В могиле не опасен суд молвы

Я умолкла, позволив словам повиснуть в воздухе.

Гробовщики любили использовать медные гвозди с широкой квадратной шляпкой – это недорого и эффектно. Я с интересом прочитала об этом в книге «Гробы и их изготовление», зачитанный экземпляр которой хранился на верхней полке в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси.

Я сделала вид, что смущена, с трудом заставив себя мило покраснеть, – а это непростая задача. Надо задержать дыхание и выдохнуть воздух из легких в голову, и сделать это незаметно.

– Я польщен, мисс де Люс, – сказал гробовщик. – Возможно, в другой раз.

Я изящно склонила голову и одарила его робкой улыбкой. Хорошо, что у меня нет при себе веера!

Он щелкнул каблуками или мне показалось?

Так или иначе, он быстро ушел, чего и следовало ожидать от человека его сословия.

– Какой у тебя приятный отец, Хоб, – заметила я.

Он ухмыльнулся от уха до уха.

– А теперь, – продолжила я, переставая изображать из себя герцогиню, – пойдем и посмотрим, что на этой пленке.

Глава 5

К счастью, аптека находилась прямо напротив церкви, так что мы почти не рисковали наткнуться на кого-то, кто меня знает. Еще не хватало, чтобы меня остановила и начала допрашивать полиция, хотя даже это лучше, чем встреча с Даффи или Фели.

Фели! Я совсем о ней забыла! Я вышла из церкви вместе с констеблем Оттером и оставила ее извлекать водопад звуков из церковного органа. Насколько я ее знаю, может, она там так и сидит. «Искусство фуги» старины Иоганна продолжается час с четвертью, а уж если моя сестра расстроена и недавно поела, прерываться она не станет.

«Чары музыки могут смягчить душу зверя», – говорит Уильям Конгрев в пьесе «Невеста в трауре».

«Музыка и куриные сэндвичи – вот что ему нужно было сказать», – однажды заметила Даффи, когда за обедом Фели вылетела из-за стола и нашла утешение в одной из самых прекрасных и душещипательных сонат Бетховена.

– Ты сказала, что сама заплатишь? – уточнил Хоб, нарушив ход моих мыслей.

– Да, – подтвердила я. – Но давай-ка поспешим, пока я не передумала.

Если мы быстро проявим пленку, я, может быть, успею вернуться в церковь, пока Фели не заметила мое отсутствие.

– К чему спешка? – спросил Хоб, пронзая меня внимательным взглядом.

– Ни к чему, – ответила я, прикусив язык. – Просто я схожу с ума по воздушной съемке. Я не видела хорошей аэрофотографии уже сто лет. Раньше их в большом количестве печатали в «Иллюстрированных лондонских новостях», но это было еще до войны. Теперь они никого не интересуют. Кроме тебя и, разумеется, меня.

Я широко улыбнулась ему, и он расплылся в ответной улыбке.

Аптека располагалась на центральной улице дверь в дверь с мясной лавкой. «Уонлесс и сыновья, аптекари», – гласили отслаивающиеся черные с золотым буквы над дверью и на маленьком окне, в котором виднелись две мензурки с застоявшейся водой.

Колокольчик звякнул, когда мы вошли в темную и тесную пещеру Аладдина, хранящую бутылочки, фляжки, жестянки, пакетики и коробочки. Здесь негде было повернуться и пахло серой; лавандой и мятой; солями для ванн и нюхательными солями; лакрицей, алоэ и рвотным орехом; касторкой и гвоздичным маслом (от зубной боли).

Я внезапно осознала, что здесь пахнет комнатой, в которой недавно умер тяжелобольной пациент.

Не хочу об этом думать.

За прилавком стоял высокий худой аптекарь в белом халате. Он даже не моргнул глазом, когда я протянула ему пленку.

– Отпечатать? – уточнил он, держа карандаш наготове.

– По одному экземпляру, – сказала я.

– Имя?

– Флавия де Люс, – нет смысла лгать.

– Вы живете по соседству, мисс де Люс? – поинтересовался он.

– Мы остановились в «Дубе и фазане», – ответила я, – но завтра уезжаем. Вы успеете к этому времени?

Это был чистый вымысел. Я понятия не имела, когда мы собираемся уезжать, но хотела получить снимки как можно скорее.

Аптекарь нахмурился.

– Не могу обещать. Мы проявляем фотографии каждый день, кроме воскресенья. Но сейчас самое оживленное время года…

Он не стал добавлять «из-за туристов», но я и так поняла, что он имеет в виду.

Я открыла рот, делая вид, что сейчас скажу, будто могу отнести свою пленку в любое другое место.

– Иногда, – неохотно добавил аптекарь, – они бывают готовы в тот же день, но очень редко. В это время года мы сбиваемся с ног.

Я сделала виноватое лицо, как будто я причина всех бедствий.

Он внимательно рассматривал меня пару секунд, а потом, приняв решение, заколотил правой ногой в деревянный пол, словно бешеный бык, только что заметивший матадора на ринге.

– Хоуленд! – закричал он громким и тревожным голосом, совершенно непохожим на тот, которым он только что со мной говорил. – Как быстро ты сможешь проявить пленку шесть на двадцать?

Кем бы ни был этот Хоуленд, должно быть, он глуховат.

Из-под пола донеслось сердитое бурление, как будто подземные боги страдали от несварения желудка.

Я не смогла разобрать ни слова. Заглянула за прилавок, перед которым стояла. Конечно же, под ногами аптекаря располагался люк. Невидимый Хоуленд, должно быть, устроил темную комнату для проявки фотографий в подвале.

– По мере возможности, – сказал аптекарь, поворачиваясь ко мне.

– Благодарю, – ответила я, продемонстрировав зубы и одарив его широкой улыбкой, тщательно выбранной из моего ассортимента доброжелательных оскалов.

И с уверенностью добавила:

– Я знаю, вы сделаете все, что в ваших силах.

На улице я попрощалась с Хобом.

– Мне нужно возвращаться, или моя сестра сойдет с ума. Она слишком обо мне беспокоится. Ты знаешь, как это бывает.

Небольшая ложь никогда не повредит случайному знакомству.

Хоб кивнул и ушел.

Оставшись в одиночестве, я осознала, что за время нашего общения он толком ничего не сказал.

Возвращаясь к церкви, я услышала знакомые звуки шарманки. Интересно, это бродячий коммивояжер с обезьянкой? Странствующий паразит, как выразилась бы Даффи?

Я получила ответ на свой вопрос, приблизившись к переулку слева от центральной улицы. Сквозь арочный проход мощеная дорожка вела сначала на открытое пространство, а потом куда-то в поля. По древним камням и желобам для стока воды я определила, что это рыночная площадь. Сейчас здесь расположилась бродячая ярмарка. Полотняная вывеска гласила: «Цирк и зверинец Шадрича. Самая выдающаяся шоу-программа на земле».

Музыка доносилась со стороны маленькой карусели. Под летним солнцем непрестанно кружились ярко раскрашенные лошади, поросята, грифоны и сиротливый, но суровый по виду огнедышащий дракон. На этих прекрасных зверях катались всего лишь несколько человек, и один из них, маленький краснолицый мальчик, держался изо всех сил и орал, призывая мать.

Рядом стоял и уныло жевал сено скучающий слон, прикованный за ногу.

Сбоку на площади располагались привычные развлечения: игры «брось кокос», «метни кольцо», «тетушка Салли», а также прилавок с пирожками. Напротив них находился тир с летающими механическими утками, куропатками и останками портрета Невилла Чемберлена, плавающими на фоне грубо нарисованного пейзажа. Кто-то помадой пририсовал уставшему лицу Чемберлена счастливую улыбку.

Еще дальше можно было поиграть в «корону и якорь», «под и над» и, несмотря на запрет казино на деревенских ярмарках, в рулетку. Над огромным, на удивление ярко освещенным колесом висела написанная от руки вывеска: «Детям нельзя».

Для малышей имелся пруд с магнитными удочками, чтобы вылавливать ненужные безделушки.

– Эй, привет! – окликнули меня из-за спины, и я повернулась, оказавшись лицом к лицу с мужчиной, которого видела в пабе. С тем, кто был самым высоким. Я узнала его по носовому платку в горошек.

Он спросил:

– Мы же уже виделись? Мне знакомо твое лицо.

Я не ведусь на такие уловки. Даффи рассказала мне, что надо делать, когда подходят незнакомцы и утверждают, что мое лицо им кажется знакомым. Ее инструкции варьировались от резкого замечания до быстрого отступления, сверкая пятками.

«Дай им понять, что ты не настроена иметь с ними дело», – велела Даффи.

Я покачала головой и отвернулась. Но мужчина не сдался так легко. Он обогнал меня, встал лицом к лицу, мешая пройти, и потряс передо мной стопкой разноцветных билетов.

– Попытай удачу в лотерее, – начал уговаривать он. – Шесть пенсов за один билет, за шиллинг даю дюжину. Все по-честному.

– Уходите, – громко произнесла я. Это шаг А.

– Ну же, – настаивал он. – Ты производишь впечатление девочки, которая не против рискнуть.

– Уходите, – повторила я. Это шаг Б.

– Ты не можешь выиграть, если не участвуешь, – заныл он.

Шаг В следовало выполнять, только когда мужчина попытается применить силу, но если он коснется меня хоть пальцем… У меня будут развязаны руки.

– Я вас предупреждаю… – сказала я.

Ладонь легла мне на плечо. Я резко повернулась, засекла цель и…

– Пойдем, Флавия, – сказал Хоб, потянув меня за рукав. – Купишь мне сахарную вату.

Мне захотелось прибить его. Этот мелкий засранец следил за мной?

Я вопросительно выгнула бровь.

– Ты знаешь точно так же, как и я, что сладости до сих пор нормированы.

– Конечно, знаю, – Хоб ухмыльнулся, – но у меня есть талон.

Так и получилось, что мы вдвоем, испачканные по уши розовой ватой, медленно шли по центральной улице, по-кошачьи облизывали свои палочки и вытирали липкие пальцы о листья нависающих над нами деревьев.

Совместное поедание сладостей так же прочно связывает людей, как любовь. По крайней мере, мне так кажется, хотя я никогда не была влюблена. Да и к сахару я не очень привычна. Война, что поделать.

Тем не менее, прогуливаясь рука об руку и с шумом втягивая в себя сладкую вату, мы почти сразу стали близкими друзьями.

– Каково это – иметь отца-гробовщика? – полюбопытствовала я.

Я умирала от желания задать этот вопрос с первой секунды нашего знакомства и, по непонятным мне причинам, отчаянно хотела услышать ответ.

– Ты правда хочешь знать?

– Конечно, – ответила я, снимая нитки сахара с подбородка. – Меня очень интересуют такие вещи. Хотела бы я, чтобы мой отец занимался таким ремеслом.

– А он нет? – переспросил Хоб.

– Нет. По крайней мере, не напрямую.

Я подумала о военной службе отца, о тех временах, когда он и Доггер служили на Дальнем Востоке и отправляли иностранцев на тот свет.

– Но ты не ответил на мой вопрос, – заметила я, возвращаясь в настоящее.

Хоб пожал плечами.

– Ну, – произнес он, – меня дразнят в школе.

– Я бы вырвала их сердца, – сказала я. Внезапно меня охватило страстное желание защитить этого мальчика.

– О, я не против, – сказал Хоб. – Папа говорит, что в жизни много смерти и что лучше подружиться с ней, чем враждовать.

О! Какой мудрец!

Как будто небеса внезапно разверзлись и бестелесная рука протянула мне свиток с тайнами вселенной.

У меня с плеч словно сняли тяжелый груз – груз, который я не ощущала, пока не избавилась от него.

Мне хотелось кого-нибудь обнять. Или громко запеть.

– Хмммм, – протянула я. – Полагаю, это разумный взгляд на вещи.

Неожиданно я заметила, что Хоб перешел от неторопливой прогулки на галоп. Да, галоп!

Такое ощущение, что моя радость каким-то образом передалась ему.

– Что ты знаешь о Поппи Мандрил? – внезапно поинтересовалась я.

По моему опыту, гром среди ясного неба зачастую может вызвать сильнейшую лавину.

– Все ее боятся, – ответил Хоб, не моргнув и глазом.

– Все?

– Ну конечно, кроме меня, – Хоб выдвинул челюсть. – Но я видел ее только издалека.

Я не смогла удержаться.

– Откуда ты знаешь, что все ее боятся?

– Потому что у меня ушки на макушке, – сказал Хоб. – Слушаю, что говорят на похоронах.

На меня нахлынуло осознание, что рядом со мной кладезь информации. Если есть на свете место, где люди говорят все, что им вздумается, – это на похоронах. Эмоции, и особенно грусть, развязывают языки почище алкоголя.

Готова поспорить, что над открытым гробом рассказывают больше тайн, чем во всех исповедальнях христианского мира.

– Правда? – восхитилась я.

Хоб приосанился.

– Миссис Перри говорила об этом миссис Белани на похоронах старого мистера Аркрайта. Как только Поппи Мандрил вошла в помещение, все отошли от нее подальше, как будто она чумная.

– Может, из уважения? – предположила я.

– Пфф! – фыркнул Хоб. – Они ее боялись. Миссис Перри придвинулась к миссис Белани и прошептала: «Они боятся эту…» Мне не разрешается говорить это слово, но ты понимаешь, о чем я. Я слышал это своими собственными ушами.

– Ты такой умный, Хоб, – сказала я, и он покраснел как рак.

– Я так и знал! – воскликнул он, обнимая себя руками. – Так и знал!

– Так и есть, – заверила его я. – Что еще ты слышал? Имею в виду, насчет Поппи Мандрил? О других можем поговорить позже.

– Она работает в театре «Паддл Лейн», – Хоб закатил глаза с таким видом, будто я должна понимать его намеки. – Они ставят спектакли в городском муниципалитете. Пантомимы на Рождество. Ну, знаешь, о чем я.

Я и правда знала. В Бишоп-Лейси мы страдаем тоже от этих ужасных и нелепых, но обязательных комедий.

Но почему мертвый Орландо был одет словно персонаж рождественской пантомимы? В конце концов, сейчас июнь! Репетиции начнутся только через несколько месяцев, а уж репетиции в костюмах… Они тем более невозможны в это время года.

– Кто-нибудь устраивает маскарад? – поинтересовалась я.

– Что это такое? – спросил Хоб.

– Маскарад? Костюмированная вечеринка. Например, можно нарядиться разбойником. Джентльмены в париках, леди в шелковых платьях с пышными, как палатки, юбками и с мушками на щеках.

– Фу, – сказал Хоб. – Звучит не очень. Никогда не слышал ни о чем подобном.

– Почему все боятся Поппи Мандрил? – полюбопытствовала я, пытаясь направить разговор в нужное русло.

– Она командирша, – сказал Хоб. – Вечно раздает людям приказы.

– Разве это не то, что должен делать театральный режиссер? – спросила я наполовину шутливо.

– Не в церкви! – воскликнул Хоб, широко раскрыв глаза и ощетинившись.

– Ты это видел? – спросила я.

Хоб кивнул несколько раз для вящей убедительности.

– Однажды. Она кричала на викария посреди проповеди.

– Господи! – изумилась я. Даже я никогда не позволяю себе подобное святотатство.

– Ты помнишь, что она говорила?

– Она сказала: «Хватит кудахтать, викарий. Мне пора на поезд».

– Это было, случайно, не в Пальмовое воскресенье? – поинтересовалась я. – Три месяца назад?

– Откуда ты знаешь? – спросил Хоб. – Мы держали пальмовые ветви в руках. Лиззи Плезанс пыталась придушить меня своей. Мою я унес домой и сделал из нее солдатика.

Интересно, что бы сказал Хоб, если бы знал, что я каждый год делаю из своей пальмовой ветви повешенного?

На самом деле это предположение было образчиком чистейшей дедукции с моей стороны. По горькому опыту я знаю, что служба в Пальмовое воскресенье – самая длинная в «Книге общих молитв». Отрывок берут из Евангелия от Матфея, главы двадцать седьмой. Которая, насколько я помню, по объему превышает тысячу слов. Я знаю это, потому что считала их самолично, следя пальцем за каждым словом, когда наш викарий Денвин Ричардсон зачитывал ее вслух в Пальмовое воскресенье у нас, в Бишоп-Лейси.

«Вам очень повезло, – сказал он на занятиях по конфирмации. – Если бы вы имели несчастье жить около 1550 года, во времена короля Эдуарда VI, умершего в возрасте пятнадцати лет… – он был моложе тебя, Тед Паллимор… да, тебя, Тед… – который, умирая, кашлял зелено-черно-розовой мокротой, отчего решили, будто его отравили, вам пришлось бы отсидеть в три раза дольше, чем сегодня. В те времена в Пальмовое воскресенье читали главы двадцать шесть и двадцать семь из Матфея, и это длилось от двадцати до тридцати минут. К счастью, редакторы «Книги общих молитв» в мудрости своей сжалились над нашими седалищами и значительно сократили чтение».

Вот что я люблю в Денвине Ричардсоне: из него просто льются исторические факты.

– А мертвец? – спросила я у Хоба. – Орландо. Ты его знал?

– Орландо? – Хоб шумно фыркнул. – Все знали Орландо.

– Все, кроме меня, – возразила я. – Я даже не знаю его фамилию.

– Уайтбред, – сказал Хоб. – Орландо Уайтбред. Его отец был священником в Святой Милдред-на-болоте.

Уайтбред?

Я чуть не упала.

– Каноник Уайтбред? – переспросила я. – Это же не тот каноник Уайтбред? Которого…

– Повесили, – закончил Хоб. – Да, тот самый. Я помогал папе его бальзамировать.

Глава 6

Что можно сказать ребенку, который помогал отцу вкалывать консерванты в сонную артерию казненного убийцы?

«Немного», – подумала я. Для этого случая нет подходящих слов не описать мой шок, благоговейный ужас, восхищение и зависть.

– Ты удивилась? – спросил Хоб. – С виду да.

– Вовсе нет, – возразила я, сопротивляясь этой мысли. – Расскажи подробнее.

– Ты удивилась, – настойчиво повторил Хоб.

– Ну ладно. Да, я удивлена. Поражена. Даже изумлена. Расскажи мне все.

– Может, когда мы познакомимся поближе, – сказал Хоб.

Откуда у этого мальца столько наглости? Что творится в его голове?

– Ладно, – сказала я. – Бог с ним. Можешь не рассказывать, мне все равно.

Хоб ничего не сказал, но посмотрел на меня с таким видом, словно меня поймали за воровством цыплят у его отца.

Если, конечно, у гробовщика есть цыплята. Я придумала множество причин, почему они могут или не могут разводить птиц, но все они годились для обсуждения только с самыми доверенными друзьями. И даже тогда…

Но тут Хоб рванул к дому, не успела я его остановить. Он крикнул на прощание:

– Пока!

Я испугала его своей фамильярностью?

Ладно, какая разница.

И только когда он скрылся за углом, до меня дошла одна очевидная вещь.

– Хоб! Постой! – позвала я, но он не услышал. Или сделал вид.

Можно было бы побежать за ним, но времени не было. «Ладно, – подумала я, – подвернется другая возможность».

Тем временем Фели, Даффи и Доггер наверняка волнуются из-за меня. Или нет? Никогда не знаешь точно.

Оказалось, мое беспокойство было напрасным. Когда я вернулась в церковь, Фели все еще была захвачена «Искусством фуги», приближающимся к концу, – ну, или к тому, что считалось его концом, потому что Бах так и не завершил эту вещь. Бросив сочинять ее, он написал на полях нотной партии, что в этот момент композитор умер. Величайшая шутка, как выразилась Даффи. Где-то среди звезд Бах до сих пор ждет, что кто-то рассмеется.

При мысли о том, что где-то за Плутоном старик Иоганн Себастьян только что одобрительно поднял два пальца в символе «V», как «Victory»[10], в мой адрес, я тихо хихикнула.

Доггер и Даффи сидели бок о бок на задней скамье, закрыв глаза и сложив руки на животах с видом объевшихся голубей на крыше Вестминстерского аббатства, и внимательно слушали музыку.

Я тихо скользнула на скамью рядом с ним, и Доггер приоткрыл глаз. Даффи с тем же успехом могла быть на далеких островах Фиджи.

Я медленно прошагала пальцами по скамье, изображая паука.

Указательным пальцем я отстучала секретный код на тыльной стороне ладони Доггера: быстрое прикосновение вместо точки и долгое – вместо тире. Чертовски хорошо, что в Канаде в академии мисс Бодикот я выучила азбуку Морзе.

Точка, тире, тире, точка; точка, тире, точка; тире, тире, тире – и так далее, пока не передала слово «прогресс».

Долю секунды я думала, что Доггер не понял, но потом увидела, как он наклонил голову на одну шестьдесят четвертую долю дюйма. Если бы я не знала Доггера, ничего бы не заметила.

Теперь его рука касалась моей. «Отлично», – отстучали его пальцы.

На меня нахлынула теплая волна, и оставалось только надеяться, что я не покраснела. Украдкой я бросила взгляд на Доггера, но его глаза были закрыты. Он выглядит так аристократично! Просто божественно!

«Искусство фуги» оборвалось резко, как я и помнила: на середине полета, точно как Орландо Уайтбред.

И, если призадуматься, как его отец, покойный каноник Святой Милдред-на-болоте.

Музыка смолкла, и на прощание орган несколько раз всхлипнул, словно умирающий, когда остатки кислорода покидают его легкие. Где-то за высокими изукрашенными трубами сократились кожаные мехи, и крошечные металлические и деревянные артерии, оставшись без воздуха, погрузились в беспокойное молчание.

Некоторое время мы втроем, Даффи, Доггер и я, сидели в неловком вакууме, который образуется по окончании музыкального произведения, когда никому не хочется говорить первым.

В конце концов пришлось мне.

– Надо вернуться в «Дуб и фазан», – сказала я. – Снять номера. Не думаю, что мы сможем уехать из города без разрешения.

– Эти распоряжения уже сделаны, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Пойду за машиной.

Мы оставили «роллс-ройс» недалеко от реки, рядом с арендой лодок.

– Старина Доггер, – сказала я, похлопав его по руке. – В этом переменчивом веке вы один не меняетесь.

Он улыбнулся и исчез.

– Шерлок Холмс, – сказала Даффи, распахнув глаза. – Его прощальный поклон. «Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания»[11].

Слова Даффи заставили меня потерять равновесие. Меня охватила дрожь. Вместо слова «Англия» она могла бы сказать «ветер, какой никогда еще не дул на нас», подразумевая семью де Люс.

Разрушение началось вместе со смертью отца. Эти веселые каникулы – просто обманчиво плавное скольжение в пропасть.

Позади нас послышался стук каблуков, и явилась Фели.

– Идемте, слизняки, – сказала она, обращаясь к Даффи и ко мне. – Я умираю от голода.

Фели такая, да. За одну секунду переключается от григорианских хоралов к состоянию своего кишечника.

Я пришла к мысли о том, что просто не понимаю старшую сестру и никогда не пойму.

Когда мы вышли из церкви, я обратила внимание, что тело Орландо уже унесли с берега реки. Констебль Оттер исчез из поля зрения. И мисс Мандрил тоже.

Рядом с участком мокрой травы, где раньше лежал труп Орландо, столпилась группка женщин. Даже отсюда, несмотря на ветер и расстояние, я слышала их трескотню.

Вернувшись в трактир, мы обнаружили, что наши комнаты готовы. Фели получила самую лучшую спальню: комнату с низкими потолками в передней части здания, выходящую окнами на церковь. Говорят, тут однажды спала королева Елизавета I во время одного из своих многочисленных путешествий по стране.

– Есть ли в Англии хотя бы одна комната, где она не спала? – кисло поинтересовалась Даффи, но хозяин, привычный к дерзости, парировал:

– Да. Моя.

У Даффи хватило хороших манер, чтобы рассмеяться, хотя я почувствовала ее неискренность.

Даффи выделили маленькую уютную комнатку в западной части дома, которая во времена доброй королевы Бесс была отдельной постройкой.

– Долго светит солнце, удобно читать, – сказала она.

Обнаружив маленькую библиотеку, состоящую из нескольких полок, зажатых между двумя лестничными пролетами, она отмахнулась от нее.

– Уида… Сабатини… Майкл Арлен… Райдер Хаггард[12]… и ни единой страницы, принадлежащей перу божественного Чарльза.

Конечно, она имела в виду Диккенса. Даффи превратила свою спальню в Букшоу в его святилище. Перед поездкой я предложила водрузить алтарь на телегу и повезти с собой, как это делали в Средние века.

– Можем прицепить его к «роллс-ройсу» сзади, – сказала я. – Только подумай, как это удобно. На случай абстинентного синдрома у тебя под рукой будет все: портрет божественного Чарльза, свечи, благовония, первые издания «Холодного дома» и «Посмертные записки Пиквикского клуба».

Мне пришлось спасаться бегством из-за стола, потому что Даффи обрушила на меня град из черносмородиновых булочек, вдвойне смертоносных, поскольку их пекла миссис Мюллет.

Что касается меня, я расквартировалась в крошечной комнатке в задней части трактира, которая, как заверил меня хозяин, когда-то была обиталищем менестреля.

– Не беспокойся, если услышишь ночью странные голоса, – доверительно сказал он. – Большей частью они безвредны, хотя последняя леди, которая их слышала, сошла с ума, и на нее надели смирительную рубашку! – к концу речи он перешел на театральный шепот.

Я проигнорировала его откровения.

Взгляд в узкое окно дал мне понять, что единственные голоса, которые я могу тут услышать, принадлежат старикам, сидящим за столиками посреди сада с большими кружками эля.

Я подняла засиженные мухами жалюзи повыше, чтобы впустить в темную комнатушку больше света.

Мебели тут было, прямо скажем, немного: маленькая кровать, ночной горшок под ней, дешевый деревянный стол с кувшином и тазиком, лампа со свечой и стеклянной дымовой трубкой – видимо, на случай необходимости ночью, – стул, который словно попал сюда с картин Ван Гога, умывальник, по всей видимости, повидавший еще средние века, маленькая электрическая плитка и овальное пожелтевшее зеркало.