Куда бежать? Том 3. Любовь

– Вы по… по… почему отказались ис…исполнять пос…с…следнюю волю усопшего? Разве я вас… так воспитывал? Разве я вас не… учил добрым делам? Не по…-христиански это будет!

Тельнецкий строго посмотрел на отца, подумал, что немного критики отцу не помешает, но вовремя остановился. Секунду поразмыслил о минувших событиях и решил сказать отцу именно то, что думает:

– Вот скажите мне, как вы тут оказались? Как вы думаете, почему я не удивлён, что вас сюда заманили? И с помощью кого вас заманили в эту ловушку? Вот мне прямо интересно. Конечно, я это узнаю и с этим разберусь, непременно. Накажем виновных, но как вы не смогли распознать западню, приготовленную для меня?

– Меня позвал Арсений Макарьевич, начальник станции. Уважаемый человек, между прочим. Он срочно вызвал… Погодите, Николя, это неважно сейчас. Важно другое. Последняя воля усопшего – это закон для живых.

– Отец, этот человек, – Тельнецкий показал рукой на тело Вертинского, – использовал вас, чтобы меня уничтожить. Разве вы этого не понимаете? Вы его совсем не знаете, а ещё что-то для него требуете.

– Да и не нужно мне его знать. Если он тут такое устроил, значит явно нехороший человек, но речь не о нём, речь о вас. Этот несчастный не для себя просил, он для сына, для России просил. Он требовал передать от него сыну то, что всегда передаётся из поколения в поколение – знание о своих корнях, о Родине, об Отечестве. Как вы могли отказать?

– Я не даю невыполнимых обещаний. Вот как раз этому вы меня и учили.

– Нет уж, Николай. Это теперь ваш долг, и вам следует…

Никанор Иванович, решивший было прочитать сыну лекцию о нравственности и как-то наверстать упущенное в его воспитании, от этой цели отказался. Вопросы сына навели его на мысли, которых он даже и предположить не мог. Он только сейчас осознал, что был приманкой в руках бандитов, именно по его вине Николай вошёл в вагон и рисковал жизнью. И как тут читать лекцию сыну, когда сам непростительно виноват?

Где-то вдалеке послышался резкий скрежет колёс и глухой стук. От резкого толчка колёса локомотива провернулись на месте, и этого было достаточно, чтобы сдёрнуть поезд с места. В то же время где-то вдалеке раздался выстрел. Поезд прошёл не более аршина и остановился. Тельнецкий показал рукой отцу, мол, посиди ещё немного, сам же направился к тамбуру, впустил солдат в вагон и распорядился занять оборону. Привёл в чувство лежащего на полу анархиста и допросил его. Оказалось, что держать оборону уже не нужно. Барковский исполнил обещанное, не промахнулся, и изо всей банды анархистов в поезде в живых остались только эти двое.

Тельнецкий допросил Сухожилина, но после того, как тот достал припрятанные бумаги и передал Анастасии, а она в свою очередь Тельнецкому, допрос окончился.

Оставшихся в живых анархистов расстреляли тут же, на вокзале.

Будем торговаться

Несколько минут спустя Барковский с кольтом, благоразумно спрятанным в кармане пальто, появился у вагона и пробрался в первый ряд собирающейся публики. Тельнецкий, отдавая распоряжения солдатам, кивком и краткой улыбкой поприветствовал его, одновременно выражая благодарность. Барковский сделал шаг в его сторону, собираясь спросить, где его жена и дочь, но новый командир полка незаметно рукой показал остановиться. Барковскому не нужно было объяснять, что означает этот жест, он сделал вид, будто является простым зрителем.

В толпе Анастасия с дочкой нашлись быстро, по сути, они сами нашли главу семейства и тот, обрадованный, обнял и расцеловал своих любимых при зеваках, что было ему совершенно не свойственно, и предложил поскорей отправиться домой. Быстро уйти с вокзала не получилось. Никанор Иванович полез к Барковскому со своими просьбами и волнующими его вопросами. Они немного поговорили и расстались, каждый при своём.

До кареты никто из Барковских не сказал друг другу ни слова, хотя Анастасия подумывала упрекнуть мужа за то, что тот не поддержал Никанора Ивановича, но какая-то обида на просящего оставалась, и она решила не вмешиваться.

Как только все уселись в карету, глава семьи тут же обратился к жене и дочери:

– Простите меня, мои дорогие. Вчера я действительно не видел другого решения.

На слова главы семейства Анастасия не ответила, она мокрыми глазами смотрела на мужа и пыталась как-то сдержать чувства. Евгения, воспользовавшись паузой, обратилась к отцу:

– Папенька, вы всегда говорили, что есть и другие решения, нужно только поменять точку зрения на проблему.

После сказанного Евгения села рядом с отцом, взяла его руку и продолжила:

– Вы меня учили: если отделить эмоции от проблемы, то останется только ситуация, которую можно спокойно решить.

– Так и есть, доченька. У проблемы всегда есть много решений, но вы были под угрозой расправы, и вас нужно было вывести из-под этой угрозы. Прятать вас в городе – не решение, всё равно вы бы остались на подконтрольной территории, и вас бы нашли, – ответил Барковский дочери, потом перевёл взгляд на жену и обратился к ней: – Любимая, не сердитесь на меня. Я знаю, сейчас вы на меня сердитесь. Я сегодня чудом остался жив. Не знаю точно, только догадываюсь, кто меня спас, и моё спасение необъяснимо. Наверное, Бог вмешался и решил иначе. Значит, мне ещё рано умирать.

Анастасия посмотрела на мужа и в очередной раз заплакала. Дочь обняла отца. Её мать последовала этому примеру и обратилась к мужу:

– Александр, когда это кончится? Будем у нас мир, как раньше?

– Любимая, этого не знает никто… Вёрст за двести от нашего дома немец остановил свой марш на восток. Мирный договор вроде подпишут, а может, уже подписали, но что-то идёт не так. Война может возобновиться в любой момент.

– Давайте исполним наш долг перед Ольгой Петровной и уедем. Не знаю куда, но уедем, – обратилась Анастасия к мужу.

– И перед Григорием Матвеевичем, – не отвечая на предложение, грустно сказал Барковский, немного опасаясь непредвиденной реакции.

– Что – и перед Григорием Матвеевичем? – спросила Анастасия мужа, не желая осознавать ту беду, которую он имел в виду.

– Исполнить долг… Похоронить… И Григория Матвеевича. Он умер,.. точнее, погиб… через несколько минут после мамы, – грустно ответил Барковский, пряча глаза.

– Как погиб? – опешив, чуть не в один голос спросили Анастасия и Евгения.

– Застрелили вчера вечером, когда вы отъехали от больницы. Вроде как случайно, но, как по мне, случайности не бывают случайны. Это звенья одной цепи. Он умер от пуль злодеев, которых нужно покарать, – последние слова Барковский сказал жёстко и с презрением к тем, кто стрелял в безоружного старика.

Евгения от услышанного прослезилась. Барковский стал успокаивать дочь и жену, но это ему не удавалось, пока он не сказал:

– Могу смело предположить, что он своей смертью вас спас. Если бы вас вчера на вокзале задержали – стояли бы вы сегодня со мной у стенки.

– Вас поставили к стенке? Хотели расстрелять? – с удивлением спросила Анастасия.

– Да, любимая. Я именно это и имел в виду. Только чудом остался жив.

– Любимый, этот… – Анастасию переполняло чувство страха, и это было хорошо заметно, – сын Никанора Ивановича тоже ведь всех нас к стенке поставит. Давайте уедем. Уедем в Москву, в наш дом, или ещё куда-нибудь, но в безопасное место. Очень прошу. Давайте к сыну поедем. Там обустроимся. Найдём работу. Не пропадём же.

– Вы, наверное, уедете, но я должен остаться. Так будет правильнее.

– Мы? А вы почему хотите остаться? И как это без вас нам уехать? Один раз уехали уже. На глазах дочери людей убили, – Анастасия обняла дочь, – Женечка страшно испугалась. Александр, давайте уедем в более безопасное место. Хоть в Москву – в наш дом или к Петру Алексеевичу. Он нас к себе зовёт. С тех пор, как он остался один, ему нужна помощь, нужна родная душа. Можем к сыну поехать. Говорят, там нет войны.

– К сыну?.. В Американские Штаты?.. Любимые вы мои, Россия сейчас в опасности. Если убежим – я себе никогда не прощу. Я не знаю, чем могу быть полезен сейчас Родине, но, если немец двинет дальше, нам всем придётся взяться за оружие и занять окопы.

– Какие окопы, любимый? О чём вы говорите?

– А кто, если не мы, простой народ, будет защищать Родину? Кто-то должен вывести русского мужика из сонного состояния и повести в атаку. Возможно, это буду я… Любимая, если немец окажется здесь, наши дети и наши внуки, если они ещё будут, будут учить другую историю. Наши внуки будут говорить только на языке оккупанта, а про свои корни оккупант заставит забыть. Немецкий солдат сотрёт с лица земли могилы наших предков и очистит память наших детей. Враг заставит всех россиян, причём поголовно, забыть свои корни. Мы с вами будем прокляты навеки, если сейчас пустим немецкого солдата на наши земли. Разве для этого наши предки столетиями обустраивали мир на этой земле и предлагали мир соседям? Моё мнение: не для этого. Если уж суждено нашему поколению спасти Россию, то мы это сделаем.

После этих слов Барковские проехали остаток пути молча, пока карета не остановилась перед домом. Несмотря на недосказанность, каждый предпочёл сделать паузу. Глава семьи решил, что пауза даст возможность жене поразмыслить над его словами, а Анастасия посчитала, что муж сейчас слишком взволнован и дискутировать с ним бесполезно. Анастасия объяснила себе возбуждённость мужа фактом их возвращения домой целыми и невредимыми, по крайне мере физически. Барковский же переживал из-за других известий, которые незадолго до этого получил от своего крестника.

Один из внуков Григория Матвеевича, он же крестник Барковского, получив диплом инженера несколько лет назад – это было ещё до начала 2-й Отечественной войны, – предложил Барковскому провести телефонную связь в каждый дом города. Связь в городе была, но она ограничивалась только несколькими линиями до администрации, полиции и жандармерии. Барковский за свои деньги купил коммутатор, и в городе появились тысячи номеров. Крестник не только управлял узлом связи, он часами прослушивал разговоры и всё важное передавал крёстному. Сегодня, когда Барковский вернулся домой и немного привёл себя в порядок, связался с крестником и получил волнующие сведения.

Идея с прослушиванием разговоров принадлежала не Барковскому, а молодому инженеру, и поначалу Барковский отказался категорически: идея эта была ему противна, он даже запретил подслушивать, но в начале осени прошлого года поразмыслил, смирился и согласился. Причина была банальной. Губернатор, Владимир Михайлович Землянский, предложил Барковскому экстренный контракт и под своё честное слово потребовал от Барковского направить на фронт минимум три вагона провизии. Барковский сумел собрать только один вагон муки и всяких круп, но за день до отправки крестник позвонил Барковскому, попросил придержать вагон и выложил суть телефонного разговора губернатора с неким господином из Москвы о продаже собранной провизии. Барковский помчался к губернатору, но тот не принял его, не принял и на второй день, а на третий его уже не было в городе. С того дня Барковский переступил через свои принципы и стал принимать депеши о важных событиях от крестника, а вагон, загруженный провизией под завязку, так и стоял на путях на территории железнодорожного узла среди десятка других товарных вагонов.

Сведения, услышанные сегодня от крестника, были для Барковского худшими за последнее время. Тельнецкий позвонил в Штаб Красной армии и поговорил с каким-то высокопоставленным чином. Со слов крестника, человек на том конце провода был хорошо знаком Тельнецкому, они говорили на «ты» и местами даже вспоминали былые времена. В нескольких словах, не стесняясь в выражениях, высокопоставленный товарищ поведал Тельнецкому о проблемах вновь сформированных штабов Юго-Западного и Южного фронтов. Доложил о реальном состоянии дел на фронте, и о такой катастрофической ситуации Барковский слышал впервые. Из разговора можно было сделать вывод: фронта по сути и не было. Одно название. На просьбу высокопоставленного товарища сформировать и направить на фронт хотя бы полк Тельнецкий в ответ попросил направить в губернию N комиссара с хорошими агитационными навыками и обмундированием для того самого нового полка. Эти сведения помогли Барковскому понять степень неосведомлённости Тельнецкого о наличии в городе забытого всеми запаса амуниции, которой с лихвой хватит на четыре дивизии, а патронов и вовсе не на один год боевых действий.

Войдя в дом, первым делом всей семьёй прошли в зал к усопшим. В зале находился только один человек, старший сын Григория Матвеевича Владимир, стоявший у гроба отца. На вошедших он не обратил никакого внимания, пока к гробу Ольги Петровны не приблизилась Евгения. Дочка Барковских первым делом поспешила к бабушке и, увидев её, заплакала, да так, что главе семейства пришлось обнять девушку и успокоить:

– Доченька, все мы «там» будем. Рано или поздно, но будем. Сейчас время Ольги Петровны и Григория Матвеевича, потом придёт моё время, потом и твоё. Главное – очерёдность соблюдать, иначе нарушится баланс. Не должен родитель пережить своё дитя… Не плачь. Слезами им не поможешь, и уважения от этого не прибавится. Ольга Петровна и Григорий Матвеевич знали, что мы их любим, и они нас тоже любили.

Услышав эти слова, Владимир подошёл к Барковскому и, склонив голову, смущённо заговорил:

– Александр, об этом нужно поговорить. Отец был крепок, а тут… у него жизнь отняли. Его попросту убили. Убили ведь?

– Володя, для начала нужно устроить им достойные похороны, а тему, которую ты хочешь обсудить, мы обсудим.

В доме полным ходом шли приготовления к похоронам, и весь женский коллектив или находился на кухне, или занимался печальными хлопотами. Домочадцы и гости, как только узнали о прибытии хозяев, тут же поспешили к ним. За считанные минуты зал заполнился людьми, и, когда собрались все родственники Соколова, Владимир, недовольный ответом Барковского, снова обратился к нему, да так, чтобы все услышали:

– Александр, пока вас не было, мы посоветовались и решили, что нам нужно пойти к новой власти с требованием наказать тех, кто расстрелял отца. Если в городе нет полиции и главенствует военная администрация, это не значит, что солдатам можно безнаказанно расстреливать мирных граждан. Мой отец, наверное, был самым безобидным человеком этого города, да что города – всего мира. Эти негодяи совершили преступление и должны быть наказаны.

Барковскому хотелось перевести разговор в другое русло, но, посмотрев на лица присутствующих, он понял, что все ждут решения по волнующему их вопросу и уйти от разговора не получится, а потому и сказал всю правду как есть:

– Я обратился с этим требованием и получил отказ от Тельнецкого. Новый командир – это сын Никанора Ивановича. Он отказал в категоричной форме.

– И как это понимать? – спросила дочь Григория Матвеевича, когда-то помощница кухарки, а ныне жена состоятельного горожанина.

– Елена, если вы спрашиваете про категоричность, то понимать следует буквально, а если вы про отказ и его причины, то я этих причин не знаю.

– Но и принять такой ответ мы не можем, – ответила Елена.

– Это не ответ – это его позиция. Тут предлагаю подумать и решить, как воздействовать на Тельнецкого, дабы поменять его мнение. Словами не обойдёшься.

Все Соколовы поняли, что имел в виду Барковский, но конкретных предложений или даже возражений у них не было, отчего промолчали, однако, недосказанность требовала разъяснения. После небольшой горестной паузы слово опять взял старший из Соколовых – Владимир:

– Нас, конечно, не учили мести, но и вторую щёку мы подставлять не будем. Умный человек всегда исправит свои ошибки, а глупый даже не в состоянии их признать. Коли этот военный, который возомнил себя командиром, не желает признать ошибку, а точнее, преступление его подчинённых, то, допускаю, что не шибко он и умный.

– Вот подобные суждения как раз и мешают нам найти решение. А теперь мы с мужчинами пойдём и поговорим в кабинете. Каждого прошу вернуться к своим делам, – обратился Барковский ко всем, обводя их взглядом.

В кабинете разговор начал Барковский:

– Братья, моё мнение: Тельнецкий – неглупый человек, и вам советую на этот счёт не заблуждаться. Он, между прочим, Академию Генерального штаба окончил. Туда глупых не принимают. Даже я в своё время думал туда поступать, но кончина отца и репутация дуэлянта в корне поменяли мою жизнь. Судьба, конечно, Тельнецкого покарала любовью к картам, но из этой кары он сумел извлечь выгоду, думаю, и урок тоже. Во всяком случае, он тут хозяин, а не другие… товарищи… или господа. Так что относиться к нему стоит с опаской.

– Может, дуэль и не помешает, – полушутя бросил один из братьев Соколовых.

– Хорошая шутка, если бы ситуация не была такой серьёзной, – с усмешкой ответил Барковский и, добавив серьёзности, продолжил: – Он пристрелит оппонента, как только его вызовут на дуэль. Нынче другие кодексы чести.

– И что же делать? – спросил старший из Соколовых.

– Будем торговаться. У нас есть то, что ему нужно, значит, будем это менять на наших условиях. И в этом вопросе, думаю, нам поможет Никанор Иванович. Я почему-то уверен, что он с женой приедет сегодня проститься с матушкой и с Григорием Матвеевичем, вот тогда и поговорим, а если не приедет, я попрошу тебя, Володя, поехать к нему и обратиться с нашей просьбой – воздействовать на сына.

Никогда не поверю

У Никанора Ивановича сегодня случился очередной шок. Поначалу он отказывался верить своим глазам и ушам, но сделать это пришлось. Сознание Никанора Ивановича настолько помутилось, что он стал разговаривать сам с собой, да ещё и вслух. Кульминация шока пришлась на тот момент, когда командир полка Тельнецкий отдал приказ немедленно, на вокзале, да ещё и при людях, расстрелять выживших анархистов.

Перед самым расстрелом Никанор Иванович даже стал взывать к публике: «Люди добрые, как это – расстрелять без следствия и решения суда?.. Разве можно раненого расстреливать?» – но никто из любопытствующей публики на его слова не отреагировал. А как тут реагировать, когда ты был недавно ограблен этими громилами? Ответ: или никак, или радостно.

Индифферентное поведение публики заставило Никанора Ивановича остановиться и задуматься. Он отошёл на пять саженей в сторону и, рассматривая публику, задал себе вопрос: «Может, дело во мне, а не в этом гнусном поступке сына?» От последних мыслей Тельнецкий-старший утвердился в желании поговорить с сыном и потребовать от него объяснений такого приказа, такого варварского поступка. Более того, Никанор Иванович надеялся, что сможет воздействовать на сына и, возможно, этот злодейский приказ будет отменён и процесс наказания преступников перейдёт в правовое поле. Но Никанору Ивановичу не было дозволено высказать и двух слов. Николай Тельнецкий, заметив недовольство на лице отца, тут же словами: «Отец, не лезьте в это дело!» – пресёк его желание выступить с нравоучениями. Никанор Иванович заметил Барковского в сопровождении семьи и бросился к нему, призывая повлиять на решение сына, но Барковский в ответ на просьбу ответил только: «Мы с вами тут бессильны, Никанор Иванович. У вашего сына теперь другая кровь – большевицкая. Смиритесь с этим».

Никанор Иванович, невероятно расстроившись, с опущенной головой пошёл домой, считая каждый шаг и еле волоча ноги, но не от усталости, как могло показаться со стороны. По пути ему встретились два старых приятеля. Они его окликнули, поприветствовали, но Никанор Иванович просто прошёл мимо, совершенно не реагируя на приветствие и поданную руку.

Войдя в дом и ответив раздражённым взором на вопросительные взгляды жены и кухарки, перешедшие в расспросы, он прошёл к себе в кабинет. Во второй раз за сегодня достал из запираемого шкафа револьвер, положил на стол перед собой и упёрся в него взглядом. Минуту спустя взял револьвер в руки, проверил каждый патрон, защёлкнул барабан и приставил дуло к виску. Подержал так секунд десять, убеждая себя нажать на спусковой крючок, но дверь кабинета стала открываться. Пока жена Никанора Ивановича входила в кабинет, он только успел отдёрнуть револьвер от виска.

Увидев оружие в руке мужа, Мария Владимировна поспешила к нему с расспросами:

– Никанор, зачем вам оружие?

По изменчивой мимике Никанора Ивановича жена поняла только одно: он разговаривает сам с собой, а точнее спорит, и спор у него выходит довольно оживлённым. Целую минуту он не отвечал, отчего Мария Владимировна повторила вопрос ещё дважды, и каждый раз всё с большей тревогой. Не дождавшись ответа, она подошла к мужу и, взявшись обеими руками за его руку, в которой он держал револьвер, сказала:

– Я прошу вас убрать оружие как можно дальше. Очень прошу.

Возможно, от мягкого голоса и ласкового обращения жены, а может быть, от её нежного прикосновения Никанор Иванович послушно убрал револьвер в ящик стола, хотя это было не его постоянное место хранения.

– Никанор, что случилось? – Мария Владимировна задала очередной вопрос и, не получив на него ответа, задала ещё один: – В городе говорят, будто наш Николя стал красным командиром. Это правда?

– Машенька, мы с вами вырастили монстра. Николай сторонник ада на земле. Он… он… приказал и сам командовал расстрелом людей. Он… монстр. Люди… люди… так не поступают.

– Для начала я вас прошу убрать револьвер в запираемый шкаф и более его не трогать. Никанор, я вас очень прошу, – взволнованным тоном обратилась к мужу Мария Владимировна.

– Я ему дал лучшее, дал всё то, чего у меня не было в его возрасте, учил его всему тому, что сам знал. Перед губернатором, перед этим чучелом, чуть на колени не стал, чтоб ему пусто было, только бы устроить сына в академию. Генералом его видел, а он кем стал?

В последующие четверть часа Никанор Иванович пересказывал жене вчерашние и сегодняшние события, и после многочисленных уточняющих вопросов Мария Владимировна высказала своё мнение:

– Вы бы лучше поговорили с ним по душам. Может, изменит своё отношение к варварскому подходу решения инцидентов. Ведь он нам всегда помогал. Все наши долги покрыл. Ведь неизвестно, как и где бы мы жили, если бы он не выкупил наш дом. Что же теперь – он в одночасье стал извергом?

– Да я о другом толкую! – возмутился Никанор Иванович и ударил ладонью по столу.

Мария Владимировна прекрасно поняла, о чём говорил муж, но его резкая реакция исключала продуктивную дискуссию, и она направилась к выходу из кабинета. У двери остановилась, посмотрела на мужа несколько секунд, собиралась что-то добавить, но, передумав, закрыла за собой дверь. Никанор Иванович опять достал револьвер, опять проверил каждый патрон, на этот раз не стал подносить его к виску, но и не убрал на место. Достал из ящика стола несколько листов бумаги, приготовил перо и принялся за письмо.

***

Николай!

Не знаю, почему взялся изложить свои мысли и свою волю письмом. Наверное, не хочу более смотреть тебе в глаза. Да, именно такое обращение: тебе. Не могу более уважительно обращаться, кроме как на ты. Каюсь, но не могу.

Наверное, ты задал себе вопрос: почему не могу смотреть тебе в глаза? Отвечаю: мне ужасно стыдно за результат моего воспитания. Этот результат я вижу в твоих поступках, в твоих помыслах, в твоём отношении к людям.

Город избавился от монстра Кремнева, но ты не лучше его. Я допускаю мысль, что в наше время люди, становящиеся красными командирами, вынужденно становятся монстрами, но я в это не верю. Нет оснований в это верить, и я не верю. Я тоже когда-то служил Родине, но, даже когда врагов брали в плен, мы не позволяли себе подобного тому, что ты с Кремневым позволили себе по отношению к собственному народу.

Поставить к стенке и расстрелять раненого человека – это выше моего понимания.

Человек, родившийся на российской земле, даже в теории так поступить не может. Я знаю точно: так не поступит ни один гражданин нашей многонациональной и многоконфессиональной страны. Это не по-христиански, это не по-мусульмански, это не по-буддийски, это не по-иудейски. Но почему ты так поступил? Я не знаю ответа на этот вопрос.

Опять же допускаю, что в мире есть иное понимание, как поступать в подобных случаях, но наша многовековая общенациональная культура и основанная на ней российская цивилизация тем и отличается от других цивилизаций, что всюду, куда приходит российский солдат, он в первую очередь созидает и отдаёт последнее, только чтобы соседские народы в дальнейшем на нас не нападали, жили с нами в мире и согласии и вместе защищали свои земли. Я уже не помню, были ли у тебя походы и знаком ли ты с подобными поступками русского солдата, но то, что я написал выше, взято из моей армейской жизни.

Наверное, ты сейчас задал вопрос: а как нужно было поступить с тем несчастным раненым анархистом? Так я тебе отвечу. И отвечу тебе в первую очередь как отец, как человек, который обязан был привить тебе культуру русского солдата, русского офицера. По всей видимости, он злоумышленник, возможно, он кого-то убил, кому-то искалечил жизнь, но он должен отвечать по закону и только по решению суда, но перед судом он должен предстать, только излечив свои раны. Таков закон Божий.