого, от обреченной соотнесенности внутреннего мира с самим собой, от самотождественности разума «я есть я». Все становится сплошной политикой: медиа овладевают нами, а мы овладеваем медиями, – тотальная стихия цифровизации.

Военно-морская традиция

История России как континентальной страны складывалась вокруг территорий, – бескрайних степей, непроходимых лесов и болот, мощных рек. Человек в такой культуре, прежде всего, – насельник земли и хозяин поместий; община и охраняющая ее дружина собирались на основе солидарности в «общем деле». Не частное право (Запад) и не личная преданность правителю (Восток), но дело солидарного освоения земель и покорения климатически непригодных территорий, преодоления и попечения в труде и заботе – было основой объединения, скрепляло сообщество и закаляло характер. Тексты литературной и философской традиции также характеризуют Россию как континентальную державу, опирающуюся на непреложность законов социальной справедливости и солидарности. И это не космические законы, не законы наживы (законы рынка), не Завет с Богом, но законы справедливого землеустройства и рачительного совместного пользования землей, «которая воздает по справедливости за труды» [7]. Рассматривая историю как историю народов, Лев Николаевич Гумилев указывает на значимость категории пространства, ландшафта для России: «Каждый коллектив, чтобы жить на Земле, должен приспособиться (адаптироваться) к условиям ландшафта, в пределах которого ему приходится жить. Связи этноса с окружающей природой рождают пространственные взаимоотношения этносов между собой» [3].

Однако при всей обусловленности российского социального сознания категориями пространства и топосом с его ландшафтным ритмом, построение секулярных государственных структур, политических институтов, формирование бюрократического аппарата связано для России с выходом к морю, к границам континентальных пространств и с завоеванием открытого (глобального) горизонта. Открытие просторов морской стихии послужило для России основой в развитии государственности, в развитии экономических и политических структур и в укреплении суверенности политической власти. Открытый горизонт моря – это и коммуникация, ведущая к развитию торговли и культуры, и романтика странствий и самопреодоления, и тяга к освоению чужеродной и своевольной стихии. Российские путешественники покоряют Арктику и достигают Антарктиды, создавая свои культурные образцы отважных и беззаветных первооткрывателей и доблестных мореплавателей. Дерзостное стремление и своевольное преодоление препятствий, как и верность в служении, укрепляют самосознание, формируют культурные образцы. Море как непредсказуемая стихия становится местом проверки зрелости духа народа, способности к моральному императиву и жизнеспособности его культуры в целом.

Специфические традиции российского флота наряду с международными морскими традициями и негласными правилами, сложившимися в едином мировом морском пространстве, – которое всегда было глобальным, как современное медиапространство, – связывают нас с другими народами нашей планеты. Именно такая амбивалентность выходит на первый план сегодня, когда мир стал «глобальной деревней», единым цифровым пространством: в жизни и традициях флота есть и универсальное, и своеобычное, – то, что отсылает к мифо-поэтической памяти, к языку и истории. Особенность морских традиций в том, что их язык универсальный, взлелеянный самой стихией моря, поэтому, сохраняя своеобразие и предъявляя его в качестве репрезентации культуры, морская традиция страны предполагает открытость к взаимопониманию, к встрече в нейтральных водах, к взаимному уважению и братству перед лицом мирового Океаноса. Этот важный потенциал флотских традиций, содержащий в себе наряду с любовью к родному Дому и Земле, добрую волю признания других, взаимопомощи и солидарности, крайне актуален в современном мире. Также как актуально специфическое военно-морское мышление, имеющее прецедентный характер, мобилизованное неопределенностью и непредскакзуемостью стихии. В современной гибридной войне с неопределенным акторами, асимметричными и непрямыми действиями (прокси-войны) востребованы способности и навыки, пестовавшиеся в военно-морской культуре и военно-морском искусстве.

В непредсказуемой морской стихии развивается эффективное ситуационное мышление, помогающее принимать адекватные решения и давать точные оценки, способность быстрого и суверенного реагирования, то, что еще Аристотель определяет как фронезис: «суждения, способствующие действию по поводу вещей, хороших или плохих для человека, [о том,] какие [вещи являются благами] для хорошей жизни». Именно эта, «практическая мудрость» и ремесленное (профессиональное и техническое) знание помогают принимать решения и корректно действовать, уметь дифференцировать добрую и злую волю в конкретных жизненных ситуациях. Эта своеобразная «экзистенциальная компетенция», которая может быть приобретена через личный опыт общения с людьми, способными различать социальные ситуации и формировать специфическое отношение к ним, – то, что отличает флотскую традицию с ее особой сплоченностью (братством) и развитой системой воспитания (сыновства) через «общее дело» (Н.Федоров). Стихия моря сама формирует чувство ответственности каждого за всех и стремление к всеобщему спасению, что очень близко духу народа, нашедшему, например, выражение в учении Николая Фёдорова26. Идея воскрешения, торжества жизни над смертью, опирается у него не на Отцовство, а на братство и на сыновство. И братство выступает спасением от «ненавистной раздельности мира и всех проистекающих из нее бедствий» [5].

Адмирал Ф.Ф.Ушаков, например, ориентировался при воспитании моряков на традиционные артельность и общинность, ответственность за общее дело русского человека. Братско-сыновнее чувство, облегчавшее воспитание на флоте, состояло в том, что товарищи на корабле были друг для друга частью Отчизны, и каждый, как считал Ф.Ф.Ушаков, должен был понимать свое предназначение и обязанности: осознанная работа рядового состава усиливала чувство сопричастности людей к решению общих задач и повышало боеготовность. Ф.Ф.Ушаков внедрил на кораблях Черноморского флота правило, ставшее традицией русского флота: «уметь действовать споро, расторопно, артельно, делать все безоплошно, без ошибок, без дефектов, точно и четко». Продолжая традицию, П.С.Нахимов, Г.И.Бутаков, С.О.Макаров закрепили ее институционально, что стало основой для русского воинского характера как такового, превратившись со временем в среду формирования национального характера (братское пространство). Ее характеризовали: приучение личного состава кораблей к сверхнапряженной работе в условиях непрерывного и длительного пребывания в морской среде, к своеобразной морской соборности, выраженной в слаженном, с полной отдачей сил коллективном действии (вахтенная соборность), но и к принципу «частного почина» в морском бою и к доверию суверенному командирскому решению. Например, А.А.Ливен пишет о значении укрепляемой временем личной связи начальника с подчиненными, о необходимости взаимного доверия и сочувствия, поскольку эффективно действовать можно только в единении общей воли, когда в подчиненных осуществляется воля начальника, а не только формальное исполнение его приказа: «Если подчиненные видали своего начальника в самой разнообразной обстановке, если они знакомы с его взглядами, стремлениями и характером, и если они привыкли в продолжении долгого времени всегда действовать в его духе и по его соображениям, то они в сомнительных случаях догадаются, что им делать для осуществления его воли. В военном деле почти все случаи сомнительны…» [4]. Содействие коллективному усилию, совместное дело, – что является нравственной ценностью в русской культуре, – состоит в доверии командиру. И личная ответственность командира в том, чтобы не обмануть это культурой подпитываемое доверие людей.

Размывание границ через глобализацию единого медиапространства ведет к утрате подлинности своего дела и своего сообщества, уникальности собственной судьбы, как утрачивает ауру произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости, согласно В.Беньямину [1]. Монотонное мелькание кадров, медиа-фрагментов и медиасюжетов не дает свершиться самоидентификации, в том числе определению ценностей в рамках своего сообщества, совместного проживания и действий людей. Забота, попечение, совершенствование, созерцание красоты, личный моральный выбор и следующий из него Поступок, наконец, утверждение личной и социальной чести – это дело, требующее индивидуального решения, мгновения решимости и ответственного шага. Но череда медиаобразов, новостной шум, многократная прокрутка визуального ряда растрачивает время личного усилия до скуки и неопределенности границ личного поступка. Сегодня уже можно сказать: «Голливуд внутри нас», – интериоризирован и стал нормой нашего мышления и действия.

Также как важен язык со всеми тонкостями и нюансами для сохранения культурной идентичности народа, так важны его культурные институты, сберегающие целостность и культуру народа. В конечном итоге, только в среде культурной традиции могут сформироваться проявления доблести, подвиг самопожертвования, способность «пострадать за други своя». В такой среде только возможно совершенствование, «животворящий дух», а не мертвая Буква, пестование лучших личных образцов, о которых, вслед за Нахимовым, говорят: «Душою чист и любит море». Созданная адмиралом Павлом Степановичем Нахимов национальная морская система воспитания воинских качеств по сей день, несмотря на перипетии сложной истории ХХ века является культурным достоянием.

Или другой пример: принцип военно-морского обучения «Помни войну» адмирала Степана Осиповича Макарова, который стал всеобщим «моральным императивом» для русского воинства, хотя и написан для флота: «На море большое сражение может последовать совершенно без предварительной подготовки, и тот флот, на котором личный состав еще в мирное время освоился с мыслью погибнуть с честью, тот флот будет иметь большое нравственное преимущество над противником». В этом принципе проводится и удерживается граница между повседневной деятельностью мирного времени с его неизбежным бюрократизмом, к которому склона регламентированная военная система, и сакрализованным состоянием, когда человек поставлен войной на свой экзистенциальный рубеж, «перед лицом смерти».

Если обратиться к этимологии слова «образование», то очевидна отсылка к «образу». Образ, образец, всегда был важным компонентом сохранения и трансляции традиции: образу непосредственных учителей подражали, его воспроизводили из поколения в поколение. Сегодня стало принятым говорить о социальных, политических, педагогических технологиях, что определяется современным отношением к человеку и обществу, отождествляющим их с управляемыми и контролируемыми механизмами. Но технологии рассчитаны на фиксированные, ограниченные задачи, и связаны с показателями эффективности и оптимальности их решения. Преследуя универсальность и функциональность, то есть независимость от культурно-исторического контекста и от личностей, от локальных, бережно хранимых культурных практик воспитания человека и сплочения сообщества, технология является проекцией на мир человека производственно-индустриального процесса, с его алгоритмами и программами. И хотя технология (в том числе политическая, управленческая, педагогическая) позволяет получить предсказуемый и ожидаемый результат, включает инструментализацию всех сфер жизни и цифровизацию компетенций в угоду бюрократической унификации, но межличностные связи, традиционные для воинского союза и особенно значимые в морском братстве в чужеродной морской стихии, – формируются социально-культурной средой с уважением к каждой уникальной личности. Методы морской системы воспитания, наследуемые и передаваемые в боевых походах, представляют собой актуальную ценность, а не являются лишь архивным и субкультурным историческим наследием. Ценность их состоит в утопическом горизонте, в неуловимом духе, который питает эти методы: в нем сосредоточена доблесть и слава, величие и честь, самоотверженность и великодушие народа. Вот как точно об этом пишет Александр Дмитриевич Бубнов: «Вождь, не чувствующий в себе биения духовного пульса нации, не понимающий и не учитывающий ея национальных особенностей (не связанный тесно с предводимой им вооруженной силой; отсутствие в его творчестве влияния духа и характера нации, ведет к духовному разрыву его с вооруженной силой, что неизбежно должно отразиться на том напряжении, которое она способна дать) – не может рассчитывать вести ея вооруженную силу за собой, об этом влиянии нации на боевое творчество прекрасно говорит Л.Н.Толстой, разбирая причины, почему Кутузов так упорно держался своего метода действий…(часть IV глава V): «Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать так верно значение народного смысла событий, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему? Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его. Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями, из в немилости находящегося старика, выбрать его, против воли царя, в представители народной войны» [8, с.100]. Александр Васильевич Немитц, анализируя Русско-Японскую войну и критикуя высшее командование российского флота, также подчеркивал важность единосущного народу управляющего состава, исполненность его величием и личной ответственностью: «Способность народа побеждать зарождается в виде страстного духа, стремление к славе и подвигам, на верхах его военной организации. Только оттуда может начать распространяться эта творческая жажда по всей массе личного состава военных сил. Только при этом условии флоты и армии находят победу. Когда иссякнут в горах родники, питавшие мощные потоки, высохнут и орошавшиеся когда-то ими широкие и многошумные долины» [9].