Культурная практика приказа

Неструктурируемая информация во временном континууме требует искусства и чутья (чтобы не сказать вкуса), личностного потенциала, а не аппаратно-программного расчета, чтобы собрать интегрированную оперативную картину. Именно в этом, в моменте искусности командирского дела заложена та иррациональная, отсылающая к морали основа. Только человек обладает свободой воли, в том числе для отказа от применения власти и силы в той ситуации, когда можно избежать насилия для спасения людей. Этому следует еще научить, об этом необходимо еще предупредить, и от груза этой ответственности еще нужно, при необходимости, человеку помочь себя восстановить. О чем речь, когда мы говорим о восстановлении или воскрешении души в случае командира, который добровольно без остатка сводит себя к исполнению социальной роли? Воин (на службе) – носитель статусного тела, явленного в своих публично приемлемых формах, о нем говорит Гегель, подчеркивая первичность социального перед личным: «Катон может жить лишь как римлянин и республиканец» [2]. Человек, призванный исключительно к служению, ставит себе социально одобряемые цели, исполняя как дОлжно роль на социальной сцене, что не предполагает неуверенности или дискретности, иронии или дистанцирования; не предполагает ни перебоев, ни двойной разметки времени. Амбивалентность социальной маски служения в том, что она как стигма всегда уже дана в объективном непрерывном течении времени, в гарантированности божественного и(ли) полисного смысла. Смысл служения всегда определен извне, но решение на него принимается личностью изнутри. Несъемная маска прирастает к лицу навсегда, не позволяя личности удовольствия от карнавальности культуры.

Итак, это не ремесло потому, что ремеслу не нужен вне-положенный смысл, продукт ремесла самодостаточен как результат, в нем есть цель в себе. В военном же деле необходимо оправдание извне, социальное признание, осмысленная целесообразность для общества и историческая слава, также как нужны человеку, прошедшему через вооруженное насилие, поддержка и реабилитация, компенсирующая травматический опыт. И это важно, в том числе для того, чтобы основать новую жизнь, найти в себе примирение и обнаружить в себе доверие.

Тем не менее, если вернуться к Посвящению в начале, то интенция признанного коллеги-стратега отстоять свое «ремесло» – военно-морскую науку, военно-морское искусство, военно-морское дело, – вполне разделяется нами. Уникальное, самоценное всегда утверждается вопреки давлению универсального, вопреки к бюрократическому единообразию. И здесь, безусловно, философия выступает в защиту уникальности военно-морской культуры и специфичности военно-морской деятельности, более того, на наш взгляд, следует говорить о самостоятельности ее развития в историческом масштабе, и, соответственно, о некоей сквозной идентичности ее представителей, о культурной памяти, а также о культурной автономности своеобразного военно-морского братства, в особенности в случае относительно молодого подводного флота.

Спасение утопающих и план спасения – это не дело администрирования и менеджмента, не дело бюрократической машины, которая, например, у Кафки, успешно функционирует в центре Европы, вблизи устойчивых скал и надежных стен Замка: в укрытии, в коридорах, под сводами, за закрытыми дверями. Напротив, хозяйствование и домоуправление военно-морского командира, взявшего на себя ответственность за Дом, в котором и боевая задача, и люди, и техника в некоем единстве перед лицом смерти, в стихии моря. И в этом отношении флотский командир сталкивается с особой трудностью, которая состоит в том, что он один являет собой Твердь, «сушу» (незыблемость закона у К.Шмитта [10]), является гарантом справедливости, и носителем своеобразного этоса «соли земли».

Resume

Вернусь к Слову, – которое жизненно необходимо выполняющему миссию или обретшему призвание, как нужна молитва всякому молящемуся. Слово – не только слово признания и чествования, не только слово личного дневника (разделяющее тяготы службы и боль исповеди) или поэзии (обещающей красоту вопреки смерти). В случае картины Магритта слово («это не трубка») нужно, поскольку иначе это тривиальный рисунок. Точно также в случае военного дела: слово указывает нам на тот разрыв в нашем понимании, на тот глубинный план бытия, который позволяет нам оставаться людьми. Слово может даже не богоугодное дело превращать в честное служение, если только это Слово не девальвировано (в информационной войне изолгано), не «заболтано» (лицемерными фразами пропагандистов). В наших человеческих интересах сохранять чистоту, точность и незамутненность наших слов, вызывающих доверие.

Неизбежную ремесленную компоненту военного искусства, истрачивающую и изнашивающую человечность, можно выдержать, только если это призвание, только если человек был вызван, чтобы быть защитником Дома бытия, удерживать своими личными силами надежный кров, уберегающий возможность развития. И такая призванность сохраняет человечность воина, позволяет отличать военную хитрость от циничной лжи. И она же сохраняет скромность, меру и стыд, препятствует наслаждению своей силой и могуществом, данной властью. (Замечу, что встреченные мной лучшие командиры были на удивление скромны, неприхотливы, деликатные и тихие в повседневном общении). Сохраняя связность со всей целостностью бытия, уважение к его Тайне (ἀλήθεια, алетейа), которая выше сиюминутных успехов и значительнее материальных сил войны, представитель военного сословия может сохранить доверие к жизни и к людям. Поскольку без этого базового доверия теряется осмысленность военного искусства.

Ссылки:

1. Агамбен Дж. Царство и слава. М., СПб, 2018. – 552 с.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике, ч.1. Идея прекрасного в искусстве, или идеал //Эстетика: в 4 т. [под ред. М. Лифшица]. Т.1. Москва: Искусство, 1968 – 1973.

3. Маклюэн М., Фиоре К. Война и мир в глобальной деревне. М. 2012. – 219 с.

4. Герц Р. Смерть и правая рука. М., 2019.

5. Жерве Б.Б. Стратегия. Лекции, читанные в Морской Академии в 1919–20 уч.году. С. 42–49.

6. Фуко М. Это не трубка. М., 1999. – 146 с.

7. Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе// Логос, Т. 27, №2, 2017. С. 95–156.

8. Немитц А.В. Очерки по истории русско-японской войны. Лекции, читанные в Николаевской мор.академии в 1909– 1912 гг. Т. 1–2. СПб, 1912. (Сообщение 3, том 1).

9. Шапошников Б. М. Мозг армии. В 3-х книгах. М.-Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы. 1927–1929.

10. Шмитт К. Номос Земли. М.: Владимир Даль, 2008. – 672 с.

11. Шмитт К. Понятие политического. СПб, «Наука», 2016. – 570 с.

12. Vom Menschen. Handbuch Historische Anthropologie. Hg. Christoph Wulf. 1997. S. 479–488.

§ 2. Пустота в центре мира: жертва временем

«…венок терновый носят те, кому не позволяют быть царями себе самим»

Ж.Сарамаго

Выделяя разные режимы времени, – нулевое божественное, бесконечное природное, хронологическое социальное, оставшееся экзистенциальное, – можно обнаружить, что уникальность позиции жертвы и ее функция состоят в интегрировании всех этих режимов. Сопричастность всем этим режимам одновременно, способность удержать их единство – выделяют жертву. Наши размышления о жертве инициированы стремлением понять предельную самоотдачу командира, время которого без остатка посвящено социальному служению – «не до себя». Совпадение исполненности социального смысла с реализацией своего личного призвания отличает командира.

Варианты разметки времени

Исходная философская интуиция связана с корреляцией времени и смысла, со взаимопревращением одного в другое: искусно превращенное личное время преображается в общедоступные смыслы (случай писателя Пруста). А найденный точно, в личном усилии, смысл (замысел) сберегает время жизни социума (фигура командира).

Предваряя размышления о жертве временем своей жизни, рассмотрим различные режимы времени. Их можно дифференцировать следующим образом: 1) «нулевое время» – время первостихий или время Кроноса, не дающего развернуться бытию. Запустить время из Ничто – это придать динамику и положить начало смыслообразованию, связанному с конечным существованием, выйти из до-бытийственной и до-временной первоматерии. 2) Для понимания природного («объективного») режима времени и 3) социально-политического (хронологического) режима, обратимся к Э.Канторовичу с его различением двух тел короля. Король хотя и «имеет природное тело, украшенное и облеченное королевским достоинством и саном; но у него нет природного тела самого по себе, отделенного и отграниченного от королевского служения и достоинства, а есть природное тело неразрывное с телом политическим… Таким образом, природное тело благодаря присоединению к нему политического тела (каковое включает в себя королевские служение, правление и величие) возвеличивается…» [2]. (Запомним это: социальное (служение) затмевает природное (старение). Что будет потом с престарелым Героем? Вернем к этому вопросу в главе 2 части III.)

В отличие от мерного и равнодушного, как накатывающие волны океана, природного, – биологического и геологического времени, – время социальное связано с хроникой славы рода или сообщества, с его исторической памятью, всполохами знаменательных свершений. «Король есть имя вечности, которое будет существовать всегда в качестве главы и правителя народа (как предписывает закон), – столь же долго, сколь будет существовать народ…; и в этом имени король не умирает никогда» пока существует род («Ленин живее всех живых»). 4) И, наконец, время экзистенциальное: время, означающее наши радости и страдания, надежды и память, отпущенное и оставшееся человеку время.

Жертва сопрягает в себе все режимы. «В одном лице я здесь играю многих», – говорит у Шекспира Ричарда II в одноименной пьесе. Эти «варианты «умножения» короля» Шекспир развернул в трех образах: короля, шута и Бога, – но всем им придется исчезнуть, когда восторжествует время экзистенциальное, когда в знаменитом монологе в тюрьме он связывает разные режимы времени14. От божественной власти короля (без счета времени) к королевскому «имени» (хроники исторической славы), а от «имени» к неприкрытому страданию человека (Ecce Homo/«Се человек») [2]. В рефлексии страдания устанавливается связь времен.

Экзистенциальное время связано с превратностями судьбы, с коловращением страсти и страдания, с обретением смысла и событием Дара/траты. Как сказано об этом у Мандельштама: «Время вспахано плугом, и роза землею была./ В медленном водовороте тяжелые нежные розы,/ Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела». Отведенное человеку время – отмеренное, но нелинейное; емкое, но тугоспеленутое памятью или проектом; сопричастное всегда нежной «душе ребенка» и вместе с тем соразмерное кроваво-тяжкому мандельштамовскому «Век мой, зверь мой». Невесомым временем, то есть неоплаченным поступками и страданиями, кровью и жертвой, будет та или иная форма длящегося и дисперсного времени, переходящего в степень скуки, тоски, ожидания. Вектор осмысленности может быть ему задан мерным циклическим природным ритмом (для мирного созидательного, возделывающего культуру землепашца), или стрелой традиции, славы и эволюции сообщества (для политического субъекта), или же обещанной вечностью бытия с Богом (для верующего человека). Например, гарантирован длящимся временем человек военный, имеющий свое предназначение в службе – в утверждении и защите жизни политического тела народа. Но его собственное тело редуцировано до инструмента власти, теряя значимость других размерностей: природно-биологического, экзистенциально-личного, призванного в обитель божью. Или, например, ветхозаветный Иов, праведная жизнь которого полностью в руках Бога – сам же Иов перед лицом абсолютной божественной воли находится в длящемся времени смирения, дело не доходит до личного поиска и обретения смысла, до Поступка или жертвы, до конструирования какого-то другого времени – природного, социального, экзистенциального. История Иова учит, а военная служба в мирное время ставит перед нами проблему: в чем найти опору в ситуации безвременья, если нет опыта экзистенциального напряжения. Как не сойти с ума от скуки военному или как не взроптать на вдруг падшую на голову несправедливость смиренному Иову. Знание разных режимов времени может быть спасительным. Навык перемещать внутренний взор между разными режимами времени закаляет и укрепляет так необходимое нам самосознание.

Итак, для чего в практическом ключе командиру необходимо знать о режимах времени. Это открывает ему возможность дополнительных степеней свободы, не только для себя, но и для вверенных ему людей. Понимание скрытой жизни сознания, возможности перехода между разными режимами времени дает приращение в критических ситуациях, когда необходимо быстро принять решение. Подобно тому, как зная о жизни звезд, мы хотя и не участвуем в ней, но расширяем свой горизонт и уплотняем свой контекст. Во всяком случае, знание о режимах времени окажет нам помощь, сориентирует в ситуации неопределенности, а главное избавит от догматизма, стереотипов, тотализации одномерных представлений. Дополнительные степени свободы дают возможность ускользания, маневрирования и помогают не загонять себя в угол одной-единственной картины мира. Умение менять разметку времени формирует доверие к себе, дает спасительную цезуру – глоток воздуха – в напряженной деятельности командира.

Отложенное время и точность жертвы

Жертвоприношение становится точкой отсчета Нового времени, будучи как акт вне времени, оно время учреждает (до изгнания из Рая времени ведь не было, даже само грехопадение все еще безвременное событие, – Бог весть, сколько оно длится). Время жертвоприношения всегда словно бы еще не наступило, это длящееся время подготовки (кто-то ходит по пустыне, кто-то идет из Вифании в Иерусалим), потому что, когда насилие «развязано», то самой жертвы уже нет в этом Новом времени, она может только быть воскрешаема (воспроизводима в памяти). Нас интересует (в случае военной системы) неопределенное время подготовки, о котором парадоксально пишет Гоббс: всякое время подготовки к войне уже является военным временем15. То есть, хотя война еще не началась, до-нулевое время (мы еще не изгнаны из Рая), но она уже идет в душах и умах призванных к ней людей (люди эти на меже, в межвременье): есть уже воля к борьбе, есть замысел, есть разыгранные в воображении сражения. Что с человеком, который воюет до всякой войны? Он живет еще до грехопадения, но уже знает о нем? Знает об отложенном на неопределенное время начале? Свершенное будущее в настоящем? И что является оборотной стороной такого знания о мифе до всякого мифа? С ним обстоит так же как с жертвой, которая уже отдала себя на заклание – до всякого момента ее вызова. (Мы не спрашиваем здесь психоаналитически или политически, кто развязал насилие и кто повинен в нем. Нам интересна сама ситуация до-нулевого времени). Как же можно оказаться в до-нулевом времени? Вспомним Одиссея, спустившегося в Царство мертвых или Энея – они были храбрыми воинами.

Есть совершенно противоположный по направленности процесс – низведение в Ничто безвременья, например путешествие Героя мифа в загробный мир (кто же знает, сколько он там пробыл, но вернулся он точно иным, уже ведающим будущее. Вспомним сказку Афанасьева о солдате и черте, у которого солдат, пробыв там, казалось, всего три дня, вернулся через три года, без своей скрипки, но с книгой предсказаний). Жизнь Иова чистым божественным насилием мгновенно лишена Правды, отнята размерность земной справедливости, и вместе с тем происходит отмена течения времени (и это постараемся запомнить: связь справедливого хода вещей и времени). Своим абсолютным произволом Бог лишает Иова суда (обрекает на бессмысленность безвременья): «Должен ли я лгать на правду мою? Моя рана неисцелима без вины» (Иов, 34:6). Торжество стихии несправедливости лишает жизнь разметок. Границ, ориентиров. Время длится, жизнь проходит без смысла. Значит, категория справедливости для воина чрезвычайно важна, если уж пожертвовал жизнь, то ради благой и справедливой миссии. Здесь мы подходим к болезненной теме самоубийства среди военных. Наша гипотеза состоит в том. что главной причиной самоубийства, на которое решаются далеко не худшие, в том, что где-то обесцененной оказалась идея справедливости. Именно справедливость, а не правопорядок является ключевым элементом жизни воинского союза. В случае Иова – чистого божественного насилия – речь и не может в принципе идти о справедливости, Бог несоразмерен никакому суждению человека: «Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас» (Иов, 9:33). В своем отчаянии Иов ищет учреждения смысла, пытается найти точку начала, определить отсчет и установить меру (пусть, если есть грех, то будет он хотя бы измеримым, а вина искупаемой; если бы удалось измерить, назвать и определить): «Но праведник будет крепко держаться пути своего, и чистый руками будет больше и больше утверждаться. А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его» (Иов, 19:25–27). Такова оправдавшаяся надежда Иова на праведный суд и возвращение времен, Ветхозаветный Бог всесилен обратить все вспять. В христианской культуре спасительной становится идея прощения.

Что же такое отложенное время, в котором живут воины, свершенное будущее в настоящем? Оно связано с приостановкой развертывания личного поиска в пользу предоставленного смысла общественно значимого служения. Обещанием Рая приостанавливается их экзистенциальное время, но не утекающее природное время: воины «забывают», что «в одну реку нельзя войти дважды». Выступая гарантом мира и спокойствия, защищая благоденствие и развитие культуры, жертва (и в этом ее чистота) не может одновременно заботиться о своем спасении. Воин живет в подготовке, в вынужденном межвременье, когда еще не пришло время войны и отсчет не начался. И его жертва личным временем как изнанка мира: та тень, которой мы не видим и не знаем, но которая является условием нашего бытия и света. То Ничто, которое формирует границы мира (пока еще живых), отделено ими как заложниками. Солдат у Стравинского заложил черту скрипку и отдал свое время, но в обмен получил книгу предсказаний – Белую книгу. Осмысленность жертвы солдата связана с выигрышем времени всем обществом (а за это время народились и выросли дети, – говорится в сказке). Ничтожащее Ничто как трехглавый змей отступает перед самопожертвованием человека-воина, происходит критическое осознание границ Мира и длится размеренное время, за которое воинское сословие расплачивается невозможностью свободного волеизъявления. Как емко сказано у Гельдерлина в гимне «Мнемозина»: «Богам не угодно, когда /Муж свою душу не хочет, щадя,/ Сдержать, но так он должен: ведь у него/Отнята скорбь». Именно на этот экзистенциальный момент жертвы временем следует указать в философии военного управления, дав во встрече с философом речь этой пустоте, иначе она останется бессловесной тоской.

Фигуры, воплощающие особую разметку времени

У Бодлера есть знаменитая фраза о трех почтенных фигурах: священник, воин и поэт. Их выделенность состоит в призвании жертвовать: во имя Бога, общественного блага или истины. Социальные аспекты жертвоприношения и функции жертвы рассмотрены М.Моссом, Р.Жираром, мой же интерес был сосредоточен на личной способности, на призванности к самоотречению или даже на невозможности не быть жертвой. И эта способность связана с особой внутренней разметкой времени у личности.

В военной системе воспитания и жизни речь идет о редукции личного времени к социальному, поскольку время служебное у военного тотально дисциплинированно, без провисаний находится в инструментальной и сиюминутной готовности. Но вот личное экзистенциальное время не строится рационально, события понимания и откровения не случаются гарантированно, оптимально, эффективно, они как «перебои сердца» у Пруста внезапны. При исключении этой спотанности («Дух веет где хочет») у воина неизбежно возникает «дефицит личного смысла», хотя его служба как таковая осмысленна.

В качестве примера рассмотрим предельный случай: командира подводной лодки, наделенного почти божественными полномочиями – властью распоряжаться временем других, а в критическом случае – временем жизни. Командир, будучи хранителем времени, поскольку распоряжается его порядком и разметкой, не «царь себе самому», у него нет своего экзистенциального времени помимо времени социального, и в этом состоит жертва: его экзистенциальное (оставшееся) время полностью без остатка конвертировано в социальное. Тем самым, на месте живого биения личной экзистенции оказывается пустота. Распоряжаться социальным временем и не иметь своего времени в случае командира – это две стороны медали. Только тот, кто может пожертвовать, – рискнуть остаться без опор внутреннего личного времени в полном доверии своим силам и своей судьбе, – тот способен целенаправленно и надежно выстроить социальное время, дисциплинировать его. Более того, дело в компенсаторном умении трансформировать нечто бытийное (преходящее) в социально значимое: свое срывающееся чувство преобразовать в порядок коллективного времени, свой дефицит личного смысла превратить в приоритетность социального. Командир, жертвуя личным временем и смыслом, выступает противовесом и гарантом социального и боевого порядка: находясь в центре устроенного им мира, он оказывается из этого мира исключен; в ситуации, где все равны, он один остается неравен, ибо, спасая и гарантируя коллективную справедливость, права на свое спасение не имеет. Для этого нужна отчаянная решимость.

Как неравен (в собственных размышлениях) при всеобщем равенстве права на жизнь оказывается главный герой в рассказе «Стена» Сартра. Он спрашивает себя: почему «я согласился умереть вместо него: его жизнь стоила не дороже моей – любая жизнь не стоит ни гроша. Когда человека толкают к стене и палят по нему, пока он не издохнет, кто бы это ни был – я, или Рамон Грис, или кто-то третий, – все в принципе равноценно». Но личный выбор командира состоит в том, что он сознательно исключает себя, он неравен потому, что он в ответе за всех, сознательно взял на себя бремя «искупительной жертвы». Что потом делать командиру с этой своей проклятой «исключенностью», – в этом проблема для специалистов (психологов, практических философов), обязанных помочь вернуться командиру не опустошенным, способным к мирной жизни..

Интересна в связи с этими размышлениями фигура философа, отличающаяся безвластием и отсутствием жесткого принуждения времени. Философ сам себе царь, поскольку у него есть лишь время его личной свободы. Даже если это время дискретное, нахлынувшее или ворвавшееся, кристаллизовавшееся из скуки, в любом случае время событий смысла не соразмерно бесконечному круговороту бытия; мысль живая вне природного ритма, как и вне божественного произвола, да и вне социальных принуждений (если вспомнить Диогена и Сократа). Это время «слабых» личных усилий, с этим временем мы приходим к своему ожидаемому концу в заботе о душе. Это время свободных размышлений уже после грехопадения, всегда уже рефлексия над бывшим. (Наиболее пронзительный автор в этом оношении Кьеркегор). Это не время героев-Титанов, но время творца, когда нет страха пустоты или бесконечности. Что касается фигуры поэта, то «бесхарактерный» (с точки зрения дисциплины и принципов военного управления – твердости, настойчивости, непрерывности, рациональности и плановости и др.) и своевольный, в истекающее песком личное время, поэт/ художник успевает запечатлеть ускользающие тени смысла, без остатка превращая глубину своей экзистенции в ритмы своего творения, и для этого также нужна отчаянная решимость. Священник же, третья фигура Бодлера, становится «обителью Бога и многих приведет к пониманию Божьих заповедей». Но это не столько вопрос акцентированно персонального самопожертвования, сколько подражания, ибо для него уже есть и Спаситель и Создатель, он удерживает в себе Дух. «Воистину имели они в двух телах единую душу» – это сказано о тех, кто помогает сирым духом или умом, восполняя своим служением духовные запросы своей паствы.

Итак, если жизнь определена службой, – устремлена ли к славе земной, связанной с героизмом и памятью (людской), или устремлена к славе божьей на земле, – время длится законосообразно и превышает ограниченную человеческую жизнь (неразрывная связь времен). Соизмеряя себя с этим временем (с памятью-Мнемозиной или с божественным временем), человек, может терять «тонкую красную нить» своей личной экзистенции: свои персональные смысл и время. Если он способен к жертве и призван к славе, то речь идет о преодолении собственной печальной конечности и ограниченности своих сил в Воинском или религиозном союзе. Сила союза дополняет индивида, придает ему вес.