Клетка в голове

«Что ещё, блин, за придумка?! Постоянно на нас глазеть. Дрочат там на нас они без перерыва, что ли?! Никакой жизни! Нужно побыстрее на зону. А то здесь – полный беспредел от мундиров16».

Из-за недосыпа Громову казалось, что гул от лампочки становится всё сильнее. В один день он решил для себя:

«Разворочу всю эту чёртову лампу на ночь глядя. Ремонтник не придёт до утра, а эти бабы-вертухаи17 не смогут её починить. Хоть посплю нормально».

Но в этот день после отбоя, когда Громов встал с нар18, взял табуретку и двинулся с ней в руках – один из сокамерников понял по взгляду, что он хочет сделать, и встал прямо перед ним, заслонив тому лампу дневного света. Мужика звали Михаилом. Он в своё время отсидел по малолетке19 – тогда такие колонии ещё не упразднили – и по глазам Громова понял, что тот хочет сделать. Михаил стал вплотную к Громову, взялся за стул и тихо сказал ему:

– Не беснуйся. Ты скоро уйдёшь на этап. А нам тут пока ещё жить.

Громов хотел было возразить, но не стал спорить с Михаилом. К тому же он был старший по камере – пришлось отдать ему табуретку и дальше мучится от бессонницы.

О своём будущем Громов тоже много думал. Эти мысли были, наверное, даже хуже, чем размышления о предстоящем заключении.

Вот он отсидит свой срок – а что потом. Ведь пока не закончится эта проклятая война, его будут осуждать на заключение снова и снова, и снова. Так до бесконечности. Ему даже не надо будет нарушать закон – грабить, пить, драться. Чтобы его снова посадили в тюрьму, ему будет достаточно просто выйти из неё на законных основаниях. И процесс начнётся по-новой, если он не пойдёт служить. Новый срок, скорее всего, с ужесточением режима за рецидив. И какого чёрта его сочли взрослым?! Его – шестнадцатилетнего. Дали полный срок, без привилегий в заключении, без дополнительных свиданий и посылок. Тюремное заключение для шестнадцатилетнего парня по всей строгости.

«Да они охерели! С меня – как со взрослого спрашивать! Я же ведь по всем понятиям и законам – малолетка. И меня в тюрягу! Не в колонию и не под арест, а на строгий режим. Нет – такое может быть только в России! Но даже при Союзе такого не было. Беспредел!»

Он думал обо всех сферах жизни, куда путь ему теперь заказан. Да его теперь ведь без связей не возьмут даже на самую обычную работу. Молодец, страна – потеряла ещё одного человека. Всё – ему теперь жить только от тюрьмы до тюрьмы. Так просто перечёркивается судьба молодого парня, не верящего в патриотизм.

Теперь ему даже пресловутые «украл, выпил – в тюрьму» недоступны. Скорее всего его, только вышедшего за ворота, подхватит машина с полицейскими и повезёт на новый суд. Он, конечно, пошлёт их всех. Вот и новый срок. Другие будут, выйдя на свободу, глушить водку, есть от пуза и трахать всё, у чего есть грудь. А таким, как он – шиш.

«Надо будет, кровь из носу, с кем-то из правильных пацанов хорошо скентоваться20. Глядишь – перекантуюсь21 у того, кто выйдет раньше меня. Или он познакомит меня с нужными людьми, которые помогут достать нужные документы или подгонят для работы своих знакомых, чтобы отмазать меня от этой службы. А там, глядишь – и в дело возьмут. Сейчас воровскому миру нужны новые кадры. Кого забрали на фронт, кто спрятался где-то в глуши. Вот теперь настанет и моё время стать своим для них. Это будет всяко лучше, чем получить шрапнель в задницу и окачуриться в больничке. И лучше – чем мотать новый, бессмысленный срок».

В чём вообще его преступление? В том, что он отказался рвать свою задницу ради страны, которая ему ничем по жизни не помогала? И ради таких же людей, которые запрятали его сюда?

«Это – не преступление. Это самосохранение. За это теперь у нас сажают».

Он никак не мог взять в толк – что для страны хорошего в том, что он, молодой, смекалистый, будет сидеть в тюрьме за то, чего толком и сделать невозможно? Сидят за дела – убийство, кражу. А он ничего и не сделал, по сути. Но что толку рассуждать об этом, когда в областном центре воруют миллионы, а в Москве миллиарды долларов ежедневно?! Стране нужно на ком-то отыграться. Показать людям – что преступность наказывается (пусть и не вся, пусть и не та, которую следовало) и держится в узде. Стране выгоднее, чтобы он чахнул в камере, за счёт налогов других граждан.

Громов злился. На всех вокруг. На законы. На прокурора. На военкомат. На китайцев, заваривших эту войну. На родителей, из-за того, что не сберегли себя. На всех, кроме себя самого. Он был твёрдо уверен в своей правоте. Словно знал наверняка – стоит ему вступить в первый бой и через пять минут его застрелят. Или, ещё хуже – заколют штыками или разорвёт на куски взрывом артиллерийского снаряда.

Когда мать Громова пропала без вести, возвращаясь с работы из соседнего города, где был военный завод – семье пришёл конец. Отец пропал без вести во время одного из боёв на фронте. Его ещё не успели признать умершим – а теперь та же самая ситуация произошла и с их матерью. Вдобавок она не была застрахована (за это начальник платил работникам немного большую зарплату) – так что в любом случае пособие по потере кормильца семье не светило. Дети остались без присмотра. Но это было не самое плохое.

Громов, которому тогда было четырнадцать, решил подать заявление об эмансипации. Но что ему сказали эти госслужащие?!

«Без гарантированного места постоянной работы с достаточной зарплатой мы не можем признать вас совершеннолетним».

А на десятке собеседований на самую простую, тяжёлую и дешёвую работу, ещё до того, как он успевал хоть что-то показать, ему говорили:

«Ты ведь ещё сопляк. Такой нам не годится. Да ещё к нам будет заявляться комиссия по делам малолеток с постоянными проверками. Иди отсюда – нам неприятности не нужны».

На самом деле просто уже слишком много несовершеннолетних было эмансипировано в районе, где жил Громов. А подобная статистика нехорошо влияет на положение государственных служащих и органов. Если где-то у детей детство кончается раньше, чем у всех остальных в стране – значит, там что-то не так. А это грозит комиссиями и проверками.

«Нет – прав блатной мир. Работают только козлы».

К ним в квартиру уже заявлялась представительница по делам несовершеннолетних, чтобы раскидать его с братом и сестрой по детским домам. Ведь если бы их отправили в один – то они по отдельности не отправились в приёмные семьи, а кто возьмёт сразу троих детей?

«Эти скоты хотят меня сгнобить! Меня и всю мою семью! Сначала забрали отца – и, конечно, он погиб. Потом толком не искали мать. Вдобавок ещё и с нас с Владом и Жанкой растащить захотели! Всегда хотели изжить меня со свету! Суки!»

Но Громов подстраховался. Он подговорил старого друга отца – дядю Гришу, чтобы тот выдал себя за их дальнего родственника. И чтобы он подал документы для усыновления всех троих детей в семье. Представительница отдела опеки повелась на это. А потом уж закрутились бюрократические шестерни – справки, квитанции, заявления. Многие из них было невозможно получить, потому что орган, который их выдавал, был загружен работой. Иные же терялись при почтовом отправлении (не без помощи в виде взятки почтальону). В общем, представительница думала, что вот – уже скоро всё разрешится и просто забыла о них. У неё и так было много работы с другими детьми, родители которых были на фронте или на работе, или пропали, или скончались. Как и все госслужащие – она забила на Громова и его семью. Наконец-то такое отношение сыграло на руку.

Дядя Гриша хорошо исполнил свою роль и был готов подсуетиться, если это снова понадобится. Но просить его о том, чтобы он взаправду обеспечивал остаток семьи, Громов просить не стал. Нет – он решил для себя, что сделает всё, чтобы они смогли выжить сами. Как всегда и выживали. Достаточно быстро он нашёл себе занятие. Присмотрелся к парню, торговавшему мобильниками на вокзале. Вечером подошёл к нему поговорить о делах. И Тимоха, так звали торгаша, отвёл его к себе домой.

Там он дал Громову задание – проклепать горячими заклёпками плату разбитого телефона. Это была ещё та задачка. Работать с этими гибкими платами, толщиной с волос, пришлось под микроскопом. К тому же кронштейн сильно разболтался, и чтобы плата не дрожала от обычного дыхания – у держателя пришлось перебрать и перекрутить все сочленения деталей. Заклёпки тоже ставились кустарным способом – через нить волокна пропускался слабый ток, а работать в перчатках было неудобно – поэтому пришлось терпеть напряжение, проходящее сквозь пальцы и не сместить место скрепление половинок. Но, через пару часов Громов справился. Рука у него была твёрдая, глаза молодые и зоркие – а всё остальное, как сказал Тимоха «вопрос техники».

Так они и сдружились – Тимоха находил или крал электронику (в основном по мелочи – всё, что можно унести с собой не привлекая внимания), Громов её чинил или перепрошивал, чтобы обворованный не мог отследить и заблокировать устройство через Интернет или полицию. А после всего Тимоха продавал предметы. Прибыль делили 65 на 35. Работа Громова хоть и была непростой – но основал это маленькое дело, крал и продавал всё Тимоха. Риска у него было больше. Но и такой доли Громову хватало. Жил он со своими братом и сестрой небогато – но они и не голодали. Тимоха ещё подворовывал талоны на еду – так что жили они даже вполне не плохо.

Тимоха вообще бы настоящий босяк22. Он промышлял всем, чем только можно. Карманными кражами, сбытом краденного, продажей синтетических наркотиков, спекулировал продовольственными картами и дефицитными продуктами, даже угонял машины. Но при этом сам жил не очень богато, хотя имел солидный доход со своих дел. Просто была у него на полном содержании одна девушка. На неё у него уходило процентов семьдесят всех «честно заработанных». Громов недоумевал – как можно было такому парню, как Тимоха столько тратить на какую-то бабу. Но тот, на вопросы по этому поводу, всегда отвечал одинаково:

– Тебе не понять. Вот влюбишься…

Из воспоминаний о прошлом Громова выдернул металлический лязг дверного запора. В камеру вошла коридорная:

– Громов.

Тот, не вставая с нар, поднял правую руку.

– Есть, начальник.

Он специально не склонял это прозвище в женский род. Ему казалось, что он так ещё больше подчёркивает всю так и прущую наружу мужиковатость женского охранного состава.

– Завтра в три часа дня быть готовым для перевозки к основному месту отбывания наказания.

Коридорная вышла, громко захлопнув за собой дверь.

«Ну, неужели! Вот сволочь – даже не сказала, в какую зону этапируют. Опять ничего понятного. И с мыслями не будет ничего толкового».

Благо, что мужики в камере подсуетились его проводить. У них был запас чифира23. Они спрятали напиток в промежутке между плафоном электрического чайника и его декоративной непрозрачной облицовкой. Сварили в тот недолгий срок тогда, когда в СИЗО отключили электричество и все видеокамеры не работали. В общей суете сборов Михаил перелил чифир в чайник и поставил греться. Не доводя напиток до кипения, он выключил чайник и пригласил всю камеру сесть в круг и пустить чашку по кругу. Вкус у чифира был специфический – ведь изначально приготовлен он был уже давно – до того, как Громова поймали и отправили под суд. Ни у кого не получилось кайфануть. Однако сидельцы всё равно были довольны. Должно быть просто оттого, что делают что-то, запрещённое правилами. А может быть, просто от людского единения. Как когда всем весело после пикника, хотя все и попали под ливень после того, как уже выпили и съели всё мясо. Было просто приятно находиться именно с этими людьми.

На следующий день, в означенное время за Громовым пришёл конвой (опять-таки состоявший из грузных женщин). На прощание Михаил дал ему хорошего пинка. Он даже чуть не упал на пол, но схватился за край нар, стоявших в углу у выхода из камеры. Пожалуй, Михаил вложил в этот знак «чтоб больше не возвращался в тюрьму» немало и от себя.

– Бон вояж. Теперь выходи в большой мир. Да не опозорься, – на прощание сказал Михаил Громову. А тот, в свою очередь, подумал:

«Нет, всё-таки это – ненастоящие блатные. Ну, вот приеду на зону – буду обживаться».

4

Как только Громов вышел из камеры СИЗО и за ним захлопнулась его дверь, конвоирши закрутили ему руки за спину, и повели, довольно быстрым шагом, в комнату для обыска.

В самой комнате ему приказали раздеться догола. Он уже проходил через досмотр, когда его только арестовали и посадили в СИЗО. Однако к этой процедуре, тем более проводимой женщинами, молодому парню привыкнуть, пожалуй, невозможно. Громову постоянно казалось, что его тело пожирают глазами престарелые извращенки, которые уже давно не чувствовали в себе члена. Конечно, как и многое другое – это ему только казалось. Но тем не менее, пожалуй, любой чувствовал бы себя не в своей тарелке в подобной ситуации.

Из-за всеобщего призыва в низших чинах госорганов практически не осталось мужчин. Только на высших руководящих постах (не спускать же управление страной полностью на одних женщин), те, кто смог откупиться или же абсолютно непригодные (например, полностью глухие). Конечно, процедуру досмотра должны проводить лица того же пола, что и осматриваемый… Но, как часто говорят в России – вот как-то так. Всех и вся заменили женщины. И сделать с этим обычный заключённый ничего не может. Остаётся только расслабиться и попытаться получить хоть какое-то удовольствие.

После обыска, когда Громов оделся, его, вместе с вещами, опять же с закрученными руками, провели в фургон. Машина была достаточно старая. Но стены в ней оказались не исписаны. Обычно, когда осужденный куда-то попадает, он всегда старается оставить на стене свою отметку, или написать пару строк друзьям, если они вдруг попадут в это же самое место. Но здесь всё было затёрто и замазано.

Конвой сел в кабину вместе с ним. Машина отправилась в путь.

– В какую зону хоть отправляете? Скажете?

– Все детали этапирования будут оглашены на вокзале перед отправлением поезда.

Громов, конечно, подумал, что от него просто отмахнулись. Как всегда, не захотели иметь с ним никаких дел.

«Ну ладно – в фургоне мест ещё много, узнаю у кого-нибудь из своих».

По дороге на вокзал машина сделала две остановки, чтобы принять ещё двоих осужденных. Все они также сели внутрь вместе с конвоем.

Громов обратился к одному из заключённых:

– Слушай – ты то хоть знаешь, куда нас отправят? Ну – в какую зону?

Осужденный ещё не успел открыть рта (а может он и вовсе не ответил бы), как конвоирша сильно ударила Громову локтем в рёбра:

– Не переговариваться.

Он скривился, а когда поднял голову, то увидел, что тот заключённый, к которому он обращался, смотрит на него и усмехается.

«Ржёшь, сука? Небось, тебя, как курицу24, переводят в другую зону, чтоб шпионил. Ну – я тебя запомню».

Наконец они приехали на железнодорожный вокзал. Машина объехала его и припарковалась с другой стороны, у путей. Поездами уже почти никто не ездит – даже в России. Полёты на самолёте стали обыденными. Сейчас уже не считаются такой уж большой роскошью и перелёты на границе верхних слоёв атмосферы и космоса. Так выходит намного быстрее. А железные дороги стали не рентабельны – требуют слишком много людей, затрат и времени, так что их в основном используют для казённых нужд.

Открылась дверь и Громова ослепил свет улицы и белого снега снаружи. Тут же ему в спину прилетел толчок от конвоирши.

– Всем на выход.

Пока заключённые выходили на свет божий, водитель вытащил из грузового отсека их пожитки. Они находились прямо перед вагоном поезда.

Раздался приказ начальника конвоя, который ждал своих осужденных на вокзале заранее:

– Построится в линию. Встать смирно!

«Ну вот – небось, списанный вояка. Этап будет ещё тот. Раскомандовался. Всё по строгости…»

Осужденные построились. Сзади них стоял конвой с автоматами.

– Проткин Сергей Данилович, – выкрикнул начальник конвоя.

– Я, – отозвался один. Коренастый мужчина лет под сорок.

– Выйти на один шаг из строя.

Проткин вышел.

– Направляетесь в Карзольскую тюрьму. Приговор – десять лет. Встать в строй.

Проткин вернулся на место.

– Харлов Арсен Вартанович.

– Тут, – отозвался тот, что посмеялся над Громовым. Молодой, щуплый кавказец.

– Отвечать нужно: я. Повторяю – Харлов Арсен Вартанович.

Начальник подошёл ближе к Харлову.

– Я.

– При ответе нужно сделать шаг вперёд из строя! Я непонятно выражаюсь?! – начальник подошёл вплотную и уже кричал на него. – У меня что – дефект речи?! Я нормально говорю?! – на последнем предложении он почти ревел прямо у уха Харлова.

– Да, – было видно, что Харлов немного напуган.

– Тогда, может, ты не понимаешь русского языка?

Харлов молчал.

– Я задал вопрос! Отвечай, или все простоят здесь до отправления поезда. А он будет стоять ещё час.

– Да понял я. Что вы так…

– Завали хлебало! Ни черта ты не понял! Конвой – его посадите в камеру рядом с туалетом. Ещё раз. Харлов Арсен Вартанович, – в этот раз начальник произнёс его имя, будто с подтекстом – Хуйсен Хертанович.

– Я, – отозвался Харлов и сделал шаг вперёд, почти наступив на ногу начальнику конвоя – он всё ещё стоял к нему вплотную.

– Направляешься в Карзольскую тюрьму. Приговор – восемь лет. Встать в строй!

Харлов вернулся на своё место. Хорошо, что он не сказал что-то из ряда: я буду жаловаться. В такое время на жалобы, а тем более от осужденных внимания мало кто обращает.

– Громов Алексей Фёдорович.

До того, как начальник выругался на Харлова, Громов решил пошутить и не отозваться на своё имя, а потом заявить, что с ним конвой обознался и его должны были отпустить, поскольку ему вынесен оправдательный приговор. Но передумал, увидя сцену с начальником. Про Карзольскую тюрьму он слышал (а судя по всему – всех этапируют именно туда) и знал, что она не близко. К чему портить себе этап?

– Я, – отозвался он, сделав шаг вперёд.

– Направляетесь в Карзольскую тюрьму. Приговор – шесть лет. Встать в строй.

Громов вернулся на своё место.

– Всем пройти в вагон, – скомандовал начальник и показал на лестницу, ведущую наверх, внутрь.

Вагон оказался старым переоборудованным пассажирским вагоном плацкарт-класса. В первых трёх купе располагались помещения для конвоиров. Дальше были огороженные металлическими дверьми с редкими, но толстыми прутьями, купе для заключённых. По четыре койки в каждом, как и было предусмотрено конструкцией вагона. Третьи полки, на которые клали багаж были сняты. Коридор был очень широким, поскольку боковые койки тоже были демонтированы. На месте некоторых из них располагались откидные скамейки для конвоя. Вагон был довольно тёмный, поскольку свет заслоняли решётки на окнах, а электрические лампочки ещё не включили. Все стены были обиты листами железа.

Харлова, как и приказал начальник, посадили прямо около туалета. После того как его закрыли, он демонстративно бросился на дверь купе, но не рассчитал траектории и ударился носом о прут решётки. На его счастье, никто не обратил на него внимания и не заметил, как он оплошал.

Проткина посадили в купе посередине вагона. Он вёл себя куда более спокойно. Как любой адекватный человек, который признал не перед судом, но перед собой то, что нарушил закон, попался, и теперь ему придётся понести наказание. Взрослые охотнее соглашаются со сделанным ими, что им придётся жить в худших условиях, и при этом ведут себя намного спокойнее, чем малолетние. В двух словах взрослые куда чаще думают: «Ну, ладно» или «Будь так».

Громову выделили купе, которое располагалось через одно от помещений для конвоя. Всё это сделали, чтобы разделить заключённых и минимизировать их общение через соседние купе. Громов осмотрелся – всё не так уж и плохо. В купе он был один – значит, мог располагаться в нём, как король. Четыре полки так и остались такими, какими были во времена гражданской службы вагона, за исключением того, что на них было нанесено специальное пластиковое покрытие, которое было невозможно вспороть и что-то спрятать внутри, или наоборот – достать набивку и поджечь её.

Громов бросил свои вещи на нижнюю койку и прилёг на соседнюю. Было мягко, но эта мягкость быстро ушла, потому что все до одной койки уже давно не набивались по новой. Набивка была спрессована и продавлена, возможно, тысячами тел – и заключённых и гражданских.

«Карзольская зона. Режим там, говорят, держится очень строго, но красных и сук практически нет, если верить рассказам. Там сидят, в основном – мужики. Есть и воры. Ну – четыре вора стоят десяти мужиков. И уж тем более четверо воров могут управлять сотней мужиков. А раз на зоне нет красных и сук, но есть воры – значит, верховодят воры и место это неплохое. Приживусь».

Поезд тронулся с места. Громов встал с койки и решил посмотреть в окно, пока состав не выедет из города. Пейзаж был довольно унылым – всё вокруг уже замело снегом, но его края подтаяли из-за недавней оттепели и были грязно-коричневого цвета. Поезда проходили по промзоне и людей на пути встречалось мало. А безликие, дымящие заводы не радовали глаз, хоть это и была воля.

«Закурить бы сейчас. Или выпить», – подумалось ему. Но всех, идущих на этапирование, обыскали, как следует. Можно было бы спрятать пару сигарет в заднем проходе, но у него не оказалось герметичного пакета, а курить сигареты, находившееся там без «защиты» – не по понятиям (во всяком случае, он был в этом уверен).

«Даже если хоть одну секунду кажется, что что-то не по понятиям – лучше этого не делать. Так можно вмиг опомоиться25 на какой-то мелочи. А потом уже не отмоешься. Когда приеду на зону – нужно будет сразу сказать, что готов к прописке26. А то могут не понять и ухудшить её условия. А проходить прописку придётся по-любому. Главное – быстро вычислить старшего по хате27 и показать ему, что я – свой. А как показать? На слова любой горазд, но пацан должен и дело своё знать. Я разбираюсь в технике. Наверняка у них есть что-то, что нужно починить. Да – с этого и начну. Всё просто – делай то, что умеешь и не делай того, что будет выглядеть хреново».

Скоро на Сибирь спустилась густая ночь. За окном вагона не было видно ни одного огня – все фонари отключены. Электричество было нужно заводам и городам. Да и режим затемнения, чтобы вражеским бомбардировщикам было труднее найти цель, никто не отменял. Электростанции и без того были устаревшими в этих местах и работали с перебоями. Атомные реакторы строились долго и требовали хорошего контингента охраны, а всех мужчин, способных двигаться, направляли на фронт. Крепкие женщины, готовые к службе в тылу, были и без того заняты на подобных конвоях, на охране в тюрьмах или же просто работали в полиции. Роботам рано было доверять подобную задачу – они ещё совсем недавно научились более или менее сносно ходить. Можно было бы пересадить их на гусеницы, но это не решит основную проблему – интеллект. До сих пор не разработана нужная операционная система.

Глядя в плотную тьму, на Громова накатило чувство одиночества. Он был из тех людей, которые чувствовали себя не в своей тарелке, если не видели человеческого лица в течение более трёх часов. Ему было необязательно общаться с людьми, чтобы подавить одиночество – достаточно просто знать, что кто-то рядом. Конвоиров он за людей не принимал, а до своих попутчиков по несчастью ему было не докричаться. В вагоне трудно наладить переписку, тем более, если нет ни хорошей нитки, ни бумаги, ни ручки, ни опыта в этом деле. Можно было бы перестукиваться через трубу отопления, которая проходила под окном, но её хорошо изолировали листами металла – нужно время, чтобы через них добраться до трубы.

С чувством того, что он словно бы один в чёртовом мире, Громов решил побольше спать, до тех пор, пока они не приедут в тюрьму, или к нему не подселять сокамерника.

5

На следующее утро Громов проснулся оттого, что слышал навязчивый и непрекращающийся монотонный писк. У него разболелась голова – не мигрень, но всё-таки неприятно. За окном ещё не начала рассеиваться ночь. По-видимому, было раннее утро, но без часов – не понять. Он, ещё и не попав в тюрьму, уже словно отвергнут и выброшен миром в пустоту.

Постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал снова и не очень громко крикнул:

– Начальник.

Опять тишина.

– Что – все поперемёрли, что ли?!

Кормушка открылась и одна из надзирательниц, не опускаясь до уровня отверстия, ответила:

– Не шуметь. Что нужно?

– У меня голова раскалывается. Принесите что-нибудь.

– Только вместе с завтраком.

– А когда он?

Надзирательница взглянула на часы:

– Через час.

– Час?! Блин – я ж ведь изведусь! Дайте мне, что ли, просто таблетку какую-нибудь. Можно даже без воды. Или можете подавать сейчас жратву – я всё равно уже встал.

– Не положено.

Надзирательница закрыла кормушку и прошла дальше в коридор.