День, когда цвел делоникс

– И я не хочу больше никаких рисунков, ясно? – снова вступила мама. – Мы с отцом не довольны.

После завтрака отец поцеловал Ло в макушку, а меня потрепал по плечу, словно говоря: «Ну, ничего. И сломанные часы показывают верное время».

Наш Хвитер разделен на секторы, в центре которых находится «Новое Солнце» – светило нашей жизни. Там рождаются Дубликаты. Там же они и умирают. Там лечат больных, там дают приют нуждающимся. Мой дом с розами под окнами в секторе Си. Каждое утро отец выходил на работу в Программный Центр – важнейшее здание. Нет, не так. Называть зданием его было бы слишком бездушно. «Новое Солнце» – это живой организм, а Программный Центр – его сердце. Отец – один из многочисленных клапанов этого сердца. До Центра – триста километров. Но наш красный автомобиль, за руль которого тогда я так мечтал сесть, с легкостью доставлял отца до работы за двадцать минут.

Дверь захлопнулась за отцом, и мне снова захотелось плакать. Я снова почувствовал, что совершил самую ужасную вещь в мире. По крайней мере, все вокруг делали вид, что это так. Я не мог понять, как можно быть довольным оттого, что тебе не принадлежит? Как можно быть тем, кем ты не являешься?

4

Когда родилась Ло, меня на некоторое время отдали жить с дедушкой и бабушкой. Она тогда была еще жива. Но я солгу, если скажу, что помню ее. Да и вообще помню о том отрезке моей жизни. Кажется, я провел у них всего год или полтора. С чем это было связано, не знаю. Как-то не принято у нас было об этом говорить. Но теперь я думаю, этот вроде ничего не значащий момент в моей жизни предопределил многое в дальнейшем. Дед был художником. Не Дубликатом, а оригиналом. Я помню совсем мало. Только вспыхивают иногда картинки, похожие на комиксы: я сижу на полу, а передо мной большая кисть, размазывающая на палитре краску. И краска эта представляется мне радугой, сверкающей и глянцевой. А затем кисть двигается по холсту. Только кисть. Одна лишь кисть.

Я помнил запах табака и пирожков. Вспоминаю – и всего на секунду по-настоящему ощущаю их запах. А потом он растворяется, неуловимый, призрачный, как сахар в стакане воды. Мир того времени представляется мне перевернутой картинкой. Я помнил краски. Краски.

Когда я вернулся домой, мне было уже три года. Дом мой казался мне чужим и мрачным, и я тут же слег с болезнью. Врачи говорили, что это нервное. Это пройдет. Меня била лихорадка, я пылал и бился в истерике. И словно сон, я помню, как чья-то мягкая рука провела меня по коридору, дверь отворилась, и я увидел много света. И в центре этого света – маленькая детская кровать, похожая на корзину. Я заглянул туда и увидел ангела. Ангел спал, посасывая большой палец. А потом открыл глаза и уставился на меня своим бескрайним небом. Тогда, говорила мать, я быстро пошел на поправку. Лихорадка отступила, и я начал есть. Дом больше не казался мне пустым и мрачным. Я перестал по ночам звать дедулю. У меня теперь был свой ангел. От нее пахло теплым молоком и рождественским утром. Я укутывал ее в одеяло и обнимал. Учил ее говорить и смеяться. Она учила меня любить.

5

Дед теперь жил в пансионе. С кучей таких же стариков. Не знаю, почему, но мне нравилось бывать там, среди всех этих необычных людей. Запах там был необычный, но он нисколько меня не смущал. Одни старики целыми днями сидели в креслах, другие же тихонько гуляли по пансиону и в небольшом парке, окружавшем его. Мой дед был из последних. Родителям не нравилось привозить нас в это место. Да и Ло была от всего этого не в восторге. Каждый раз она затыкала нос пальцами, говоря таким образом, что ей не нравится находится здесь. А я любил. Я любил здесь всё.

– Ни с кем не разговаривай, – каждый раз указывала мне мать. – Мы здесь ненадолго.

– Хорошо, – отвечал я и быстро скрывался в коридорах пансиона в поисках деда.

Дед был немногословным. Но это было не от его природы. Просто слишком активное общение с молодым поколением не приветствуется. И не приветствовалось. Так был устроен наш мир, и мы принимали его как должное. Но те моменты, когда с дедом мы оставались наедине, были для меня бесценными. Он рассказывал мне о другом мире. Мире, которого я никогда не знал и уже не узнаю. Мире, когда в домах не появлялись Дубликаты. Мне было сложно поверить в это, но я принимал это как часть моей личной истории. Наверное, я примерял на себя всё, что слышал от деда, ловя каждое слово. Почему-то его словам я верил больше, чем тому, что видел собственными глазами.

Мы с дедом пожали друг другу руки. Его лицо просияло, когда он меня увидел. Волосы обрамляли его затылок, а на макушке их не было. Зато они не были полностью седыми, как у других. Седина была вперемешку с то ли каштановыми, то ли темно-русыми волосами. Я не знаю, а может быть, просто не помню. Но это и не имело для меня никакого значения. Глаза у него были, как у меня, карими. Я пристально смотрел на него некоторое время, пока улыбка его не потускнела, и он не отвел взгляд. Неприлично было так долго пялиться друг на друга. Я знал, что он многое хотел бы мне рассказать. Я точно это знаю и не спрашивайте преждевременно откуда. Я все расскажу позже. Просто слушайте.

Он тяжело вздохнул и попытался сделать это так, чтобы никто не услышал его сопения. Я тоже отвел взгляд: мало ли кто-то начнет задавать вопросы.

Но сидеть вот так молча тоже было несколько странно. Первым тишину нарушил дед:

– Как твоя учеба?

Он не смотрел на меня, а куда-то вдаль. Может быть, наблюдал за чьей-то игрой в шахматы.

– Хорошо, – ответил я и посмотрел на него, ожидая, что он спросит: «Чему интересному ты научился? Что ты умеешь делать?». И тогда я бы рассказал! Рассказал бы ему, как мне хотелось бы научиться рисовать! Как все те Микеланджело и Рафаэль. В то время я других художников не знал. Да и это было непозволительной роскошью для меня.

Но он не спросил.

– Скоро будешь врачом? – неловко засмеялся он и похлопал меня по плечу. Кто-то, кажется, даже обернулся посмотреть, но тут же отвел взгляд.

– Да, – покачал я головой, но скрыть своего разочарования не мог. Я был еще не в том возрасте, чтобы уметь натягивать на себя маску лицемерия. Мне не хотелось говорить об этом.

Дед уловил мое настроение. И тут я понял, что снова совершил ошибку. А вдруг он тоже начнет читать мне нотации о важности предопределения. Предопределение мне, Дубликату – свобода.

Но дед в тот момент ничего не произнес. Его нижние веки приподнялись, создавая искру лукавства на его лице.

– Нужно стараться и работать, – произнес он, нагнувшись, но его выражение осталось прежним. – Чтобы достичь чего-то.

– Я сам могу…

Уж и не знаю, был ли это вопрос или утверждение. Наверное, утверждение, на которое я хотел получить ответ.

– Твой Дубликат сможет. Какая разница? Это же и так ты! – он произнес эти слова неискренне, и даже мне было это понятно. В его глазах горел лукавый огонек. Он нервно потирал свои руки, и только в тот момент я обратил на них внимание. Дед мой был тощим, скулы на лице выделялись, а пальцы были длинными и тонкими. Но старческими вовсе не были. Я заметил несколько разноцветных пятнышек на ладонях, и мои глаза расширились от изумления.

Дед заметил мой взгляд и попытался спрятать руки между коленей. Он осмотрелся вокруг. Никто не обращал на нас внимания, родители с сестрой гуляли вокруг пансиона. Я знал, что хотя бы в эти моменты они могут позволить мне эту маленькую вольность: общение со взрослым человеком.

– Что это? – спросил я, указывая на руки деда.

Он нахмурил брови и поднес палец ко рту. Беззвучно, только одними губами показал: «тссс». Я понимал, что это значит. Что-то недозволенное. Секретное. Мое сердце екнуло и сжалось. То ли я испытывал страх, то ли нетерпение, то ли интерес. Возможно, мне и вовсе в тот момент хотелось сорваться с места и убежать прочь. Но я застыл, не смея шевельнуться. Я боялся даже моргнуть: не обижу ли этим я деда?

Он помолчал некоторое время, а затем произнес:

– Нельзя об этом рассказывать.

О чем он говорил? О чем нельзя было рассказывать? Миллион вопросов крутился у меня в голове. Но это только разожгло во мне интерес.

Дед внимательно следил за выражением моего лица.

– Не нужно делать такой вид. Ты же всех распугаешь! – сказал он и засмеялся. Но на этот раз никто, казалось, не посмотрел на нас. Возможно, я просто не заметил. Дед едва заметно кивнул мне. Я не понял, чего он хотел. Он встал и медленно побрел из общего зала, где мы сидели, в сторону коридора. Что я должен был делать? Идти к родителям или последовать за ним?

Я встал и медленно поплелся за дедулей. Если я сделаю что-то не так, взрослые обязательно примут решение за меня. Дед обернулся один раз и, убедившись, что я не отстаю, продолжил свой путь по коридору, ведущему в его «жилище». Я никогда там не был. Старикам запрещено было проводить посетителей в свои комнаты, так как всё подвергалось жесткому контролю: еда, вещи, подарки.

Я обернулся назад, чтобы точно знать: за нами никто не идет. Наверняка в душе меня, мальчишку, всё это забавляло. Теперь же я понимаю, какому риску подверг себя мой дед.

Дед открыл свою комнату с помощью специальной карточки. Он родился еще в то время, когда при рождении на ладонь не ставили специальный штрих-код: универсальное средство для жизни. Такой был у меня, у Ло, у родителей. Ладонь – это ключ, и идентификатор. Но у деда такого не было. И это делало его в моих глазах еще необычнее! Он открыл дверь и сделал движение левой рукой, приглашая меня войти. Я еще раз обернулся, чтобы убедиться, что за мной никого нет: вдруг это движение предназначалось не для меня.

В тот момент, когда я быстро прошмыгнул через дверной проем, мне показалось, что я попадаю в параллельную реальность, откуда не было выхода. Я мысленно попрощался с мамой и папой. Но когда подумал о Ло, в моей груди что-то больно защемило. С ней прощаться я не был готов. Быстро отогнав от себя эти мысли, я уставился на стены комнаты Деда. У меня заболели глаза. Первые минуты я мог видеть только обилие цвета. Голова закружилась, я пошатнулся. Дед легонько коснулся моего плеча и придержал меня. Он засмеялся. Теперь уже намного увереннее. Я поглядел на него с открытым ртом.

– Не нужно только падать в обморок, – сказал он шутливо.

Я быстро заморгал в надежде не ослепнуть.

– Что это такое? – спросил я, указывая на стены.

Они полностью были увешаны картинами. Маленькими, большими, на бумаге и на ткани. Одни выглядели объемными, будто хотели проникнуть в наш мир, вырваться за рамки своего бумажного пространства, другие же были «поскромнее».

– Ты можешь подойти поближе и рассмотреть, – сказал дед. – Не бойся.

Комната была узкой и маленькой и скорее походила на ванную комнату. У одной стены, кажется, справа стояла кровать. У основания с этой же стороны стояла небольшая тумбочка. И на этом всё. Остальное пространство было занято холстами, мольбертами, кисточками и красками. В комнате стоял химический запах, от которого у меня слегка кружилась голова. Хотя мне он казался приятным.

Я заложил руки за спину, как маленький профессор, и подошел к стене. Открывшееся мне показалось самым приятным и невероятным из всего, что я видел до того момента в жизни. А, быть может, и вообще в жизни. Там были деревья и горы, и фрукты, а еще обнаженные женщины. Меня немного смущало видеть такое, но я не мог оторвать своего взгляда. Всё было пронизано жизнью. И я испытал страх, и радость, и ужас, и счастье.

Затем я поднял кисточку и тоже начал рассматривать ее. Словно она была артефактом – символом чего-то великого и мифического. Я провел пальцем по ворсинкам: они были жесткими. Мне казалось, будто прикасаюсь к дикому зверю, который привык только к одному хозяину, а в моих руках ощетинился и сопротивлялся. Я положил кисточку на свое место и сел рядом с дедом не в силах произнести ни слова. Как ему удалось всё это? Где он взял это? Может быть, мой дед и вовсе Дубликат? Не в силах больше сдерживаться я так и спросил:

– Ты ненастоящий?

Дед изумленно посмотрел на меня и рассмеялся. Я встрепенулся и от этого мне стало стыдно и неловко.

– Черта с два! Я лучше умру, чем превращу себя в это компьютерное чудовище!

Эти слова в тот момент испугали меня не на шутку. Я еще немного знал о смерти, но уже точно знал многое о жизни. Например, о том, что никто не может быть счастлив без своего Дубликата.

– Всё это фальшивка, Ной!

Он нечасто произносил мое имя. Я сглотнул слюну. Неужели я расстроил его настолько, что он даже не побоялся произнести мое имя? Я опустил голову, но взгляд мой так и возвращался к краскам. Кисточкам. И картинам. Мне так хотелось унести все это с собой! Глупый, я так завидовал деду в тот момент.

– Мама не разрешает мне рисовать, – пробормотал я, давая понять, что не могу согласиться с его «фальшивкой». Хотя его слова обретали в моем мозгу, или, если вам будет угодно, в душе, очертания истины.

– Я слышал… – ответил он.

Я удивленно поглядел на него. В моих глазах застыл вопрос: «Но откуда?».

– Твой папа рассказал мне. Он хотел узнать, не приложил ли я к этому руку.

Я не понял смысла этого выражения и начал было вспоминать, когда дед клал на меня руку. Он много раз похлопывал меня по плечу, но к рисованию это не имело никакого отношения. Или имело?

– Теперь мне не так страшно рассказать тебе о своем увлечении. Потому что то, что нравится тебе, видимо, родилось вместе с тобой.

– Мне понравилось рисовать. Но вот так я не умею, – произнес я.

Дед рассмеялся:

– Это неважно.

– Значит, я тоже так могу? Мне можно?

Я снова подбежал к картинам и на этот раз не побоялся прикоснуться рукой к одной из них. Там был изображен цветок в кувшине и свисающая ткань. Цветок был синим.

– Нет, – отрезал дед, и его лицо стало непроницаемо строгим.

Я перестал улыбаться и опустил голову, снова ощутив себя нашкодившим псом.

– Но ты же можешь, – я поглядел на него исподлобья.

– И ты можешь, но тебе нельзя.

Снова этот бессмысленный бред, который я слышал изо дня в день. Я вернулся и сел рядом с дедом.

– Почему? – спросил я. – Почему я просто не могу жить сам?

Дед стиснул челюсти так, что побелели скулы и проступили желваки. Он тер одной рукой другую, будто пытался успокоиться изо всех сил. Он посмотрел на меня, но во взгляде не было ярости, которой я ожидал увидеть. Ведь я знал, что дед не такой. По крайней мере, я никогда не видел его злым и разгневанным. Он легонько опустил мою руку мне на голову и погладил волосы. Это было приятно. Отец никогда так не делал. Мама тоже.

– Нужно делать так, как велят тебе мама с папой.

Это всё, что он смог произнести в тот момент. Я не возражал, а только смотрел на картины. На цветок. Синий цветок.

– А разве никто не знает об этом? – спросил я и указал на противоположную стену.

– Знают, конечно. Ведь это сиделки и работники приносят мне краски и холсты.

Я снова изумленно поглядел на дедушку. Слишком много впечатлений для одного дня. Я открыл было рот, чтобы задать ему вопрос: как? Разве это не запрещено? Но он успел ответить раньше.

– Я начал рисовать примерно в твоем возрасте. Рисовал всякие загогулины, потом получил художественное образование. А вскоре после того, как женился, появились эти… Дубликаты.

– А до этого их не было?

– Нет, – дед засмеялся, но не громко, а как бы про себя. – Но я не мог зарабатывать этим, – он кивнул подбородком на картины.

– Ну и что? – спросил я.

– Нам сказали, что Дубликат – это отличный шанс реализовать себя таким, как я. Зарабатывать тем, что для тебя выберут, и создавать своего… двойника. И он может быть, кем угодно. Когда родился твой отец, выбора уже не было. Закон был принят.

Он замолчал и поглядел на свои руки. Мне хотелось, чтобы он рассказывал еще.

– Никто не мог запретить мне рисовать. И сейчас не может. Только мне нельзя говорить об этом.

– Но папа знает?

– Конечно! Он видел, как я делаю это, всю жизнь! Наверное, поэтому он так разозлился на тебя. Так что не зли свое папу.

Он наиграно рассмеялся, но взгляд у него был стеклянный, словно он отправился в путешествие по прошлому.

– От этой мазни нет никакого толку, – сказал он, но я снова не поверил ему. – Лучше уж быть врачом.

Он поглядел на меня своими прозрачными глазами, его веки задрожали. Он говорил то, чего на самом деле не хотел. Я снова встал с кушетки и подошел к краскам. Они приятно пахли. Тюбики были скомканными и хранили в себе какую-то тайну. Я взял один из них цвета охры и повертел в руках.

– Можешь взять себе, – сказал дед. – Только не рассказывай родителям.

– Правда? – я не поверил своим ушам. Может быть, дед шутил? Я уставился на него не в силах произнести еще хоть что-нибудь.

– Угу, – он покачал головой и улыбнулся. – Сейчас Дубликаты не рисуют красками. Так что… – он улыбнулся. – Вдруг краски исчезнут совсем? А у тебя будет хоть эта…

Я быстро спрятал тюбик в карман, будто воровал его, а не принимал в подарок. Я чувствовал, что подвожу этим своих родителей, особенно отца, но не мог удержаться. В конце концов, если буду осторожным, думал я, никто никогда ни о чем не узнает. Конечно, так может думать только ребенок. Наверное, не самый умный ребенок. Но в тот момент я был безмерно благодарен своему деду, только вот не знал, как выразить это.

– Спасибо тебе! – только это я и смог сказать. Моя рука осталась в кармане и продолжала «исследовать» тюбик. Мне казалось, что, если я выну руку, он исчезнет. Я убедился, что в кармане нет дыр, и он не мог провалиться в штанину. Карман был цел, а мне всё же казалось, что краска могла просто исчезнуть, будто была волшебная. Я должен был смотреть в оба.

– Нужно возвращаться, а то нас хватятся, и тогда мне не поздоровиться, – сказал дед. – Да и тебе тоже.

Он хотел встать с кушетки, и в этот момент – и сам не знаю, почему – я подбежал к нему и крепко обнял. Мои руки обвились вокруг его шеи, и я почувствовал теплоту. Как я уже говорил, объятия не входили в число ритуалов, обязательных для дружеских или родственных отношений. И я никогда не видел, чтобы мои родители обнимались. По крайней мере, они не делали этого при нас. Почему в тот момент мне захотелось сделать это? Я не знаю. Не уверен. Наверное, этому нельзя научиться. Это просто есть.

Дед несмело похлопал меня по спине. Я не мог видеть, но точно чувствовал, что он улыбается. В этот самый момент раздался стук в дверь, и я услышал голос матери:

– Ной, ты здесь?

В голосе ее слышалось недовольство, смешанное с растерянностью и напряженностью. Дед быстро отстранился от меня, и на его лице я увидел растерянность. Он казался мне самым уязвимым человеком в этот момент. Никакие объятия в мире не могли в полной мере передать ту благодарность, которую я испытывал к нему. Показав мне свое увлечение, любовь и работу всей своей жизни, он рисковал. И только в тот момент, казалось, до меня это дошло.

Дед быстро отпер дверь, и тут же в проеме показалась мать. Ее взгляд сразу же остановился на мне, и тень растерянности и страха сменилась пламенем ярости. Она, оттолкнув деда в сторону, побежала ко мне и схватила за руку. Резкая боль пронзила всю руку вплоть до плеча.

– Ай! – взвизгнул я, за что мне сразу же стало стыдно.

– Я же говорила никуда не уходить! Говорила?

Она трясла меня за руку, ее губы побелели и сузились, рот превратился в узкую щелку.

– Ну, хватит! Это же я виноват! – взмолился за меня дед.

– Что? Пытаешься загладить вину? – выпалила мать, уставившись на деда. Еще не скоро я пойму, что это значило.

Свободной рукой я схватил мать за руку и попытался вырваться, но это разозлило ее еще больше. Наконец, мне удалось освободиться из ее цепких «объятий», и я выбежал из комнаты, так и не попрощавшись с дедом. Потом я жалел об этом. Очень-очень долго жалел. И, наверное, жалею до сих пор. Только вот не знаю, кого жалею больше: себя или его? Кто я в этой жалости: виновник или жертва? Как бы там ни было, это уже не имеет значения. Ведь когда я слишком много думаю об этом, то перестаю смотреть вперед. Жалость – не лучший советчик в принятии решений.

Когда я бежал к выходу, то почувствовал, что щеки у меня были мокрые. А я и не помнил, что успел заплакать. Нужно было скорее стереть этот стыд со своего лица, пока никто не заметил. Особенно, мне не хотелось, чтобы мои слезы видела Ло. Она ведь и так была сильнее меня. Я опустил руку в карман и нащупал там тюбик. Крепко сжал его и снова вспомнил, как обнял деда. Вспомнил запах в его комнате и все эти прекрасные картины. И тут же вспомнил клочки своего жалкого рисунка на полу в кабинете своей матери.

Всю дорогу домой мы ехали молча. Обида разрывала меня изнутри. От этого слезы каждую секунду готовы были хлынуть из глаз, но я держался.

Теперь думаю, мать изо всех сил держалась в машине, чтобы не заговорить о случившемся. Но лишь потому, что не хотела, чтобы Ло услышала про деда и его картины. С нее было достаточно того, что один ее ребенок «заразился» этим смертельным заболеванием под названием «мазня».

Но мы больше никогда не видели деда. После этого случая мы не ездили в пансион. Думаю, отец ездил. По крайней мере, мне хочется в это верить – и точка! Возможно, я лгу самому себе. Но не так уж это и плохо. Если я не буду верить в это, то во что мне тогда верить? И зачем тогда всё это?

Рука ныла целый вечер. Мама осмотрела меня, чтобы убедиться, что ничего не сломано. Эта странная материнская любовь. Странная, странная любовь, аналогов которой в мире нет.

– Никак ты не поймешь, что мы хотим тебе лучшего, – проговорила она, явно пытаясь добавить голосу строгости, но получалось скорее нежно. – Все эти картины…

Она покачала головой и выдохнула, словно речь шла о чем-то невыносимо жестоком. Словно это не она еще несколько часов назад трясла меня за руку, будто одержимая. В моей душе вскипал гнев, и это было чувство, которое я познал впервые.

– Если бы их рисовал Дубликат, ты бы так не говорила, – сказал я.

Она пристально поглядела на меня. При этом ее взгляд перемещался то на мой левый глаз, то на правый. Левый-правый, левый-правый…

– Нет. Не говорила бы. Лучше бы это был Дубликат. Тогда бы ты понял, что они могут лучше.

Она уложила меня в постель и, закрывая за собой верь, произнесла:

– Давай забудем это. Было бы неплохо забыть всё это, как страшный сон.

Дверь закрылась, и я остался лежать в тишине, вглядываясь во тьму. Постепенно глаза привыкали, и можно было рассмотреть очертания комнаты. Я лежал так некоторое время, прислушиваясь к звукам в доме. Мне нужно было точно убедиться, что никого поблизости нет.

Я тихонько встал с постели и подкрался к комоду, куда я зашвырнул свои джинсы. Запустив руку в карман, я испугался: тюбика не было! Его не было на месте! Я сразу же представил себе, что его, наверное, нашла мама, пока я был в ванной. Она нашла тюбик и уничтожила! А другого такого у меня не было. И я был уверен в тот момент, что больше не будет. Но порывшись во втором кармане, я вздохнул с облегчением. Сердце перестало бешено колотиться и звонким эхом отдавалось где-то в горле. Я крепко сжал тюбик в руке и бросился в постель. Поднес его к лицу и принюхался: пахло чем-то живым и настоящим. Я спрятал тюбик под подушку и крепко уснул с мыслью о том, что, во что бы то ни стало, нельзя забыть его здесь завтра.

6

Несмотря на все наставления родителей, я продолжал рисовать. Я делал то, что мне нравилось, но теперь я даже не пытался поделиться этим с мамой. Я наблюдал за людьми, их лицами, их глазами. А еще я смотрел на их руки: большие руки, маленькие, длинные пальцы, короткие, руки стариков и детей. И я мчался домой, чтобы на обрывке блокнотного листа нарисовать их. Я старался тщательно прятать свое увлечение. Если кто-то из родителей внезапно заходил в комнату, я делал вид, что усердно изучаю анатомию. Электронные программы с анатомией мне здорово помогали в моих занятиях живописью. Они давали мне представление о правильном строении человеческого тела, о пластике и движениях. Но вот была одна загвоздка. Мне не нравилось следовать правилам. Я знал, что все люди просто не могут соответствовать тому представлению о человеке, которое дано в этих программах. Глаза не всегда симметричны, скулы не всегда выделяются, расстояние между губами и носом не всегда равно половине расстояния между губами и подбородком. Я ненавидел следовать симметрии. Жаль, но я не мог изучать работы других художников. Мой компьютер был настроен исключительно на изучение медицины и биологии. Если бы я попытался хотя бы с одного компьютера войти в базу изучения живописи, это тут же засекли бы. И естественно, родители поняли бы, чьих это рук дело. Так что мне никак нельзя было убедиться в том, что не обязательно следовать правилам.

И я сам нашел себя. Из инструментов в моем распоряжении был только цветной мел. Ну, и, конечно, тюбик краски, который подарил мне дед. Но я никогда не использовал ее. Это была масляная краска, я не мог размазывать ее по бумаге, да и одним цветом обойтись было бы сложно.