О, я от призраков больна

– Использование картинной галереи обсуждалось… – начал Доггер.

– Но чтобы никаких подкованных гвоздями сапог! – перебил его голос миссис Мюллет.

Уперев руки в боки, она окинула Макналти собственническим взглядом и добавила более мягко:

– Прошу прощения, Доггер, но полковник собирается отбыть в Лондон на филателистическое собрание. Он желает видеть тебя насчет консервированной говядины и тому подобного до отъезда.

«Консервированная говядина» – это кодовая фраза, означающая, что отец хочет одолжить денег на поезд и такси. Я обнаружила это, подслушивая под дверью отцовского кабинета. Лучше бы я этого не знала.

– Разумеется, – сказал Доггер. – Извините.

И он исчез, как обычно.

– Вам придется постелить брезент здесь на пол, – продолжила миссис Мюллет. – Паркет – кажется, так они его называют: вишневое дерево, красное дерево, орех, береза, шесть разных видов дуба. Нельзя позволить рабочим топтать такой пол, понимаете?

– Поверьте мне, миссис…

– Мюллет, – сказала миссис Мюллет. – Первая буква «М».

– Миссис Мюллет. Меня зовут Макналти – первая буква тоже М, кстати. Патрик Макналти. Могу заверить вас, что команду «Илиум филмс» наняли за их аккуратность. На самом деле могу вам признаться, зная, что дальше это не пойдет, что мы только что снимали эпизод в одной королевской резиденции и не услышали ни единого слова жалобы от сами-знаете-кого.

Глаза миссис Мюллет расширились.

– Вы имеете в виду…

– Именно, – сказал Макналти и приложил палец к губам. – Вы очень проницательны, миссис Мюллет. Я это сразу понял.

Она слабо улыбнулась, словно Мона Лиза, и я поняла, что ее преданность купили. Скользкий тип этот Патрик Макналти.

Доггер вернулся с лицом, ничего не выражающим, кроме внимания. Я последовала за ним, когда он повел нас наверх в западное крыло.

– Комната в южном конце коридора – это будуар мисс Харриет. Он под строгим запретом, и туда не должны входить ни при каких обстоятельствах.

Он произнес это так, будто Харриет только что вышла на пару часов нанести несколько светских визитов в округе. Он не сказал Макналти, что моя мать умерла десять лет назад и что отец берег ее апартаменты как святилище, где никто, как он полагал, не слышит его плача.

– Понятно, – сказал Макналти. – Несомненно.

– Эти две спальни принадлежат мисс Офелии и мисс Дафне, которые на время вашего пребывания будут жить в одной комнате. Выберите любую, какая вам больше подходит для декораций, и они обоснуются в другой.

– Как великодушно с их стороны, – заметил Макналти. – Вэл Лампман выберет. Он наш режиссер.

– Все остальные спальни, гостиные и гардеробные, включая те, что в северной части, могут использоваться, если потребуется, – продолжил Доггер, даже не моргнув глазом при упоминании самого знаменитого режиссера в Англии.

Даже я знала, кто такой Вэл Лампман.

– Я лучше вернусь к съемочной группе, – сказал Макналти, взглянув на часы. – Мы переставим грузовики и займемся разгрузкой.

– Как пожелаете, – ответил Доггер, и мне послышалась нотка печали в его голосе.

Мы спустились по лестнице, Макналти не стесняясь ощупывал перила и выгибал шею, глазея на резные панели.

– Вот это да, – бормотал он вполголоса.

– Никогда не догадаешься, кто режиссер этого фильма! – объявила я, врываясь в гостиную.

– Вэл Лампман, – скучающим голосом сказала Даффи, не поднимая глаз от книги. – Филлис Уиверн теперь больше ни с кем не работает. С тех пор как…

– С каких пор?

– Ты слишком мала, чтобы понять.

– Вовсе нет. Как насчет Боккаччо?

Даффи недавно читала нам вслух за чаем избранные истории из «Декамерона» Боккаччо.

– Это вымысел, – ответила она. – Вэл Лампман – реальная жизнь.

– Где это сказано? – возразила я.

– В «Киномире». Это было на первой полосе.

– Что было?

– О, ради бога, Флавия! – сказала Даффи, отбрасывая книгу. – С каждым днем ты все больше напоминаешь попугая: «С каких пор?», «Кто сказал?», «Что было?».

Она жестоко передразнила мой голос.

– Надо научить тебя говорить: «Кто тут наша хорошенькая птичка?» или: «Полли хочет печенья». Мы уже заказали тебе клетку: славная золотая решеточка и миска для воды, в которой можно плескаться, – не то чтобы тебе пришлось когда-нибудь это делать.

– Иди к черту!

– Сама иди, – ответила Даффи, изображая, будто вытягивает в руке невидимый щит.

– Нет, ты иди! – сказала я, копируя ее жест.

– Ха! У тебя медный щит. Медь ничего не отражает. Ты это знаешь так же, как и я.

– Отражает!

– Нет!

В этот момент в то, что до сих пор было абсолютно цивилизованной дискуссией, вмешалась Фели.

– К вопросу о попугаях, – заметила она. – До твоего рождения у Харриет был миленький попугайчик – хорошенькая птичка, жако по имени Синдбад. Прекрасно его помню. Он умел спрягать по-латыни глагол «любить» и пел строки из «Лорелеи».

– Ты выдумываешь, – заявила я.

– Помнишь Синдбада, Даффи? – сказала Фели, рассмеявшись.

– «И пловец тоскою страстной поражен и упоен»[4], – подхватила Даффи. – Бедолага Синдбад, помнится, забирался на насест, когда кричал эти слова. Чудесно!

– Тогда где же он сейчас? – поинтересовалась я. – Он должен быть еще жив. Попугаи живут больше ста лет.

– Он улетел, – запнувшись, ответила Даффи. – Харриет расстелила одеяло на террасе и вынесла тебя подышать свежим воздухом. Ты как-то умудрилась открыть дверцу клетки, и Синдбад упорхнул. Разве ты не помнишь?

– Я этого не делала!

Фели уставилась на меня взглядом вовсе не сестринским.

– О нет, делала. Впоследствии она часто говорила, что лучше бы это ты улетела, а Синдбад остался.

У меня в груди что-то начало закипать, как в паровом котле.

Я сказала запрещенное слово и чопорно вышла из гостиной, поклявшись отомстить.

Временами старый добрый стрихнин – именно то, что надо.

Я пойду наверх в химическую лабораторию и приготовлю лакомство, которое заставит моих ненавистных сестричек молить о милосердии. Да, так и сделаю! Я приправлю их сэндвичи с яичным салатом чуточкой рвотного ореха. Это заставит их неделю держаться подальше от приличного общества.

Я преодолела половину лестницы, когда раздался звонок в дверь.

– Проклятье! – сказала я. Больше всего на свете ненавижу, когда меня прерывают в тот момент, когда я собираюсь сотворить нечто прекрасное с химикалиями.

Я спустилась обратно и сердито распахнула дверь.

Передо мной, глядя сверху вниз, стоял шофер в ливрее: светло-шоколадного цвета мундир, отороченный шнуром по краю, расклешенные книзу бриджи, заправленные в высокие желто-коричневые сапоги, фуражка и пара мягких коричневых кожаных перчаток, которые он с преувеличенной небрежностью держал в идеально ухоженных руках.

Он мне не понравился, и, по здравому размышлению, я ему тоже не понравилась.

– Де Люс? – спросил он.

Я не шевелилась, ожидая подобающего обращения.

– Мисс де Люс?

– Да, – неохотно ответила я, бросая взгляд за его спину, как будто в кустах могли прятаться еще такие, как он.

Фургон и грузовики уехали со двора. Путаница отпечатков шин подсказала мне, что их переставили на задний двор. На их месте, безмолвно растянувшись под порывами снежного ветра, стоял черный лимузин «даймлер», отполированный до нереального блеска, будто катафалк.

– Войдите и закройте дверь, – сказала я. – Отец не очень любит снежные заносы в вестибюле.

– Прибыла мисс Уиверн, – торжественно объявил он.

– Но… – выдавила я, – их не ждали раньше полудня.

Филлис Уиверн! Мысли в моей голове завертелись. В отсутствие отца наверняка никто не ожидает, что я…

Я видела ее на голубом экране, конечно же, не только в «Гомоне», но и в маленьком кинотеатре на задворках Хинли. И еще один раз, когда викарий нанял мисс Митчелл, управляющую фотостудией в Бишоп-Лейси, показать «Жену пастора» в приходском холле Святого Танкреда в надежде, я полагаю, что эта история пробудит сочувствие в душах нас, прихожан, к его крысинолицей – и с крысиной душой – жене Синтии.

Само собой, желаемого эффекта это не возымело. Несмотря на то что пленка была очень старая и поцарапанная и во многих местах склеенная встык, из-за чего изображение на экране временами прыгало, словно на веревочках, Филлис Уиверн была великолепна в роли отважной и благородной миссис Уиллингтон. В конце, когда зажегся свет, даже киномеханик был в слезах, хотя он видел этот фильм уже сотню раз.

И никто не взглянул на Синтию Ричардсон второй раз; я видела, как после этого она в одиночестве шла домой по кладбищу.

Но как говорить с богиней лицом к лицу? Что надо сказать?

– Я позову Доггера, – сказала я.

– Я займусь этим, мисс Флавия, – сказал Доггер, который уже был рядом.

Не знаю, как он это делает, но Доггер всегда появляется в самый нужный момент, как одна из тех фигурок, что выскакивают из дверцы в швейцарских часах.

И вот он уже идет к «даймлеру», шофер легко скользит перед ним, стремясь добраться первым, чтобы открыть дверь машины.

Доггер победил.

– Мисс Уиверн, – заговорил он, и его голос ясно донесся до меня в холодном воздухе. – От лица полковника де Люса приветствую вас в Букшоу. Это радость для нас. Полковник просил меня передать его сожаления, что он не может приветствовать вас лично.

Филлис Уиверн оперлась на протянутую руку Доггера и выступила из машины.

– Осторожнее, мисс. Сегодня утром довольно скользко.

Я отчетливо видела каждый ее выдох в холодном воздухе, когда она взяла Доггера под руку и поплыла к парадному входу. Поплыла! Нельзя было назвать это другим словом. Несмотря на скользкую дорогу, Филлис Уиверн плыла ко мне, как привидение.

– Мы ожидали вас не раньше полудня, – говорил Доггер. – Сожалею, что дорожки еще не полностью расчищены и не везде натоплено.

– Не беспокойтесь об этом, мистер…

– Доггер, – подсказал Доггер.

– Мистер Доггер. Я обычная девушка из Голдерс-Грин. Хаживала по снегу и раньше, и, полагаю, мне доведется делать это и впредь. Ой! – Она захихикала, сделав вид, будто поскользнулась, и уцепилась за его руку.

Я не верила своим глазам, какая же она маленькая, ее голова едва достигала его плеча.

На ней был надет облегающий черный костюм с белой блузкой и черно-желтым шарфом из «Либерти»[5], и, несмотря на серость дня, ее лицо напоминало цветом сливки на залитой летним солнцем кухне.

– Привет! – сказала она, остановившись передо мной. – Я уже видела это лицо. Ты Флавия де Люс, если не ошибаюсь. Я надеялась, что ты здесь.

У меня остановилось дыхание, но мне было наплевать.

– Твоя фотография была в «Дейли миррор». Это ужасное происшествие со Стонепенни или Бонепенни, или как там его звали.

– Бонепенни, – сказала я. – Гораций Бонепенни.

Я оказала помощь полиции в этом деле, когда они зашли в абсолютный тупик.

– Точно! – Она схватила меня за руку, будто мы сестры. – Бонепенни. Я оплачиваю подписку на «Полицейскую газету» и «Настоящее преступление» и не пропускаю ни единого выпуска «Всемирных новостей». Просто обожаю читать о великих убийцах: утопленные жены[6], излингтонский убийца[7], майор Армстронг[8], доктор Криппен… Это так драматично! Заставляет задуматься, не так ли? Чем была бы жизнь, в конце концов, без озадачивающей смерти?

«Именно!» – подумала я.

– А теперь, думаю, нам надо войти и не держать бедного мистера Доггера на морозе.

Я бросила взгляд на Доггера, но выражение его лица можно было сравнить разве что с мельничным прудом.

Когда она прошла мимо меня, я не смогла удержаться от мысли: «Я дышу одним воздухом с Филлис Уиверн!»

Внезапно мой нос наполнился ее духами – ароматом жасмина.

Вероятно, они были сделаны в какой-нибудь парфюмерной лавке, подумала я, из фенола и уксусной кислоты. Фенол, припомнила я, был открыт в середине XVII века немецким химиком Иоганном-Рудольфом Глаубером, хотя его смог выделить только почти двести лет спустя его земляк, Фридлиб-Фердинанд Рунге, получивший его из угольной смолы и окрестивший «карболовой кислотой». Я синтезировала это весьма ядовитое вещество с помощью процесса, включавшего неполное окисление бензола, и с удовольствием припоминаю, что это самое мощное бальзамирующее средство, известное человечеству, его используют, когда тело должно храниться долго-долго.

Также оно встречается в некоторых сортах шотландского виски.

Филлис Уиверн прошелестела мимо меня в вестибюль и теперь с восторженным видом описывала по нему круг.

– Какой мрачный старый дом! – сказала она, хлопая в ладоши. – Он идеален! Совершенно идеален!

К этому времени шофер принес багаж и теперь составлял его аккуратной горкой рядом с дверью.

– Оставь вещи тут, Энтони, – распорядилась она. – Кто-нибудь о них позаботится.

– Да, мисс Уиверн, – ответил он, устраивая целое представление из выполнения приказа. Только что каблуками не щелкнул.

В нем было что-то смутно знакомое, но я никак не могла сообразить, что именно.

Он стоял там довольно долго, совершенно неподвижно, будто ожидал чаевых, – или он ждал, что его пригласят выпить и выкурить сигару?

– Можешь идти, – объявила она довольно резко, и чары были нарушены. Вмиг он превратился в не более чем хориста в «Шоколадном солдате»[9].

– Да, мисс Уиверн, – ответил он, и, когда он отвернулся от нее к двери, я заметила на его лице выражение… Что это было? Презрение?

3

Здесь больше солнца, – говорил Доггер. – Если не возражаете, мы разместим вас здесь, пока предназначенная вам спальня не будет готова.

Мы осматривали спальни и наконец зашли в комнату Фели.

Поскольку это время года не баловало нас солнцем, я предположила, что Доггер думает о днях минувших.

– Она прекрасно подойдет, – сказала Филлис Уиверн, подплывая к окну. – Вид на маленькое озеро – есть… Романтические развалины – есть… Видно фургон с гардеробом. Что еще может желать ведущая актриса?

– Могу я помочь распаковать ваши вещи? – спросил Доггер.

– Нет, благодарю. Бан об этом позаботится. Она сейчас придет.

– Мне не сложно, уверяю вас, – сказал Доггер.

– Очень мило с вашей стороны, Доггер, но нет, я вынуждена настаивать. Бан – большая собственница. Она будет рвать и метать, если подумает, что кто-то притрагивался к моим вещам.

– Понятно, – сказал Доггер. – Что-нибудь еще? Могу я попросить миссис Мюллет принести вам чайник чаю?

– Доггер, вы бесценное сокровище. Это именно то, чего я хочу. Надену что-нибудь поудобнее и погружусь в ужасный сценарий Вэла. Чего стоит жизнь, если я не буду знать его в совершенстве к тому моменту, когда включат огни?

– Благодарю, мисс, – сказал Доггер и ушел.

– Забавный сухарь, – заметила она. – Он с тобой всю жизнь?

– Отец и Доггер вместе служили в армии, – сказала я, слегка ощетинившись.

– А, братья по оружию. Обычное дело сегодня, я понимаю. Друг за друга. Ты спасаешь мою жизнь, а я спасу твою. Может быть, ты видела меня в «Окопе в гостиной»? Примерно тот же сюжет.

Я покачала головой.

В этот момент распахнулась дверь и влетела Фели.

– Что, черт побери, ты вытворяешь? – заорала она. – Я тебе уже говорила, что будет, если я снова поймаю тебя в моей комнате!

Она не заметила, что у окна стоит Филлис Уиверн, и попыталась схватить меня.

– Нет!

Фели резко обернулась, чтобы посмотреть, кто говорит. Поднятая рука упала и безвольно повисла вдоль тела.

Секунду они стояли, уставившись друг на друга, Фели – будто столкнулась с ужасным привидением, Филлис Уиверн выглядела так же, как в последних кадрах «Стеклянного сердца», когда она непокорно цеплялась за шпиль собора.

Затем нижняя губа Фели задрожала и глаза наполнились слезами.

Она развернулась и убежала.

– Значит, – сказала Филлис Уиверн после продолжительного молчания, – у тебя есть старшая сестра.

– Это Фели, – ответила я. – Она…

– Нет нужды объяснять. Старшие сестры всего мира очень похожи: полчашки любви, полчашки презрения.

Я сама не могла бы дать лучшего определения!

– У меня такая же сестра, – добавила она. – На шесть лет старше?

Я кивнула.

– Моя тоже. Вижу, у нас намного больше общего, чем любовь к ужасным убийствам, Флавия де Люс?

Она пересекла комнату и, подняв мой подбородок, заставила меня посмотреть ей в глаза. И обняла меня.

Она действительно обняла меня, и я вдохнула ее жасмин – искусственный или нет.

– Пойдем на кухню за чаем. Избавим миссис Мюллет от необходимости нести его наверх.

Я радостно улыбнулась ей и чуть не взяла за руку.

– А также, – добавила она, – воспользуемся шансом узнать свежие сплетни. Кухни – очаги скандала, знаешь ли.

* * *

– О-о-о! – сказала миссис Мюллет, когда мы вошли в кухню. Если не считать этого и изумленного взгляда, она справилась неплохо.

– Мы решили спуститься в командную рубку, – объявила Филлис Уиверн. – Могу я чем-нибудь помочь?

Я увидела, что она полностью обезоружила миссис Мюллет – так запросто.

– Нет-нет-нет, – задыхаясь, ответила она, – присаживайтесь, пожалуйста, мисс. Вода почти закипела, и пирог с салом[10] поспевает в духовке.

– Пирог с салом! – воскликнула Филлис Уиверн, закрывая лицо ладонями и бросая лукавые взгляды сквозь пальцы. – Господи боже! Я не ела его со времен, когда ходила с косичками!

Миссис Мюллет просияла.

– Я пеку его на Рождество, как делала моя мать и еще раньше ее мать. Пирог с салом объединяет семью, так сказать.

Он и правда объединяет, но я не пророню ни слова на эту тему.

– И вот, – сказала миссис Мюллет, доставая пирог из духовки с помощью пары прихваток и помещая его на подставку. – Посмотрите! Почти можно есть!

Старая шутка, слышанная раз сто, но я послушно засмеялась. В ней больше правды, чем думает Филлис Уиверн, но я не хочу испортить ей удовольствие. Кто знает? Может, она найдет эту гадость съедобной.

Если бы готовка была игрой в дартс, стряпня миссис Мюллет редко бы попадала в цель.

Миссис Мюллет разрезала пирог на двенадцать частей.

– По два кусочка на нос, – объявила она, бросив взгляд на Доггера, вошедшего в кухню. – Вот чему учили нас у леди Рекс-Уэллс: два кусочка на нос сберегут вас от дыры. Она имела в виду «от могилы», конечно. Старая леди говорила, что это относится к каждому, от нее самой до помощника садовника. Натуральная фурия, вот кто она была, но дожила до девяноста девяти с половиной лет, так что в ее словах что-то есть.

– Что вы об этом думаете, Доггер? – поинтересовалась Филлис Уиверн у Доггера, который скромно пил чай, стоя в углу.

– Хорошее сало помогает вырабатываться желчи. Хорошая желчь способствует пищеварению, что удлиняет жизнь, – неуверенно сказал Доггер, глядя в чашку. – Так я слышал.

– И все благодаря двойной порции пирога с салом! – воскликнула Филлис Уиверн, радостно хлопая в ладоши. – Что ж, за вторую сотню лет!

Она взяла вилку и поднесла маленький кусочек ко рту, остановившись на полпути, чтобы одарить миссис Мюллет улыбкой, должно быть, стоившей тысячу гиней.

Она задумчиво пожевала.

– О мой бог! – сказала она, кладя вилку на тарелку. – Боже ж ты мой!

Даже ее великолепное актерское мастерство не помогло подавить тошноту.

– Я знала, что вам понравится, – прокукарекала миссис Мюллет.

– Но я должна быть жестокой и держать себя в узде, – сказала Филлис Уиверн, небрежно отодвигая тарелку и вставая из-за стола. – Я толстею, как свинья, от пирога, а уж когда речь идет о пироге с салом, достаточно дня, чтобы он изо рта перебрался на бедра. Уверена, вы понимаете.

Миссис Мюллет убрала тарелку и поставила ее за раковину немного чересчур аккуратно.

Я не сомневалась, что она унесет этот кусок домой, завернет в подарочную упаковку и поставит в горку между фарфоровыми солонкой и перечницей в виде собачек с надписью «Подарок из Блэкпула» и изящной стеклянной птицей, двигавшейся вниз-вверх и пьющей воду из трубочки.

Когда в гости придет ее подруга миссис Уоллер, миссис Мюллет почтительно развернет заплесневевшие останки. «Никогда не догадаешься, кто откусил этот кусочек! – шепотом скажет она. – Филлис Уиверн! Взгляни, еще видны следы ее зубов. Смотри, только быстро, а то зачерствеет».

Зазвонил дверной звонок, и Доггер отставил свой чай.

– Это, должно быть, Бан, – с хитрой улыбкой сказала Филлис Уиверн. – Скажет, что опоздала на пересадку на Паддингтоне. Она всегда так.

– Я приготовлю ей чашечку доброго чаю, – сказала миссис Мюллет. – От поезда в желудке всегда нехорошо, по крайней мере у меня. – И прошептала мне на ухо: – Проблемы по задней части.

Через секунду вернулся Доггер, за которым следовала кругленькая маленькая женщина в очках в железной оправе и с волосами, собранными сзади в большой тугой узел, словно хвост Аякса – коня, когда-то принадлежавшего одному из моих предков, Флоризелю де Люсу. Они оба, Флоризель и Аякс, увековечены в масле и висят рядком в портретной галерее.

– Простите за опоздание, мисс Уиверн, – сказала новая гостья. – Такси свернуло не туда, и я опоздала на пересадку на Паддингтоне.

Филлис Уиверн торжествующе окинула взглядом всех нас, но ничего не сказала.

Мне стало жаль коротышку, суетившуюся, как пушечное ядро.

– Кстати, меня зовут Бан Китс, – представилась она, кивнув каждому из нас. – Личная помощница мисс Уиверн.

– Бан – моя костюмерша, но у нее есть даже более великое призвание, – произнесла Филлис Уиверн надменным театральным голосом, и я не смогла определить, шутит ли она. – Поспеши, Бан, – добавила она. – Одна нога тут, вторая там. Мой гардероб ждет, когда его распакуют. И если мое розовое платье снова помялось, я с радостью удушу тебя.

Она произнесла это довольно мило, однако Бан Китс не улыбнулась.

– Вы имеете отношение к поэту, мисс Китс? – выпалила я, стремясь разрядить обстановку.

Даффи однажды читала мне «Оду соловью», и я навсегда запомнила ту часть, которая касалась употребления болиголова.

– Отдаленное, – ответила она и ушла.

– Бедняжка Бан, – сказала Филлис Уиверн. – Чем больше она старается… тем больше она старается.

– Я помогу ей, – вызвался Доггер, двинувшись к двери.

– Нет!

На миг – но только на миг – лицо Филлис Уиверн превратилось в греческую маску: широко открытые глаза и искаженный рот. И почти сразу же ее черты смягчились беспечной улыбкой, как будто ничего и не было.

– Нет, – спокойно повторила она. – Не надо. Бан должна получить маленький урок.

Я попыталась поймать взгляд Доггера, но он отошел в сторону и начал переставлять банки в кладовой.

Миссис Мюллет усердно занялась полировкой плиты.

Когда я потащилась наверх, дом показался мне холоднее, чем раньше. Из высоких, не прикрытых занавесками окон лаборатории я взглянула на фургоны «Илиум филмс», столпившиеся, словно слоны на водопое, вокруг красных кирпичных стен кухонного огорода.

Члены съемочной группы делали свою работу, словно хорошо слаженный балет, – поднимали, передвигали, выгружали перевязанные веревкой коробки: всегда в нужном месте в нужное время оказывалась пара рук. Легко заметить, что они делали это много раз.

Я согрела ладони над приветственным пламенем бунзеновской горелки, потом вскипятила в мензурке молоко и добавила хорошую ложку «Овалтина»[11]. В это время года, чтобы держать молоко охлажденным, холодильник не нужен: я просто хранила бутылку на полке, в алфавитном порядке, между магнезией и морфием, бутылочка которого была подписана аккуратным почерком дяди Тара.

Дядю Тара отчислили из университета при таинственных обстоятельствах прямо накануне последних экзаменов. Его отец в целях компенсации построил выдающуюся химическую лабораторию в Букшоу, где дядюшка Тар провел остаток дней, занимаясь, как говорили, сверхсекретными исследованиями. В его бумагах я нашла несколько писем, давших понять, что он был одновременно другом и советником молодого Уинстона Черчилля.

Потягивая «Овалтин», я устремила взгляд на картину, висящую над камином: прекрасная молодая женщина с двумя девочками и младенцем. Девочки – мои сестры, Офелия и Дафна. Младенец – я. Женщина – конечно же моя мать, Харриет.

Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой.

Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет.

На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории.

Почему? – думала я. Отец решил, что это слишком тяжело – смотреть на свою разрушенную семью?