Его величество случай. Роман в рассказах

Когда началась война, Степан работал в Москве в институте геодезии, там срочно занялись проектированием фортификационных сооружений. У Степана была бронь от призыва в армию. Братья Лёли работали инженерами и тоже имели бронь. Брат Валентин записался добровольцем на фронт и погиб в 1942 году. В том же году брата Бориса призвали на фронт, где он получил тяжёлое ранение в ногу. У сестры Лёли Галины родилась дочь Бэлла. Галина работала военным переводчиком в НКВД на Лубянке и дослужилась до чина майора. С мужа Галины тоже сняли бронь, его призвали на фронт. Его часть попала в окружение противника, и он оказался в плену у фашистов. Руководство НКВД приказало Галине Алексеевне Соколовой немедленно через газету отказаться от мужа и отца её дочери, что она и выполнила.

Летом 1942 года Степана призвали в армию, которая двигалась в направлении Сталинграда. Но до Сталинграда Степану не суждено было доехать. В части, где он служил, ему поручили заниматься стенгазетой. Он не только прекрасно рисовал, но и писал патриотичные статьи и стихи. Газета считалась одной из лучших чуть ли не на всём фронте. Это заметил один доблестный женатый, но любвеобильный генерал, который поручил Степану деликатное дело: писать своей любовнице за него письма, стихи и разрисовывать их виньетками и цветами. После победы в Сталинградской битве Степана, как старого, 1895 года рождения, демобилизовали.

В 1944 году Дольские вернулись из эвакуации в Москву. В свою комнату в Вадковском переулке они попасть не смогли. Туда самовольно, вскрыв замок, вселилась какая-то семья. Они врезали свой замок и законных владельцев туда не пустили. Это несмотря на то, что Степан платил за квартиру всю войну (имелись жировки). Дольским по протекции брата Бориса Алексеевича Соколова (тот занимал большую должность) разрешили пожить в клубе Измайловского парка, в большом зале в шестьдесят квадратных метров. Степан судился с незаконными жильцами и выиграл дело. После выселения захватчиков комната представляла жалкое зрелище: на полотне картины Владимира Пчелина след от глубокого ножевого пореза, на рояле следы от молотка, стёкла в буфете выбиты, посуда побита, вещи порваны или украдены. Одним словом – вандалы.

Окончание войны Дольские встретили в своей комнате в Вадковском. Лёля оплакивала своего погибшего младшего брата Валентина. Галя закончила войну в звании подполковника, но в семье её негласно осуждали за то, что лишила дочь отца.

Народ оплакивал погибших и праздновал Победу. Начиналась тяжёлая, голодная, но мирная жизнь.

Лёля и Степан не герои, не военные, не партийные работники, они простые люди, цель которых – накормить семью, любить друг друга и детей. Главное – не подличать. Воспоминания о них – ода простым обывателям нашей страны. Их миллионы. Полагаю, в том, чтобы быть обывателем, нет ничего зазорного, наоборот, именно тихие семейные радости помогали и ещё помогут людям в России выжить при любых режимах.

Заводные игрушки

Пробили часы. Косой луч закатного солнца вырвался из-за туч и будто оживил всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблёскивающее на раковине лезвие опасной бритвы деда Стёпы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Море», пузатый чайник на круглом столе. На подоконнике в трёхлитровой банке, накрытой марлей, плавает добрый, симпатичный, похожий на толстый рыхлый оладушек чайный гриб. Бабушка Лёля кормит его подслащённой спитой чайной заваркой. Гриб не просто живёт в банке, он работает: делает для нас очень вкусный кислосладкий напиток.

Красавица бабушка Лёля, стоя перед зеркалом платяного шкафа, прикалывает брошку к тёмнозелёному панбархатному платью. Я в нарядной матроске кручусь рядом: приподнимаю пальчиками подол плиссированной юбки, топочу по полу красными туфельками, корчу рожицы своему отражению. Мне недавно исполнилось шесть лет, и сегодня бабушка Лёля с дедом Стёпой обещали взять меня в гости на день рождения к дяде Боре – бабушкиному брату. Он с женой и двумя дочками живёт на Фрунзенской набережной в отдельной двухкомнатной квартире с мусоропроводом и с балконом с видом на Москву-реку.

Как их квартира отличается от нашей коммунальной в Вадковском переулке, где соседи нередко вылавливают на общей кухне мясо из щей, приготовленных бабушкой, наливают «случайно» воду в мои валенки, поставленные сушиться на батарею в ванной, тушат мне свет в уборной!

Мои родители приходят к нам по воскресеньям, а живут они недалеко, за Миусским кладбищем, в старом деревянном полуразвалившемся доме, в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне двенадцать керосинок и двенадцать рукомойников, уборная во дворе. Когда мне исполнился месяц, обвалился потолок, я чудом осталась жива. Конечно, бабушка с дедом не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях.

В квартире дяди Бори всё меня восхищало, а особенно блестящие паркетные полы и шкура бурого медведя на стене. А какие наряды на дамах! Как они благоухали духами! Лишь бабушкина мама Ольга Борисовна пропахла едкими папиросами «Беломор», потому что начала курить после революции в голод девятнадцатого года. В ожидании приглашения к столу моя бабушка Лёля и прабабушка Ольга Борисовна, сидя в обнимку на диване, разглядывали большой тиснёный бархатом семейный фотоальбом. Я подбежала и увидела на фотокарточках красавиц, похожих на принцесс с коронами. На мой вопрос «Кто это?» прабабушка ответила, что это она и её сёстры. Я, конечно, не поверила.

За праздничным столом у дяди Бори расселись гости. Слышны тосты, звон хрустальных бокалов, витают запахи пирогов, диковинных закусок. На большом блюде, как живой, лежит розовый поросёнок. Кажется, что он вот-вот захрюкает.

За специальным детским столом со мной сидят: дочки дяди Бори – Таля десяти лет и капризная Оля, моя ровесница, дочка бабушкиной сестры – нахальная Бэлка одиннадцати лет и дочка погибшего на войне бабушкиного брата – четырнадцатилетняя Мила. Она горбится, голова опущена, а лицо обезображено фиолетовым родимым пятном. Мила не участвует в наших разговорах и играх.

На десерт подали мороженое. Нет ничего вкуснее! Когда я долизывала вторую порцию, Оля отлучилась в детскую и вышла оттуда с куклой.

«Вот, папа из Англии привёз. Зовут Китси, фарфоровая. Осторожно, не урони!» – сказала она и гордо продемонстрировала большую куклу в атласном белом платье.

Ах, ничего прекрасней не видела! Затем девочки позвали меня в прихожую. Из стоящей на трюмо лаковой шкатулки мы доставали и примеряли бусы, клипсы, броши жены дяди Бори, душились её духами из цветных флаконов «Красная Москва», «Ландыш серебристый», «Белая сирень».

Я не заметила, как девочки куда-то исчезли, а потом появилась Бэлка и позвала меня поиграть на кухню. На пороге она неожиданно резко втолкнула меня внутрь, захлопнула дверь и выключила свет. Я испугалась, но не заплакала. Присмотрелась. Слева газовая плита. На ней ярким фиолетовым пламенем с шипением горят все четыре конфорки. В окне видны жёлтые шары уличных фонарей, а само окно светлым прямоугольником отражается на полу. Правая часть кухни во тьме. Слышу, как, притаившись за дверью, девочки хихикают, перешёптываются. Они ещё и подглядывают за мной в узкие продольные стеклянные вставки кухонной двери. Я пытаюсь выйти, но они меня не выпускают. Зачем они меня тут заперли?

Вдруг из тёмного правого угла я услышала шорох, щелчки, лёгкое лязганье, а затем равномерный скрежет. Пригляделась и увидела, как на меня оттуда медленно надвигаются страшные чудища. Когда они, отвратительно урча, выползли на освёщенный квадрат пола, я увидела, что это два боевых слона и танк размером с крупную мышь. Я догадалась, что это жестяные игрушки, но почему они вдруг ожили? По волшебству? Ужас сковал меня, крик застыл в горле. Железные твари всё ближе и ближе подбирались ко мне. Казалось, ещё миг и они набросятся на меня и загрызут. Я пятилась к двери, пока не упёрлась в неё. Когда я уже почти решилась перепрыгнуть через зверей и залезть на подоконник, они скрипнули в последний раз и замерли перед моими красными туфельками.

Тут за дверью раздались шаги и послышался возглас Милы: «Маленькую обижаете? Ах, паршивки!» – а Бэлка ей в ответ: «Сама уродина!»

До меня донёсся смех девочек и удаляющийся топот. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Я помчалась в гостиную к деду Стёпе и повисла у него на шее. Взрослые хором пели: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».

Девочки шептались и, поглядывая на меня, ехидно смеялись. Они затеяли игру в фанты. Меня не позвали, а я бы и не пошла.

Утренний туман

Нина пришла на занятия по вокалу в приподнятом настроении, в предвкушении, что сегодня будет разучивать Ave Maria Каччини. Педагог, дородная Клавдия Ильинична, предложила новую распевку. Она, аккомпанируя себе на пианино, несколько раз пропела протяжно, то повышая, то понижая сочным, хорошо поставленным голосом:

– У-у-утренний ту-у-у-ма-а-ан…

И вдруг Нине вспомнилось далёкое детство. Ей лет пять или шесть. Большая, просторная комната в Вадковском переулке. Она сидит на корточках на крышке рояля рядом с высокой комнатной пальмой, в руках крутит маленькую плюшевую мартышку. Мордочка у мартышки потешная, она всегда улыбается Нине, в отличие от куклы Китси, которая часто бывает грустная и даже злая.

Нина смотрит на бабушку, которую она зовёт мамой. Бабушка Лёля – самая красивая на свете, но она сейчас плачет. Глаза её смотрят с невыразимой мукой. Её нежная, будто изломанная рука тянется к стакану с водой, другой она нервно теребит скомканный носовой платочек. Рядом, нависая над ней, как гора, возвышается дед Степан – большой, багровый, лысый, страшный. Он гневно кричит на бабушку: «Лёля, отвечай, как его фамилия? Нина, как его фамилия?» Лёля рыдает. Нина сидит на рояле, прячется под пальмой, затем высовывается и, гримасничая, выставляет руку с мартышкой и тоненько пищит:

– Обезьянкин, Обезьянкин его фамилия!

Нина, как попугай, повторяет эту шутку и не может остановиться. От этого дед багровеет ещё сильнее, большие голубые глаза превратились в тёмные щёлочки.

Почему любимый Нинин дед вдруг превратился в чудище?

Это дед выпытывает у бабушки фамилию её сердечного друга.

А дело было так. Родители Нины были очень молоды. Они работали, учились, развлекались и навещали дочку только по воскресеньям. Нина жила с бабушкой и дедушкой, а мама с папой жили недалеко, за Миусским кладбищем, на Надеждинской улице (её сейчас нет), в старом деревянном полуразвалившемся доме, в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне стояло двенадцать керосинок и висело двенадцать рукомойников, уборная была во дворе. Конечно, бабушка с дедушкой не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях. Когда Нине исполнился месяц, обвалился потолок, малышка чудом осталась жива. Родители приходили только в выходной. Папа пел и играл на рояле, а мама крутилась перед зеркалом в красивом платье. Иногда они брали дочку гулять и закармливали её сладостями и мороженым. С ними было очень весело, но они часто ссорились. Нина звала бабушку «мама большая», а маму – «мама маленькая». С бабушкой Нине спокойно, она уверена, что та любит только её. Однажды Нина слышала, как бабушка шёпотом сетовала деду:

– Вот, прибегут, обкормят Ниночку чем-нибудь или простудят и исчезнут на недели, пока деньги не кончатся, а мне лечить. Всё порхают, забывая, что у них ребёнок.

Нина знала, что бабушка любила поворчать, но обожала своего сыночка, Нининого папу. Девочка не обижалась, что родители убегают в свою взрослую жизнь и им не до неё. Она была совершенно счастлива с бабушкой Лёлечкой.

Нина в основном жила с бабушкой вдвоём. Дед часто и подолгу, на три-четыре месяца, уезжал в командировки. Внучка и бабушка скучали, но не унывали. Они часто ходили на Миусское кладбище, где похоронен бабушкин отец Алексей Васильевич Соколов.

На кладбище девочке очень нравилось. Тишина как в лесу, птички поют. Бабушка молится у могилки, а Нина играет с мартышкой или мечтает, сидя на скамеечке.

Рядом с могилой прадедушки, как клумба в цветах, могилка молодой женщины. Её часто посещал очень красивый, статный полковник. Звали его дядя Коля. Они с бабушкой с ним подружились. После кладбища они втроём часто ходили гулять в детский парк Дзержинского. Дядя Коля ласково держал Нину за руку, и она чувствовала, что он добрый и любит и её, и бабушку. Он, полковник, вдовец, без памяти влюбился в кроткую и нежную красавицу Лёлечку.

Дядя Коля с бабушкой решили пожениться и, конечно, Нину взять к себе. Когда месяцами не появлялись ни родители, ни дед, то бабушка, наверное, считала, что они с маленькой Ниночкой никому не нужны…

Нина припомнила один очень тёплый сентябрьский денёк на даче в Ивантеевке.

Они с бабушкой жили в уютном маленьком сарайчике, поделённом на три части: в центре кухонька, а по бокам две комнатки – для бабушки с дедушкой и для Нины с родителями. К сарайчику пристроена маленькая терраска, вся увитая плющом, там семья обычно обедала за большим столом.

День был настолько солнечный и тёплый, что бабушка выставила на солнышко перед крыльцом детскую алюминиевую ванну, нагрела на керосинке в ведре воду. Маленькая Нина сидит в ванночке и блаженствует. Бабушка её намыливает, трёт мочалкой и подливает тёплую водичку из ковшика. Искрящиеся мельчайшие капли воды нимбом мерцают над девочкой. Звенит птичьими голосами высоченное синее-синее небо. На огороде, на грядках, как большие зелёные мячи, кочаны капусты, на клумбах цветут пышные тёмно-бордовые георгины и ярко-розовые гладиолусы, вдоль забора тянутся вверх заросли золотого шара. По нагретой дорожке, важно ступая толстыми лапами, идёт по своим делам хитрющий кот Барсик.

Милая бабушка, ей тогда было пятьдесят, в цветном сарафане с неизменной брошкой, причёсанная, бровки и губки подведены, ласково смотрит на внучку бесконечно добрыми серо-карими глазами. Слышно кудахтанье кур у соседки Дуни, лай собак. В золотистом воздухе проносятся две большие изумрудно-синие стрекозы. Потом бабушка приносит большую китайскую розовую махровую простыню и, нежно завернув в неё Нину, берёт девочку на руки и садится на скамеечку. Бабушка вытирает внучке волосы, напевая слова и мелодию «Хора девушек» из оперы Верстовского «Аскольдова могила»: «Ах, подруженьки, как грустно…» Голос бабушки звенит нежно, чисто и совсем не жалобно, а даже весело. И Ниночка подпевает во время проигрыша тоненько: «Та-та-та-та-та-а-та…»

Потом бабушка приносит блюдечко с поздней малиной и чашку с молоком. Какой неповторимый вкус был у сладкой, нагретой солнцем, сочной, тёмной, крупной ягоды, как вкус далёкого невозвратного райского детства!

Через много лет бабушка рассказывала Нине, что, оказывается, это было самое трудное лето. Дед Степан с начала июня был в экспедиции за Уралом, родители Нины уехали на юг к морю. Деньги кончились, и продукты были на исходе.

Заканчивался сентябрь. Казалось, все о них забыли, и никто не приезжал… Бабушка очень страдала от неизвестности и одиночества. Внученька же была её единственной заботой и усладой.

Дед скоро приехал. Он навёз подарков и жене, и любимой внучке, но вскоре опять отправился в экспедицию на Урал деньги зарабатывать, чтобы на даче рядом с сарайчиком поставить деревянный сруб. Вернулся он только в конце апреля.

Вот тогда и случился тот скандал, когда бабушка сообщила деду о своём решении уйти и забрать внучку.

Нина очень хотела жить с бабушкой и дядей Колей Тумановым. Он ей дарил игрушки и пел бравую песню: «Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам… Так громче, музыка, играй победу!..»

И вот эту его фамилию Туманов Нина и не должна была выдать. Это важная взрослая тайна, и она не выдала её, как дед ни допытывался.

Ударили старинные часы. Закатное солнце озаряло золотым светом всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблёскивающее на раковине лезвие опасной бритвы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Море», пузатый чайник на круглом столе, придвинутом вплотную к выемке рояля, белую дверь, ведущую в общий коридор их коммунальной квартиры. Глаза у Нины слипаются, ей уже пора спать, она сняла байковое платьице и сидит на рояле в трусиках и в маечке, прижимая к себе любимую игрушку – плюшевую мартышку. Нина уже не радуется, что знает тайну. Она устала от скандала и мечтает, чтобы бабушка перестала плакать и уложила её поскорее в постель, накрыла одеяльцем и перекрестила на ночь.

Больше дед Степан в командировки не ездил. Больше дядю Колю Туманова Нина никогда не видела. Нина, бабушка и дед стали жить опять счастливо втроём, и родители забегали к ним по воскресеньям. Бабушка и дед прожили вместе ещё тридцать лет до его смерти.

Вот какие воспоминания пробудили у взрослой Нины слова вокальной распевки: «У-у-у-утренний ту-у-ма-ан».

Любые воспоминания о детстве можно озаглавить «Утренний туман». Наверное, это прекрасно, что в детстве всё кажется необыкновенно загадочным, туманным, и думаешь, что, когда вырастешь, туман рассеется и увидишь, что жизнь ещё прекрасней, чем в детстве. Ведь казалось, что у взрослых столько возможностей – они такие большие, красивые и умные. Но удивительно: когда Нина подросла, она увидела, что почему-то они почти все несчастны.

Только у бабушки и деда были счастливые светящиеся лица. Да, у некоторых старых людей яркие, уверенные, светящиеся добром и участием глаза, открытые, дружелюбные лица.

Вот бабушка родилась в 1905 году в семье дворянина. Он был инженером, имел собственный дом на Тихвинской улице, большую семью, четверых детей. Лёля старшая. Училась в гимназии… Потом революция, голод, НЭП, война, эвакуация, возвращение в Москву в занятую квартиру…

Чем можно объяснить внешнюю красоту, лучистый взгляд и в старости? Только благородством души. Может быть, у некоторых в старости тело дряхлеет, а душа светлеет, возвышается?

После того как бабушка Лёля воспитала всех детей и внуков и похоронила мужа, она пошла работать санитаркой в роддом. Ухаживать за людьми, помогать больным – вот в этом радость её. Радость отдачи себя страдающим, страждущим людям. В больнице пациентки, а особенно роженицы, Лёлечку обожали: даже называли в честь неё новорождённых девочек. Правда, она рассказывала, что некоторые вредные медсёстры травили её и сплетничали, но все врачи ценили и уважали. «Когда дежурит Елена Алексеевна, мы спокойны», – говорили они про неё.

Нина с сестрой тогда не могли понять, зачем идти работать за копейки, в таких тяжёлых условиях?

Ответ: из милосердия! Ныне забытое, почти неодушевлённое для нас слово.

Вот подумала Нина слово «нас», и стало стыдно за то, что так обобщает: «Это не у каких-то “у них”, а у меня самой, у Нины, не развито чувство милосердия».

Годы проходят. Утренний туман рассеивается, и оказывается, что прекрасное будущее прячется за ещё более плотным туманом, пробиться сквозь который становится всё труднее и труднее. Но напрасно сожалеть о годах бессмысленной «борьбы за справедливость» и об упущенных возможностях проявления собственного милосердия. Остаются хорошие воспоминания. Добрые, милые лица…

– Нина, Нина, – вдруг громко звучит сочный голос Клавдии Ильиничны. – Ещё раз и на октаву выше, не зажимайся, распеваемся: у-утренний тума-а-ан…

Умирающий лебедь

Вокруг сверкающего льдом стадиона «Красное знамя» на Плющихе по трём дорожкам проносятся конькобежцы. Я всегда боюсь, что они меня собьют и разрежут длинными и острыми, как ножи, коньками. В центре стадиона красными флажками огорожен квадрат, где проходит соревнование юных фигуристов. С одной стороны, притопывая валенками, стоят судьи, закутанные в тулупы, шапки и шарфы. Напротив них расположились фигуристы и их родители. Голос в микрофон: «На лёд вызывается Нина Дольская, Камиль Сен-Санс, “Умирающий лебедь”».

Я выезжаю на середину катка и замираю в эффектной позе. Жду музыку. Балетный костюм, взятый напрокат, мне велик и на спине заколот английскими булавками. Трико телесного цвета неплотно облегает ноги, их пощипывает мороз. Белая пачка колышется в такт дрожи.

С первых звуков виолончели всю меня пронизывает волшебная музыка, и я превращаюсь в прекрасного лебедя. Взмахивая крыльями, плавно начинаю скольжение.

Подо мной уже не лёд, а гладь лесного озера. Лебедь то парит над ним, то кружится, то взлетает в прыжках. После стремительного вращения, прогнувшись назад, он начинает полёт над озером, плавно взмахивая крыльями. Внезапно лебедь резко останавливается и вздрагивает, будто от пули. Он медленно усаживается на воду, подогнув одну ногу. Раненая птица судорожно взмахивает крыльями, изгибается, пытается подняться, но тщетно. Лебедь покорно опускает голову. Трепет его крыльев с каждым тактом ослабевает. Под прощальные звуки музыки лебедь неподвижно лежит, распростёртый на глади озера. Спустя минуту он исчезает.

Лебедь улетел вместе с музыкой на лесное озеро, а я лежу и мёрзну на льду. Венчик из перьев на голове сполз на глаза. Придерживая его, встаю и кланяюсь во все стороны. Мне хлопают. Еду к поджидающему меня хореографу. Она набрасывает на меня кроличью шубку.

В микрофон объявляют мои оценки. Я им рада, но по лицу хореографа понимаю, что она мной недовольна. Эта хореограф очень знаменитая и строгая. Решаюсь спросить:

– Что, что не так?

– Ты умерла не в ту сторону.

– Как это?

– Надо было умереть лицом к судьям, а ты повернулась к ним попой и умерла в сторону зрителей. Смазала хорошее выступление!

Хореограф от меня отворачивается. На лёд вызывают следующую её ученицу.

Ничего не видя от слёз, качусь в раздевалку. По пути на дорожке чуть не столкнулась с конькобежцем. В тёплой раздевалке фигуристов ни души – все на соревновании. Пахнет сырыми деревянными полами, резиновыми ковриками, тряпками для вытирания лезвий коньков. Я подстилаю на лавку шубку и ложусь на спину, чувствуя булавки. Уже сухими глазами в тусклом свете ламп рассматриваю причудливые трещины на потолке.

Меня некому пожалеть. Папа ведёт соревнование, а мама судит.

Лужа

Тёплым апрельским вечером 1960 года из кинотеатра в Марьиной Роще под руку вышла молодая пара. Она – сама нежность и грация: не идёт, а порхает в модном приталенном пальто цвета бордо, кукольное личико в обрамлении чёрных кудрей, глаза цвета папоротника в еловом лесу. В руках у неё букет цветов. Он – воплощение силы и мужества: лицо крупной лепки, глаза как васильки, светло-серый костюм ладно облегает фигуру спортсмена. Женщина молчала, а мужчина вполголоса напевал неаполитанскую песню: «О so-оle, O so-оle miо-о». Он встал перед ней, улыбнулся и воскликнул:

– Как ты похожа на Джину Лоллобриджиду!

Она не ответила, шагнула в сторону и пошла дальше, а он – за ней.

– Ты опять на что-то сердишься?

Она отвернулась от него. Руки в лайковых перчатках теребили букет тюльпанов. Он тронул её за локоть и сказал:

– Такой хороший вечер, посмотри!

Женщина отдёрнула руку и, глядя сквозь него, сказала тонким голосом, чеканя каждое слово:

– Я в кармане твоего пальто опять нашла пачку лотерейных билетов. Ты же обещал!

Он резко остановился, как от удара, и тихо вымолвил:

– Ну, это… это старые, старые билеты.

– Все старые билеты я выбросила. – Она зло рассмеялась и добавила: – Хотя зря. Ими можно было оклеить как обоями нашу комнату в шесть квадратных метров.

Он побледнел, стукнул себя по карманам пиджака и выкрикнул:

– Зачем ты роешься в моих карманах?

Она тоже закричала:

– А на какие, интересно, деньги ты купил билеты, если всю зарплату отдаёшь мне?

– На подкожные деньги.

– На какие-какие? Подкожные?

Её лицо исказила гримаса отвращения. Мужчина взглянул на неё и увидел вместо жены фурию. Он испугался и забормотал:

– Прости, прости, прости!

Она вскрикнула, выдохнула и затараторила:

– Уж не те ли это деньги, которые твой отец дал на покупку туфель для Нины? Ей исполнилось одиннадцать лет, а размер ноги уже тридцать шестой – больше, чем у меня.

Женщина согнулась, губы задрожали, горло сдавило, будто она поперхнулась кипятком. Вот-вот и обида, и злость её задушат. Она продышалась, выпрямилась и, потрясая букетом, изрекла голосом робота:

– Ты знаешь, что я сделаю? Завтра же пойду и сделаю!

Он упал перед ней на колени, обнял, уткнулся ей в живот и, заливаясь слезами, зашептал:

– Нет, нет, Валечка, я тебя умоляю! Умоляю!

Жена стояла неподвижно как истукан. Затем размахнулась и не глядя бросила букет. Цветы с чавканьем шлёпнулись в большую лужу. По поверхности лужи пробежала рябь, но через мгновение она, как и до того, равнодушно отразила луну и звёзды. Букет луже понравился. Такого ей ещё никто не дарил – на дне у неё покоились пуговицы, подмётки и рваная калоша.

Муж, произнеся в третий раз «Умоляю!», отпрянул от жены. Он дотронулся до своего лица, и ему показалось, что он прикасается к мокрой тряпке. С криком «А-а!» он поднялся с колен, в три прыжка подскочил к луже и плюхнулся в неё навзничь. Расставив руки, он дотянулся до цветов и положил их себе на грудь. Лужа радостно громко чавкнула, заколыхалась и благодарно обдала грязью новый подарок судьбы – возможность принять в свои объятья красавца-мужчину вместо банального отражения луны и звёзд.