bannerbanner
Инсун Эшли Бэрри
Инсун Эшли Бэрри

Полная версия

Инсун Эшли Бэрри

Язык: Русский
Год издания: 2023
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

Ты скучающе смотришь в ответ. Вода тебе не интересна. Ну, конечно, даже если ты доведешь мое тело до плахи, не тебе же помирать… Соберись!

– А у них какая работа? – ты указываешь вилкой на Сиплого.

– Делами руководства интересуешься? Куда ты метишь, Эшли?

А ты лыбишься дурашливо. Никуда ты не метишь. Как ребенок тыкаешься куда ни попадя, спрашиваешь глупости, словно в песочнице играешься. Давай, спроси еще почему небо голубое…

– А почему…

Заткнись!

Ох.

Ну, почему именно ты?


Столовая просторная, но людям все равно нет места. Если глядеть перед собой, только сплошная суматоха. Все снуют, толкаются, торопятся. И зрелище складывается в аляповатый ком из пестрых мантий. Ты откидываешься на спинку стула, глядишь поверх голов.

Если приглядеться – заметно, как в лучах раннего солнца ленно тонут пылинки. Лепота.

Потратив завтрак на разглядывание столовой, вы возвращаетесь в кабинет.

Твой стол и правда завален. Ты берешь первый попавшийся листок – создаешь видимость работы. Читаешь вдумчиво.

Структура в документе есть, а смысла нет.

"Открыв холодильник, закрыл. Через две минуты повторилось".

Выглядит как случайный набор слов. Нелепица.

Вдруг затарахтел информатир, сотрясая стол.

Он выдал тебе очередную бумажку. Конечно же, с пометкой "срочно". Впрочем, штамп "важно" или "внимание" значились также и на остальной макулатуре. В произвольном порядке. Иногда, для веселья, могли по несколько за раз нашлепать.

Тебе не хотелось вникать. Сгорбившись над столом, ты разглядываешь информатир. Он белый, будто гипсовый, наглухо закрытый кубик. Только на одной плоскости, как на морде растянулась узкая щель "рта", выплевывающего ведомости.

Что ты делаешь? Улыбаешься ему? Хватит дурачится… Эй! Положи карандаш!

Не смей рисовать ничего на казенном имуществе! Если ты…

Серьезно? Зачем рисовать информатиру глаза?

Притом неровно.

Вот ведь угораздило.

Информатир весело затрясся, глядя на тебя счастливой мордочкой, и выплюнул еще бумагу.

Благо, в новом поручении есть четкое руководство к действию.

Найти все эпизоды аварий, крушений, столкновений автомобилей во снах людей. Составить по датам, выявить частоту и записать в таблицу ниже. Куда это потом? В информатир, не тупи.

Папка с ночными кошмарами лежит сверху, накренившись тоскливо к разрозненным эпизодам мочеиспускания на публике. Даже иронично.

Ты принимаешься разглядывать страницы. Но ничего интересного. Сны кажутся еще менее содержательным и структурированным чтивом.

Ты быстро привыкаешь, начинаешь смотреть только на тему ведомости и дату. Раскладываешь быстро. Может порой неправильно. Пускай.

Дело это монотонное и бестолковое.

Ты грешным делом думаешь: неплохо бы заставить информатир проводить эти расчеты самому.

– Бессмысленная какая-то работа, – жалуешься ты Шейми, – что поменяется, не делай мы этого вовсе?

Девушка вздрагивает, но взгляд не поднимает:

– Лучше помалкивай…

IV

Без обид, но не сказать, что твоя жизнь так уж лучше моей. Обязанности выматывают. Мне, например, уже надоело. Сделай "то", принеси "это", и не забудь, не забудь…

Уже не помню, что надо было "не забыть". Да.

И что, так каждый день?

Не завидую.

***

После работы ты ловко сбегаешь к приемным отделениям, вливаешься в толпу зевак, спешащих покинуть аббатство. Они, вероятно, взяли талончик с утра, просидели здесь весь день, и, так и не задав свой вопрос, уже уходят. Вероятно, чтобы прийти завтра снова.

Все вместе уы набиваетесь плотной массой в узкую светлую комнату. Ее двери закрываются… И открываются снова уже на земле. Ну, разве не чудо? Тебя не удивляет волшебная коробка? Я раз шесть на ней вначале туда-сюда, туда-сюда.

А? Что такое лифт?

Уже внизу ты зевакой глядишь по сторонам, наобум идешь со всеми.

Город бесстрастный и непоколебимый, врос своими зданиями в брусчатку, как скалы срастаются с землей. Ты любуешься узкими игривыми улочками, нагромождением усталых домов, и не замечаешь, как буйство толпы прибивает тебя к остановке.

Ты думаешь, как бы протиснуться дальше, выйти из кокона человеческих тел и пойти куда глаза глядят, как слышишь звон колокольчика, и видишь как из-за угла, стуча рельсами, выезжает трамвайчик.

Красный, пузатый змей из двух неповоротливых составов, который неловко обходит угол. Так выглядят цепи сосисок, реши ты их катать по столу.

Трамвай останавливается, радушно открывает двери, но никто не входит.

Только тебе до этого дела нет.

Тебе правила не писаны.

Растолкав людей, ты влезаешь в пустую махину и идешь прямиком к голове трамвая, и, о чудо, ты знаешь водителя!

– Привет, – ты улыбаешься, и тебе чудится, что камни голема радуются в ответ.

Да, удивительно, насколько тесен наш городок. Это тот самый каменный водитель, которого только утром мы с Фрэнки отправили в трамвайное депо.

Трамвай трогается с места, оставляя десятки взолнованных глаз позади.

Ты, пользуясь случаем, пялишься в окно.

Видишь как небо заметно меняет цвет. Желтое золото солнца стареет, обращается в рыжий. И рваные облака как всполохи пламени алеют и бледнеют.

Трамвай едет медленно, заваливается то вправо, то влево, и звенит колокольчиком. Он спокоен, как фрегат в океане, безмятежен, умиротворен. А все что за пределами трамвая – волнуется. Деревья шуршат листочками, как итальянцы в экспрессии теребят руками, люди торопятся, не поднимая глаз, ветер гонит сор и обрывки газет по улочкам.

Я знаю, куда ты едешь. Узнаю дорогу.

Откуда знаешь ты?

На очередной остановке, двери привычно открываются, ты думаешь, что люди снова побоятся зайти. Но нет.

Трое мужчин с битами наперевес, входят, покачивая плечами и поигрывая оружием.

– Эй, ты, – глядят они с вызовом на голема, – у тебя все нормально?

Старая человеческая привычка – общаться с вещами так, словно они могут тебе ответить. А потом обижаться, что те молчат. Мужики тыкают камень на пробу, но тот и не покачнулся, привычно, механически закрыл дверь, нажатием кнопки, и тронулся с места.

Трамвай скрипнул и поехал вперед.

– Слышишь, – не унимаются мужики.

– Не слышит, – отзываешься ты.

Ой, нет. Сиди-ка ты молча. Если им булыжник поколотить охота – пускай. Мое-то тело пожалей.

– А ты еще кто?

Молчи-молчи-молчи.

– Ну, вроде как Эшли.

– А это, – мужчина ткнул битой в друга, – настоящий водитель трамвая. Мой брат. Человек, чье место занимает голем худощав и невысок. Он выглядит как подросток, только пышная щетка усов на лице сбивает с толку. Увидишь такого в окошке трамвая – подумаешь, матерый мужчина, а на деле рохля.

– Я ш-ш-ш, – еще и заика.

– Он шесть лет этот трамвай водил, – поясняет мужик. Да так обиженно, что впору посочувствовать.

Ты главное молчи. Пускай сами разберутся. Не лезь.

– Так пусть нормальную работу себе найдет, – говоришь ты буднично, как само собой разумеющееся. И сидишь так спокойненько на месте.

Рохля разволновавшись, вытирает взмокший лоб рукавом, дышит часто, присаживается на кресло рядышком.

Его братья нахохлившись, стискивают биты покрепче.

Какая глупая ситуация.

Какой позор.

На тебя все глядят в упор.

И выкидывают на конечной. И рядом вышвыривают обломки камня.

Двери трамвая клацают, захлопываются, и мужики уезжают прямо в депо.

И вы вместе с големом остаетесь валяться. Бестолково глядеть на небо.

У тебя ноет в боку. Да и губа горит. Чего и стоило ожидать от своей дерзости. А камень лежит спокойно, безмятежно.

Мне бы быть им, чтобы волны невзгод били, а я скалой все сношу и продолжаю идти вперед. Чтобы быть бесстрастным ледоколом, бесчувственной глыбой, чтобы ни волнения, ни обиды, ни боль, не выбивали из колеи.

Я этим големов восхищаюсь: ему ведь пропишут новые правила, и он без проблем двинется их исполнять. Разве не пример для подражания? Разве не мечта?

Ты глядишь на голема тоже. Но в глазах твоих нежность и печаль. Серьезно? Ты жалеешь груду камней? Им не больно, не страшно, их ничто не тревожит.

Ты поднимаешь голову вверх, чувствуешь на лице прохладу вечернего ветра, осматриваешься.

Здесь, среди чопорных, начищенных до лоска новостроек, притаился захудалый домишко. Ты не знаешь, но в нем прошло все мое детство.

Каждое окошко, каждая трещина здания – тебе должны быть знакомы. Но ты видишь их впервые: и мокрую тряпку на крыльце, и изобилие горшков под окнами, и чуть облупившаяся краску на углах.

Среди покинутых темных окон лишь одно распахнуто. Источая теплый лампадный свет и ароматы приправ жареной картошки, окошко манит к себе.

Ты с любопытством, с чувством вседозволенности, влезаешь по карнизу.

– А, Эшли, – тетушка Энн стоит у кухонной тумбы, крутит в мясорубке поздний ужин. Она не удивляется ни тебе, ни твоей странной манере входит в дом. Энн вообще удивительно спокойна. И не скажешь, что еще утром, она билась в истерике. – Тебе бы к мамке зайти, она волнуется, говорит, пропадаешь невесть где.

– Ага…

И вы молчите. Ты сидишь на окне, болтаешь ногами, а Энн продолжает своими огромными руками перемалывать мясо.

– Как у Вас дела? – спрашиваешь ты.

– Нормально.

Энн всегда так говорит. И если тащит тяжеленные пакеты из магазина – "нормально", и если получает французские духи в подарок – "нормально", и на каждый мой анекдот всегда один ответ.

– Чем занимаетесь?

– Мясо перекручиваю.

– Я имею ввиду глобально.

– Ужин.

– А чем хотели бы заниматься?

– Лук надо порезать, – вздыхает Энн, и ты послушно вскакиваешь, идешь помогать. И снова докучаешь вопросами.

– А вот как профессия, Вам что интересно?

– Моя работа – быть женой и мамой. Какая это профессия? Домохозяйка?

– Ну, Ваши дети ведь теперь выросли, Вы можете и на себя время потратить. А хотите, как в фильмах: пойдем в магазин, Вы будете мерить шмотка за шмоткой, а я буду говорить: "все не то", как в один момент, Вы резко одернете штору, время замедлиться и я буду глядеть зачарованно и медленно как Вы грациозно двигаетесь в новом наряде! Хотите?

– Нет. Тебя головой ударили что ли?

– Вроде того, но я не об этом. Давайте сделаем что-нибудь, чтобы Вас порадовать.

– Меня радует, когда по хозяйству все сделано.

– М-да… Вы готовить любите?

Энн пожимает широкими плечами, и мерно продолжает крутить ручку мясорубки:

– Я люблю, когда другим нравится моя еда.

– А не хотите попробовать поваром поработать?

Тетушка останавливается, зависает. Глядит на тебя, но выражения ее лица не понять.

– Думаешь, я хорошо готовлю? Ну-ка, попробуй, – она расторопно вытирает руки о фартук, и протягивает тебе тарелку с гарниром.

Было бы смешно, не будь так неловко. Даже желанный бекон ты на вкус не распробуешь, а тут давать оценку творениям Энн…

Ты мягко отказываешься:

– У меня ковид.

– Что?

Что?

– Вот есть какое-то желание, которые Вы себе не позволяете, но очень хотите?

Энн хмурит брови, тупит взгляд.

Задумывается.

Зависает.

– Зубная паста. Такая, с принцессой на упаковке. Красивая. Она меньше обычного тюбика, но дороже. Я никогда не покупаю. Но всегда на нее смотрю.

– Отлично, идем и купим!

– У нас еще старый тюбик не закончился.

– Пускай! Идем же!

Тетушка Энн мнется, хмурится, но следует за тобой в магазинчик с бытовыми товарами за углом.

Вам пришлось забуриться в отдел бытовой химии, в поисках зубной пасты.

И вот вы стоите вместе и глядите многозначительно на розовую яркую упаковку. А в ответ на вас безумно глядит принцесса.

Тетушка стоит недвижимо, как скала. И лицо у нее бесстрастное. Только кулаки сжимаются. Видно, Энн ждет, что ты возьмешь нужный товар.

Но нет. Ты только глядишь в ответ.

Честно, со стороны вы выглядите странно.

– Берите, не бойтесь, – говоришь ты, – зачем сомневаться? Это же не квартира и не диплом. Зубная паста незначительная покупка. Впрочем, как и диплом. Но зато подарит Вам радость. Берите.

И Энн хватает обеими руками. И глядит молча в пустоту, пытается сообразить, зачем ей вообще эта глупость.

И на кассе стоит, исступленно рассматривая пустоту, и домой идет потерянная.

– Ну, что… – ты не успеваешь и слова сказать, когда вы возвращаетесь в квартиру. Энн пулей влетает в ванну и начинает шуметь.

Вот журчит вода, вот гремят склянки-баночки. Вот щетка шумно трется о зубы.

И Энн выходит из ванной с видом покойника.

– Ну, как? – ты с надеждой бросаешься навстречу.

– Нормально.

– Не понравилось?

– Она… Не вкусная, – жалуется тетушка, и хмурит привычно брови. И вместе с тем расстроено изгибается рот, и вот перед тобой не грузная уставшая женщина, а маленькая расстроенная девочка, что готова вот-вот заплакать.

Энн сжимает губы, набирает побольше воздуха в грудь и просто садиться на кухонный стул. И молчит.

Глядит только на мясорубку.

Ты подходишь несмело на деревянных ногах, кладешь негнущуюся ладонь Энн на плечо.

Ну, вот и стоило оно того? Зачем было приставать к человеку?

Даже сочувствие, да вообще все эмоции оборачиваются боком. Лучше быть рациональнее, рассудительнее, бесчувственнее. Так спокойнее.

Энн прячет лицо в ладонях. Горбится. И даже дышать перестает. Под твоими руками застыла мраморная статуя, вроде голема, но с одним отличием: внутри исступленно бушуют чувства.

Это плачет маленькая Энн, которой нельзя погулять с ребятами, ведь больная мама не может сама приготовить завтрак. Это глотает слезы юная Энн, которая пропускает свое собеседование, ведь собирает обед мужу. Это трясется и дрожжит беззвучно тетушка Энн, которая должна крутить котлеты на ужин неблагодарным детям.

А ты стоишь рядом, прижимаешь ее голову к животу, гладишь, ждешь.

Ты просто позволяешь ей плакать.

И как у рождественской игрушки кончается заряд ключика, так и Энн постепенно и мерно успокаивается. Дыханье ее замедляется, тело больше не дрожит, а то мерно вздымается, то расслабляется спущенным парусом.

Наконец, Энн возращается, открывает лицо, утирает последний раз с частых морщинок слезы и улыбается.

Энн – мое лицо кирпич – улыбается. Ее плечи обмякают, опускаются, и впервые Энн не видится бесстрастным булыжником.

– Уже поздно, иди домой, Эшли, – непривычно мягко говорит тетушка.

– А Вы? Как Вы себя чувствуете?

– Нормально.

Тебе хочется еще ободрить Энн. Хочется схватить ее за руку и отвести на природу, или купить ей какую-нибудь безделицу, или угостить сладостями, или…

Ты замечаешь, как Энн разглядывает бумаги писем и журналов на столе.

Мне никогда еще не доводилось видеть эту женщину с газетой. Не считая того раза, как она обернула в Таймс копченую сельдь.

Энн ведет глазами по строчке:

"Требуется повар на полную ставку", и ты с ликованием смотришь на женщину. А та читает, хмурится. Думает.

Это оно. Победа. Энн сама ищет что-то, что могло бы ее порадовать.

И ты уже не испытываешь груз вины за ее разочарование и боль. Ты уже не боишься, что в ее страхах твоя вина. Точнее, вина Эшли Бэрри.

Со спокойной душой – на цыпочках, чтоб не мешать – ты выпрыгиваешь в окно, как и я прошлой ночью.

И приземляешься прямиком на обломки голема. Тот печален. Разбит. Во всех смыслах.

Да…

Нужно заглянуть к Фрэнки.

V

Слушай, я сейчас, наверное, не вовремя, но тот твой друг… Приятель… Та еще скотина временами, нет?

Почему вы общаетесь? Это же не нормально, вечно какие-то подколы не к месту, злые и едкие. Это вообще зачем?

Я, конечно, не говорю, прекратить общение вовсе, да и едва ли получится, но…

Почему бы не попросить следить за языком? Или сказать, что ты такое отношение не потерпишь? Да на крайний случай, избегать эту змеюку. А что?

Бережешь чужие чувства?

А о своих подумать не хочешь?

***

– А, Эшли, услада моих глаз!

Ты спускаешься аккуратной поступью вниз подвала мастерской, улыбаешься и вдруг видишь Фрэнки.

Высокий рост, стройное подтянутое тело, рыжая копна кудрявых волос и полностью незрячие глаза.

Ты чуть оступаешься на лестнице, неловко грохнувшись. Фрэнки реагирует на шум, бросается, сочувственно поддерживает тебя за руки:

– Ты чего? Прешь куда глаза глядят?

– Нет, то есть… Ты просто замечательно выглядишь.

А-а! Что ты такое несешь?! Быстро, пошути! Нет! То есть…

– Не могу сказать про тебя того же, – смеется Фрэнки, а уши все равно алеют, – ну, что, мой лучший поставщик, сколько сегодня перитак?

– Нисколько. Я больше не ворую.

– Чего?

Чего?

– Почему?

Да, почему?

– Это ведь твоя главная мечта – скопить на квартиру и уехать отсюда. Мы ведь даже уже залог внесли! Что поменялось?

– Я теперь другой человек. Буквально.

Ой, заткнись!

– Тогда чего ты здесь? – смущается Фрэн.

– Рассказать, что твоя уловка с големом не сработала. Люди, только завидев за рулем каменюку, пугались и не решились войти. А под конец нам с големом надрали задницы и пнули под них на выход.

– Что? Тебя побили? Ты в порядке? – Фрэнки волнуется, протягивает к тебе руки наугад.

Ты берешь эти аккуратные как у куклы ладони и направляешь к своему лицу:

– В губу ударили – поцелуй бо-бо…

АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА! А! А! А! А-а-а!

– Ничего не вижу, – улыбается Фрэнки, но рук не отнимает, касается мягко, легко, щекотно, словно лепестком цветка гладит.

И во всем теле пробуждается волнение и трепет. Жар поднимается в груди и расползается ощутимо к лицу, к рукам, и, ну, понимаешь куда…

Впору оцепенеть пойманной дичью и стоять так до скончания веков. И никак не решиться: хочется ли прижаться ближе, поглощая, сливаясь с Фрэнки полностью или сбежать отсюда на край света. Ведь быть рядом просто невыносимо.

– И только ради этого нужно вторую ночь не спать, из аббатства сбегать? – иронизирует Фрэн, стыдливо отнимает руки, прячет их в карманах.

– Мне хотелось исправить ошибку, произошедшую из-за меня. После кражи этих ваших перитак, моя тетя была расстроена и опустошена.

Энн мне не тетя, что за глупость? Я просто ее называют тетушка, потому что она женщина, такая взрослая тетка. Не знаю, забудь.

– Она узнала, что лишилась части прошлого? Но как? Она ведь забыла его, не посчитала нужным. Как она могла заметить пропажу?

– Нет, она не из-за этого расстроилась. Но, там как будто была моя вина. Не знаю. Мне хотелось поддержать, успокоить ее, бедная Энн всю жизнь прожила ради кого-то.

– Не вижу в этом ничего плохого.

– Очень смешно.

– Без шуток. Это ведь замечательно, когда есть люди, ради которых хочешь жить. А если все делать только ради себя, то один и останешься.

– Ты потеряешь близких, если не будешь ради них ничего делать. Но если стараться только для других – потеряешь уже себя: не будешь знать, что тебе нравится, что хочешь, что можешь. Станешь вроде камня.

Големы повернулись в твою сторону.

Какого?

– Давно они так делают?

– Ну, мне было скучно… А там делов-то, в помаранных листах пару строчек дописать – и вот голем уже знает свое имя. И глаз радует!

– Радует, это точно – не в бровь, а в глаз, – говоришь ты, и вы вместе хихикаете.

Вообще, прописывать глупые задания голему, наша любимая с Фрэнки причуда.

Как-то раз, на исписанном листе нашли свободное местечко и вписали: "проживи жизнь счастливо". И шутка ли: глупость эта граничила с гениальностью – голем как лежал, так и продолжил валяться.

– А если ему как информатиру приделать щель для бумаг, то он и отвечать сможет, – говоришь ты и поглаживаешь подбородок. А Фрэнки вскакивает с места, счастливо скачет к инсуну голема, на ходу щебечет себе под нос что-то.

– Слушай, – вдруг вспоминаешь ты, – а информатир можно усовершенствовать?


Вы дурачились полночи:

– Пиши, чтобы мотал телом, если "нет", и кивал, если "да", – командует Фрэнки.

– А он на любые вопросы ответит?

– Хрен там! Чему научишь, то и будет знать. Если прописать однажды, что дважды два четыре, то он навсегда запомнит.

А помнить голем должен много. Его инсун, спасибо Фрэнки, толще многих других. Подумать только, жизнь валуна насыщеннее моей. Где такое видано?

– А если научить его кисточку держать и мазки накладывать – нарисует картину?

– Нарисует. Но не придумает. Наверное. Пиши…


Вы уснули случайно. В окружении бумаг и пыли, прямо на полу, прижавшись друг к другу боками. Не мудрено, ты ведь вторую ночь без сна, устанешь – будь здоров.

А Фрэнки рядом привалиться захотелось, видно, от безделья. И приятно это. И тепло.

Вдруг с площади бьет колокол. Восемь ударов. И сердце вторит каждому стуку. И на последнем останавливается вовсе. Аббатство не стало тебя ждать. Рабочий день уже начался.




Ты входишь через главный коридор. Впервые видишь его заполненным доверху горожанами. Думаешь, может удастся под шумок пробраться на верхние этажи.

Теснишься. Пробиваешь себе путь.

Но тщетно.

Людьми тебя прибивает к тощей высокой женщине. В ее декольте видны только полосы ребер. Уткнуться ненароком в них было больно и даже немного обидно.

– Простите, пожалуйста, – говоришь ты. На что дохлая дама реагирует, как спусковой крючок: со скоростью пулемета высказывает тебе все, что накопилось:

– Какой ужас! Ну и толпа! Какой день здесь сижу – не убавляется. Тут вообще кто-нибудь г`аботает? – она забавно картавит.

Точнее каг`тавит.

Ладно, не смешно. Пг`ости.

– Вы не подвинитесь, – просишь ты, бочком лезешь, пробираешься к пролетам лестниц. И женщина заботливо помогает тебе продвинуться вперед и, между тем, не переставая, причитает:

– Мне нужен-то один штамп. Это много? У меня все бумаги есть, все условия выполнены. Что еще? Что нужно сделать, чтобы тебя выпустили из этого затхлого гог`одишки?

Я задаюсь тем же вопросом.

– Даже дом есть. Достался от мамы с папой, они из Фг`анции приехали. А мне бы обг`атно – вздыхает Дохлая. Самое смешное, что у нее не было ни французского акцента, ни грассирующей "р". Она просто картавила. И выглядело это уморительно.

Еще и почтительное расстояние между ее носом и верхней губой, стремительно увеличивалось, всякий раз, как она произносила злополучную "р".

Очаровательная мадам.

– А чего Вам не сидиться тут? – спрашиваешь ты вдруг, стоя совсем у ступеней.

– Смешно! Здесь так тоскливо и одиноко. Что тут делать?

– А что Вы во Франции делать будете?

И Дохлая совсем сутулилась, складывая плечами грудную клетку, и опущенный рот ее поплыл еще ниже:

– Жить, – сказала она неуверенно, будто не задумывалась еще ни разу об этом.

– Так идите, – говоришь ты, – живите. Всяко лучше чем тут сидеть сутками.

И она уходит.

И в миг вокруг тебя оглушительно пустеет. Рядом, на десять шагов, никого: ни посетителей, ни служащих. А у пролета в приоткрытой каморке виднеется стол, а на столе ты отчетливо видишь ее! Блестящую аккуратную маленькую заветную печать.

Печать, которую ставят на обложку инсуна, чтобы можно было выехать заграницу. Печать, за которой гоняются все жители города.

Мое спасение, моя цель жизни, мечта. Решение всех моих проблем, и проблем той дохлой женщины. Вот она – бери, не хочу. Хватай же.

Возьми! Ну!

Пожалуйста…

Ты в последний раз оборачиваешься оглядеть зал, сжимаешь кулаки, и бежишь вверх по лестнице.

Ты просто уходишь.

Махнув рукой, не обратив внимания, не посчитав значимым, ты просто плюешь на возможность сбежать из города.

Словно топчешь мою последнюю надежду.

Будто закапываешь меня здесь живьем.

Предаешь то немногое, что мне еще было важно.

Ты просто уходишь.

VI

И я никогда тебе этого не прощу…

***

В кабинете издалека слышится гомон. Люди что-то шепчут, спорят, злятся. И только ты входишь…

Тишина.

– В туалете такая очередь, вы бы знали, – шутишь ты, пытаешься то ли разрядить обстановку, то ли оправдать опоздание.

Шейми единственное пестрое фиолетовое пятно в толпе. Остальные человек семь, как пешки, то в черных, то в белых мантиях. Они глядят на тебя выжидательно. Сверлят взглядом. И… Проходят мимо.

Не переминув, впрочем, толкнуть тебя плечом в узости дверного проема.

Ты ребячливо показываешь язык вслед, как вдруг на тебя налетает Шейми.

Бьет рукавами как хищная птица крыльями, хватает когтями, и клюет:

– Это по-твоему шутки?! Совсем рассудок посыпался? Тебе за последние два дня ни одной перитаки не начислили! Ты же совсем не работаешь!

На страницу:
2 из 3