Брошенный мир: Осознание (книга вторая)

– Вы знаете, каждый раз я сильно переживаю. Я переживаю за то, что не смогу подобрать правильные слова… расставить эти слова в нужном порядке даже… Я переживаю, что охрипну, пока буду что-то говорить… Но вы знаете… Я никогда не переживаю, что меня услышат… Я с гордостью могу сказать, что всё то время, все те годы, что я служу на благо Аполло-24, я провожу рука об руку с самыми верными и достойными людьми на Земле, которые смогли выжить и которым по силу любые задачи… – закончив эту фразу, Пейтон взял бутылку с водой, стоявшую на трибуне, и налил в рядом стоявший стакан немного жидкости. Он прекрасно знал, что сейчас единственное, что будут слышать люди, так это лёгкий стук стекла друг о друга, а затем звук наливающейся воды.

Более того, он прекрасно знал, как этот звук слышится с разных точек аудитории, потому что один раз он специально попросил своего помощника наливать воду в стакан, пока сам Пейтон будет бегать по пустой аудитории и слушать с разных мест, насколько хорошо слышен данный звук в динамики. Потом он проделал тоже самое с лёгким бросанием ручки из руки на подставку трибуны. Потом с глубоким вздохом. Потом с покашливанием… И так, пока не закончился весь список, подготовленный им заранее. Иногда он даже добавлял туда что-то новое и шёл снова экспериментировать, с каждым разом находя для себя что-то новое.

Разумеется, на этом он не остановился. И далее он попросил помощника смотреть в разные стороны: прямо, направо, налево, а сам тоже в этот момент находился на разных местах и смотрел, как это должно выглядеть.

А потом он стал экспериментировать с «вылезанием» из трибуны. Дело в том, что сама трибуны в виду своей массивности серьёзно отделяла его от всех остальных. Получалось, что он будто бы прячется за ней. И он бы с удовольствием вообще бы её выкинул, но некоторые из старейшин не могли более-менее долго стоять без её помощи, потому пришлось оставить как есть. И это было полностью в разрез с его целями – быть как можно ближе ко всем, чтобы этими всеми можно было легко управлять.

Единственно, что можно было делать в подобных условиях, так это выносить руки за пределы краёв трибуны – класть их на край, либо заносить повыше, чтобы они казались чем-то вездесущим для аудитории. И в этой конфигурации он решил, что еле заметное может сыграть решающую роль в этом соревновании в привлечении внимания. Дело в том, что люди часто обращают внимание на какую-нибудь мелочь, выходящую из ряда вон. Они начинаются заострять на ней внимание или даже зацикливаться… И таким инструментов Пейтон избрал свой указательный палец, который мог буквально выпрыгивать из внешней части края трибуны чуть наверх – Пейтон клал руку на край трибуны, немного обхватывая его и делая вид, что рука либо крепко держит этот край, либо свободно покоится на нём. А затем в порывах своих фраз резко поднимал указательный палец, восхищая сказанное как восклицательным знаком.

Поначалу ему казалось, что подобная конфигурация, в общем-то ерундовая, и он даже подумывал о том, чтобы избавиться от этого манёвра. Тем более, что большинство поз, сформированный подобным образом, были самыми неудобными для его тела. Но посмотрев на изменившуюся в лучшую сторону результативность, стало очевидно, что в купе со всем остальным элементами воздействовать на массу людей, подобная практика работает весьма эффективно.

И сейчас, когда он стоял на трибуне, то видел, слышал и буквально чувствовал себя со всех сторон, прекрасно понимая, как это журчание воды в стакане ощущается каждым в этой аудитории. И как сам он смотрится для каждого из них.

И потому это движение он стал делать именно сейчас, после того как сказал, что он уверен в том, что его услышат люди, пережившие всё самое трудное, оставшиеся в живых и уже обязанные принять всё, что он скажет, просто потому что это естественно. Ничто не бывает на свете настолько несокрушимым, как естественное. Как вода, которая сейчас течёт, и все слышат её в динамиках. И хоть это буквально пару мгновений, но это настолько само собой разумеющееся, что начинает ассоциироваться у всех с тем общим потоком я – мы – вода, что все теряют хоть какую-то логику и начинают воспринимать сказанное как неоспоримую истину.

Пейтон взял стакан в руку и выпил оттуда несколько глотков, положил свою правую руку на край трибуны перед собой, а затем продолжил:

– У меня даже запершило в горле… У меня запершило от того, что, наконец, я могу объявить, что мы достигли следующего шага (указательный палец резко взвился вверх и немного покрутившись вернулся обратно) в наших достижениях в Аполло-24… Всегда трудно воспринимать что-то новое, но когда это что-то новое, что делает нас сильнее, то мы совершенно по-другому себя чувствуем… Мы чувствуем себя сильнее. Сильнее и опытнее (указательный палец снова сиганул вверх). И мы знаем, что выдержим все испытания, все трудности, какие только возникнут на нашем пути… Потому что мы одна семья (он потряс обеими руками перед собой, изображая нечто большое). Одна большая семья, которая вместе живёт, вместе решает свои вопросы… Вместе несёт ответственность друг за друга в конце концов… (крутой взмах указательным пальцем сверху вниз)

Пейтон резко повернул голову в сторону и замолчал. Он хотел прислушаться, получше ощутить, как его воспринимают окружающие. Насколько он словил их волны, чтобы сделать эту волну своей и начать ей управлять в ту сторону, в которою надо ему самому.

Сейчас он видел, что как минимум трое из всех двух с половиной тысяч человек в аудитории его не слушают. Разумеется, это были только те люди, которые подавали явные признаки этого: смотрели куда-то в сторону или откинулись слишком сильно на спинку стула, возможно даже уснув.

Пейтон, когда видел это, помнил одно своё золотое правило состязания под название «Пейтон против Человечества», где ему надо было завоевать умы других людей. И он хорошо знал, что если ему удастся приковать к себе внимание тех, кто его не слушает, то он точно добьётся успешного результата. Самое главное – эти трое. Пейтон называл их «глыбами», которые надо сдвинуть. И надо сделать всё, чтобы они стали его слушать, заняли позы согласия, стали кивать его словам, а возможно и поддакивать слух.

– У меня для вас две новости: хорошая и плохая! – возвестил Пейтон и заметил, что одна из трёх глыб несколько зашевелилась и повернула голову в его сторону. – И начну я с плохой новости… Дорогие мои сограждане, мы очень долго шли к этой ступени! Дольше, чем предполагалось. Потому что оказалось, что среди нас есть те, кто не желает успехов нашему делу. Кто хочет разрушить наше общество! Да, вы не ослышались. Среди нас есть враги. Среди нас есть отщепенцы, кто хочет вывернуть мир наизнанку. Кто хочет видеть кровь и убийства наших граждан. Мы оказались в смертельной опасности!

Пейтон внимательно оглядел зал: эффект был не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы все три глыбы начали его слушать. Он понимал, что чем больше высокопарных выражений он выдаёт, тем сложнее дальше ему придётся двигаться, ведь для того, чтобы сохранять внимание, надо всё время повышать градус. А делать это бесконечно не получится. Потому надо расходовать этот ресурс с умом, и осталось надеяться, что расходовать это сейчас, было верным решением.

– Это была плохая новость… А хорошая в том, что мы справились… Дорогие мои любимые граждане Аполло-24, мы справились… Мы можем гордиться собой, потому что мы нашли этого человека. Мы нашли этого вредителя. Мы смогли купировать эту болезнь вовремя. Мы оказались сильнее наших испытаний…

Пейтон заметил, как двое из трёх глыб снова отвернулись. А это означало, что надо повышать градус дальше. Повышать его, чтобы вернуть их обратно. Либо он, либо они. Кто-то должен выиграть, и это будет Пейтон Кросс, а не какие-то паршивые рабочие, которые решили возомнить себя выше старейшины.

– А теперь скажите мне, что надо сделать с этим вредителем? – грозно спросил Пейтон, и несколько человек с разных концов зала тут же закричали «Убейте его», «Уничтожить», «Повесить его». Они кричали, размахивая руками, чуть вставая с мест и демонстрируя буквально личную ярость к ещё неизвестному человеку, но стоило Пейтону поднять руку, как все они моментально замолчали.

Пейтон давно практиковал подобное. Собственно, это было не его собственное изобретение, а часть театральной жизни 19 века, о которой он прочитал в одном из учебников по театральному мастерству. В этом учебнике описывались специально нанятые люди для спектакля, располагавшиеся в самом зале наравне с обычной публикой. Их называли клакёрами, и в их обязанность входило максимально публично реагировать на заранее заготовленные фразы, и если в 19 веке их использовали для создания ажиотажа и подбадривания толпы, то в своём использовании Пейтон расширил эти возможности вплоть до вброса целого мнения. Того самого мнения, которое он может выдвигать как мнение народа, полученное им на открытом выступлении.

– Признаться, я тоже думал над таким решением, но оно ведь слишком сурово… Даже несмотря на столь лютые нарушения (указательный палец взмыл вверх). Даже несмотря на фелонию (указательный палец опустился обратно)… И вся всегда уверял вас, что следует быть дружелюбным. Помогать друг другу… Что правила не должны быть слишком жёсткими. Что надо давать второй шанс (снова указательный палец вверх)… И теперь вы видите, к чему это привело (снова указательный палец вниз)… Это привело к покушению на жизнь Делейни Стормрайдер. Нашей дорогой и любимой сотрудницы секции продовольствия. Человека, который отвечает за то, чтобы мы были сыты… Чтобы мы питались здоровой пищей… Чтобы мы жили… Тейлор Редвин! (указательный палец вместе со всей рукой ткнул куда-то вперёд, словно угрожая всем вокруг) Человека, пытавшегося её убить, зовут Тейлор Редвин! Этот злодей покусился на её жизнь несколько дней назад, и следствие установило, что он планировал это заранее. И после собирался продолжить свои ужасные преступления… Скажите, что наш долг велит сделать с таким человеком? (разведённые в сторон руки)

И снова несколько человек поднимались со своих мест и выкрикивали «Казнить его», «Уничтожить мерзавца», «Вздёрнуть». Пейтон делал вид, что смотрит на зал, а сам наблюдал за своими глыбами, которые были побеждены – все они слушали его, ожидая, какое решение он озвучит. Ожидая, что теперь за время наступит на станции.

– Боюсь, это единственно верное решение… Как ни тяжело его принимать, но придётся пресечь эту заразу в зародыше… Придётся показать, что намерения наши серьёзны как никогда. Что мы будем бороться за свою победу в этой битве… Мы должны казнить его! И чтобы это не повторилось впредь, нам следует правильно оценить это преступление… Ведь покушение на жизнь управленца – это жесточайшее действие. Это не просто нарушение каких-то правил. Это угроза нашему существованию. Это измена нашему миру, нашему государству. Это измена самому себе… И называться оно должно соответствующим образом… Государственной изменой…

– Казнь за государственную измену! – закричал один из клакёров, и тут же несколько поддержали его криком «Да!». Люди были доведены до исступления, в котором они не могли отрицать, что что-то идёт неправильно, или не так, как им надо. Они лишь начали хотеть со всем соглашаться, быть в общем ритме, быть частью того целого, что ведёт себя правильно. Правильно значит в безопасности, потому что новое понимание мироустройства включало в себя прежде всего сохранение собственной жизни. Которая теперь зависела прежде всего от следования логике, установленной правилами. Правилами, способными меняться, как это было только что. А значит единственный способ остаться нетронутым, остаться в живых – это быть согласным.

– И если кто-то до сих пор считает это слишком суровым, то пусть сейчас же скажет своё слово! – громыхнул Пейтон, бросив перед этим ручку на столик трибуны. В этот же момент клакёры одномоментно замерли, в зале образовалась глухая тишина, продолжавшаяся всего несколько секунд. Пейтон демонстративно оглядел весь зал, представляя как все окружающие со своих мест видят его уверенный в себе грозный силуэт, а затем торжественно возвестил:

– Значит решено всеми единогласно. Казнь за государственную измену.

Шеф безопасности

Билл Стерлинг был старейшиной. А ещё он был шефом службы безопасности. И ещё он был единственным из всех старейшин, кто сам заведовал одной из секций на станции. И за всё то время, что он обладал всем этим, больше всего он научился сдержанности. Она была краеугольным камнем всей его политики, всей его системы, способной удержаться на вершине.

Нельзя было создавать неудобства другим старейшинам. Это первый пункт сдержанности… Уж как ему хотелось порой взяться за дело и почистить то, что крутится в Верховном Совете Старейшин. Хоть бы раз очистить его от тех людей, кто просто тратит там чужое время, занимает чужое место, пользуется чужими полномочиями, ничего не делая на своём месте. Уж как ни хотелось вмешаться, но он не позволял себе этого.

Нельзя показывать гражданам, что ты делаешь что-то сам. Это второе правило. И для его показным обязанностей у него прекрасно работал Таннет Найт, числившийся заместителем и появлявшийся лично везде, где требовался кто-то важный из службы безопасности. Таннет был бестолковым и исполнительным, и именно потому он держался на этом месте столько же, сколько Стерлинг был старейшиной и шефом безопасности.

Третье правило держало в узде его самого. Сдержанность как черта характера человека, обладающего властью. Уж скольких женщин он хотел отыметь на станции да в каких позах. Менять каждый день одну девку на другую, а иногда и крутить одновременно с несколькими. Уж как хотелось это делать, но Стерлинг этого не делал, потому что считал опасным для своей позиции. Опасным для своего самоощущения, так как легко было бы слететь с катушек… Потому он спал всегда только с одной и не менял её по меньшей мере раз в два года. Уж за два года о нём никто ничего плохого не подумает, и уж тем более не скажет. Ведь другие бы на его месте и этого бы не соблюдали, а ему-то и недолго осталось. Как ни как, а седьмой десяток уже пошёл.

Что касается четвёртого правила сдержанности, то оно было не для него, а для остальных. Все должны быть сдержаны. Порядок достигается именно так. Пока люди не переходят границы, то кругом достигается безопасность. Все знают эти границы, знают, что будет за их нарушение, и, думая своей собственной головой, не нарушают её. Они сдерживают себя сами.

Все эти правила работали уже двадцать четыре года, и что-что, а их Билл Стерлинг не собирался переделывать. Они проверены временем. И лучшего никто не придумал… Но тут выяснилось, что меняются сами границы. И меняются сложным термином – государственная измена.

Он читал про подобный термин в тех книгах, что были запрещены для общего доступа, но что имели в своём распоряжении старейшины и руководителя секций. Эти книги, конечно, определял Куратор, но не стоило сомневаться, что хоть что-то ценное всё же попадёт в руки. И у Стерлинга были целых две излюбленные книги: «Истоки тоталитаризма» Ханни Арендт, особенно та часть, что рассказывала про сам тоталитаризм, и «История гестапо» Жана Деларю.

В первой из них он подчерпнул факт того, что люди склонны идеализировать. Причём неважно что… То, что им предлагают. Можно подать даже самое отвратительное под подходящим соусом, и это непременно будет схавано массами причём на перегонки. Можно говорить что угодно и как угодно – важно лишь тот подтекст, на который массам делают акцент. И, таким образом, и процесс казни и процесс помилования абсолютно ничем не отличаются друг для друга. Разве что названием. Людям всё равно, что там с кем-то будет происходит, они могут быть более или менее вовлечёнными в общий процесс, но противиться этому они не будут. Всё это, разумеется, касалось больших масс. Что касается отдельных личностей, то с ними ровно такая же картина, только в прямо противоположном направлении – всегда найдётся тот, кто против. Просто обязательно найдётся. Опять же неважно речь идёт о сужении или расширении прав всех остальных – всегда найдётся тот, кто будет вещать всем, что это делается неправильно. И полагаясь на эти исходные данные, Билл Стерлинг для себя выверил два этапа, на которые разделено то, что можно считать достижением абсолютной власти над массами, называемой тоталитаризмом.

Первый этап – отдельные личности, противники, могут действовать, опираясь на общеизвестные нормы права, а иногда и превышая их. Этот этап очень важен для того, чтобы показать массам, что некогда был вариант, при котором система работает неправильно, система слаба, а сами массы не в безопасности.

Второй этап – отдельные личности, они же противники, сведены на нет до такой степени, что против них выступает не их главный оппонент в виде действующей власти, а сами массы, которые считают действия этих личностей не чем иным как нарушением установленных правил и закона. На последнее Билл Стерлинг обратил особенное внимание, потому что установленные правила не являлись чем-то официальным, задокументированным и хоть насколько-то правовым. Правила являлись эфемерными понятиями, сложенными демагогами системы, и ориентироваться соответствующим образом в них в принципе было нельзя, потому что они менялись от случая к случаю. Но при этом всегда приводили к одному и тоже обвинению – государственной измене.

Тогда этот термин показался Биллу Стерлингу чем-то абсурдным. О какой измене может идти речь, если нет ни присяги, ни обещаний, ни хоть сколь убого составленного договора? Как можно изменить тому, что ты официально не признавал? Но, с другой стороны, по сути, это было гениально, потому что это же и означало, что все граждане по умолчанию уже своим существованием принимали эти правила. Именно что правила, а не законы. И, возвращаясь к предыдущему, можно было смело утверждать, что в государственной измене можно было обвинить вообще любого, ведь правила были эфемерны и менялись от случая к случаю.

Это выглядело столь же гениально, сколь и цинично. Стерлингу, конечно, было всё равно, что происходило где-то на Земле в далёкие годы, но, услышав, знакомый термин, он сразу подумал о том, что не один он читал подобную литературу.

И в связи с этим ему также стало весьма важно, что было написано во второй его любимой книге «История гестапо», где главным действующим лицом выступал правительственный орган, который прямым текстом называл себя инструментом по поиску государственных изменников, которых без труда мог назначать самостоятельно.

Массы ведь время от времени мечтают о твёрдой железной руке, которая наведёт порядок. Потому что этот порядок у них ассоциируется с безопасностью. А происходит это именно от того, что те самые властные демагоги умеют под необходимым соусом подавать любые блюда. Жёстче правила равно больше безопасности, ведь меньше людей захотят их нарушать, а сами нарушителей потому и легче поймать. Одни и те же люди у власти равно жёстче правила, ведь они способны их установить, не боясь быть свергнутыми. Всё это красиво можно было объединить под вкусом взаимной любви масс и власти, ведь легко было изобразить, что это взаимовыгодно для обеих сторон.

А регулировать это в подобных условиях уже не составляло никакого труда для тайной полиции, представленной гестапо. У которой имелись все инструменты, все полномочия, а главное всеобъемлющее моральное право в виде необходимости искать государственных изменников.

Билл Стерлинг смотрел на выдержки из дела Тейлора Редвина, на речь Пейтона Кросса, на то, что предстояло сделать, и начинал чётко понимать, какие времена настают в Аполло-24. Времена, когда его секция безопасности получит такую власти, что говорить о какой-то сдержанности станет редкостным лицемерием. Ему не хотелось всего этого. Он уже пожил своё и знал, что любое относительно сильное изменение влечёт за собой изменения всех сфер жизни, а это означает постоянный контроль, бессонные ночи, а главное психические расстройства.

Касательно последнего Билл Стерлинг переживал больше всего. Со временем он замечал, что начинает делать какие-то вещи, а потом забывает, зачем их делал. Может иногда злиться практически без повода, не говоря уж про причины. Путается лица своих подчинённых, а иногда и порученное им. Это даже пугало его. Он начинал понимать, что старость побеждает его, что он не тот, что уже раньше. Что он лишь держится на плаву за счёт того, что выстроил давным-давно. И любое изменение представлялось ему особенно опасным прежде всего для него самого.

Вместе с тем, он уже понял, что это неизбежно. По причине того, что было объявлено. По причине того, что Куратор, очевидно, хотел сделать жизнь на станции совершенно другой. Уж не важно, по какой причине… Важно, что это может стать последним изменением для самого Билла Стерлинга. А значит надо держаться собственных старых принципов – быть сдержанным.

***

Разумеется, первая казнь в истории Аполло-24 была поручена шефу безопасности Биллу Стерлингу. И он не думал даже отказываться – кто лучше него сделает это. Кто лучше него сможет держать себя в руках в нужный момент. Не дать слабину там, где надо быть жёстким. Не переборщить там, где надо быть уверенным. Несмотря на его возраст именно Билл Стерлинг подходит на эту роль лучше всех остальных. Так думал Куратор, так думал и сам Билл Стерлинг.

Действие должно было состояться в главной поточной аудитории, в которой совсем недавно всё новую данность, а заодно и приговор оглашал старейшина Пейтон Кросс. На сцене убрали трибуну, а вместо неё оборудовали впечатляющих размеров виселицу из двух уровней: на верхнем располагалась сама виселица, и в полу была проделана дыра, открывающая по нажатию на рычаг; на нижнем уровне – по сути окно для публики, в котором должен был оказаться провалившийся в раскрытую дыру осуждённый.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.