Брат мой, враг мой

– Пожалуй, именно это я и имел в виду, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, для брата. Какую я хочу для себя, мистер Воллрат, видимо, я и сам не знаю.

Услышав собственную фамилию, Дуглас с отвисшей челюстью смотрел вслед уходящему молодому механику. Внезапное осознание того, что все это время парень знал, с кем говорит, придавало его словам новый смысл. Одно дело, когда человек ведет себя хладнокровно и независимо с незнакомцем. И совсем другое, по мнению Воллрата, когда кто-то, зная его имя, из любезности продает ему бензин, читая при этом книгу, небрежно советует пройти техобслуживание где-то в другом месте, а затем отпускает похвалу машине, заметив, что она достаточно хороша для другого работника гаража, но не совсем то, что нужно его брату.

Если еще пару дней назад Воллрат не сомневался, что невозмутимое поведение сестры механика имеет определенную цель, то сегодня в этом бесхитростном юноше он не мог заподозрить ничего подобного. Дуглас вел машину медленно, пребывая в задумчивости. В первые мгновения он сам не знал, о чем думает, кроме того, что ему было бы крайне неуютно, если бы этот парень работал у него. Он не помнил, чтобы когда-либо раньше принимал такое категоричное решение в отношении кого-то – решение, основанное на страхе, и на какое-то время это его встревожило, будто он вдруг разглядел что-то важное в себе, чего раньше не видел. Что-то неприятное.

Слегка склонив голову набок, чтобы не удариться о верхний косяк двери, Дэви вернулся в гараж. Как обычно, он совершенно не осознавал, какое впечатление произвел. Он так привык видеть, как другие люди следят за успехами его старшего брата, что интереса к себе никогда не замечал. Он всегда сосредотачивался на том, что занимало его в данный момент, будь то человек, идея или изобретение, которое, возможно, никогда не воплотится в реальность, но детали которого он обязательно должен продумать в уме, – и был глух, слеп и невосприимчив ко всему прочему.

Он бросил свою книгу в беспорядочную кучу на столе. Следующие полчаса в его расписании были выделены для ежедневного визита, который предстояло нанести – по давно сложившемуся ритуалу. В глубине души он в последнее время побаивался этих посещений, но все же налил в канистру пять галлонов авиационного бензина, заполнив ее под горлышко, и прихватил такую же канистру ацетона, которую принес накануне из университета, оплатив из собственного кармана, хотя Нортон Уоллис легко мог позволить себе такую пустяковую трату. Однако Дэви никогда не считал себя благодетелем, который платит за двоих.

Он взял обе канистры и вернулся на залитую солнцем улицу. Ноша оттягивала ему руки, но это было ничто по сравнению с тяжестью в сердце, которая всегда возникала теперь, когда он начинал подниматься по длинному склону, идущему вдоль задних двориков всей Прескотт-стрит.

3

Оказавшись на пороге мастерской старого изобретателя, Дэви на мгновение задержался. Солнечный свет проникал внутрь через дверь, через ряд окон и световых люков, ровными квадратами падая на заставленный различными механизмами бетонный пол. Полированные металлические поверхности и углы сияли и искрились. Солнце не разбирало эпохи и моды, одинаково освещая и сверкающие рукоятки нового фрезерного станка, подаренного Кливлендской машиностроительной компанией, и старый токарный станок Лэмпорта, на котором изящными завитушками были написаны место и год изготовления: «Хартфорд, 1878», – теперь уже музейный экспонат на толстых железных лапах, которые заканчивались прочными львиными когтями. Этот станок Уоллис десятки раз переделывал в соответствии со своими меняющимися фантазиями и до сих пор использовал для некоторых токарных работ, требующих особой точности. Ни сам механизм, ни его декоративная отделка вовсе не казались устаревшими человеку семидесяти восьми лет.

Когда Дэви появился в дверях, старик не поднял глаз, продолжая рассматривать через лупу маленькую латунную трубку. Даже сидя, сгорбившись, на табурете, он выглядел высоким. Розовую лысину окружала бахрома седых волос, которую следовало бы подстричь, особенно на затылке. Вытянутое худое лицо казалось лишенным плоти, за исключением мощного крючковатого носа. Не видя ничего дальше нескольких футов, он наотрез отказывался носить очки. Уоллис медленно вращал деталь, держа ее на небольшом расстоянии от лица.

– Кен? – спросил он добродушным голосом. – Это ты, сынок?

– Нет, – отозвался Дэви нарочито оживленно. Он с размаху поставил канистры в мастерскую. – И вы прекрасно знаете, что это не Кен.

Уоллис обернулся в порыве раздражения. Короткие приступы вспыльчивости часто накатывали на него в последние дни. Он швырнул свою железяку обратно на верстак.

– Ты говоришь так, будто Кен никогда больше не захочет ко мне прийти!

Дэви передвинул канистры по полу поближе к экспериментальному ракетному двигателю.

– Я совсем не это имел в виду, – мягко сказал он. – Кен навещает вас так же, как и я. Как получилось сопло?

– Тебе-то что за дело? – фыркнул Уоллис, поворачиваясь спиной. – Все вышло прекрасно.

– Конус ровный?

– Нормальный.

– Шнековая подача работает хорошо?

– Замечательно, – отрезал Уоллис. – Я же сказал: все прекрасно. Прекрати ко мне приставать.

Дэви продолжал работать, делая вид, что не замечает грубости, ибо знал: старик сейчас сам мучается от стыда. Дело заключалось в том, что теперь Нортон Уоллис словно состоял из двух людей. Внутренне он оставался немногословным человеком, навсегда сохранившим молодой задор тридцатилетнего возраста, в котором впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. А снаружи была ворчливая оболочка старика, страдающего артритом, подверженного перепадам настроения, жадно требующего любви и готового щедро дарить ее. Старика, девять лет назад подружившегося с тремя полуголодными сбежавшими детьми, на которых его молодое «я» никогда не обратило бы внимания. И это внешнее «я» теперь умоляло переехать к нему жить осиротевшую внучку из Милуоки – девочку, с родителями которой другой Норман Уоллис не желал знаться, поскольку был слишком занят.

Дэви всегда обращался только к внутреннему, молодому Уоллису, чем доводил старого до отчаяния, потому что ни взмахами рук, ни раздраженными прыжками старик не мог прервать разумный диалог между незнакомцем внутри себя и этим высоким, угловатым, воодушевленным юношей. Нортон на мгновение обернулся:

– И не надо заливать эту дрянь! Я все сделаю сам. Ты только расплескаешь.

Дэви отвинтил крышки и принялся наполнять баки аппарата. Уоллис больше не мог поднимать тяжести, и Дэви с Кеном всегда находили предлог, чтобы сделать это за него.

– Придется залить, – сказал Дэви. – Мне нужны канистры обратно.

– Ну тогда будь поаккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик подслеповато уставился в направлении бульканья ацетона, наливаемого через воронку.

– А тебе непременно нужно оставить за собой последнее слово, да? – выпалил он.

– Нет, – кротко ответил Дэви. – Это право всегда за вами.

Уоллис только хмыкнул от ярости, а затем, поджав губы, снова вернулся к работе.

Жидкость шумными толчками выливалась из наклоненной канистры, в воздухе висела колючая вонь ацетона. Дэви отступил на шаг, чтобы не надышаться парами, и оперся рукой на токарный станок. Ему тут же вспомнилась картинка с изображением древнегреческого города. Слово «город» всегда подразумевает нечто крупное, однако то небольшое скопление белых зданий вполне могло бы уместиться на Капитолийской площади в центре их собственного города. На улицах были человеческие фигуры в белых хламидах, и Дэви внимательно вглядывался в них с безмерным любопытством, поскольку эти белые фигуры изображали людей, живших три тысячи лет назад. Он удивленно нахмурился, не понимая, с чего вдруг сейчас это воспоминание пришло ему в голову. Провел рукой по гладкой стали станка и внезапно сообразил, что это прикосновение и пробудило в памяти историю о том, как человек по имени Глаукон в давние времена изобрел токарный станок именно в таком городе. Этот Глаукон изобрел еще и якорь, чтобы его соплеменники могли заплывать в бухты, где никто другой не мог оставаться; и их маленький город расцвел от богатств, приносимых торговлей. Также он изобрел замок и ключ. Капитан океанского лайнера, пришвартованного в порту, мастер-наладчик на огромном заводе и скромный домохозяин, отпирающий дверь своей квартиры, – никто из них не знал имени этого изобретателя и не интересовался им, но за их плечами стоял человек, живший тридцать веков назад, а они просто слепо получали из его рук то, в чем нуждались в данный момент больше всего.

В раннем детстве Дэви читал все подряд, пока однажды не задумался о возрасте мира по отношению к человеческой жизни. Он принял ее среднюю продолжительность за семьдесят лет, согласно Библии, а затем был глубоко потрясен, обнаружив, что со времен огненной тьмы ненаписанной истории прошло менее ста человеческих жизней.

Этого не может быть, противился он с первобытным страхом, этого не может быть! Менее ста! Он смотрел в вечернюю тьму, и мимо продребезжал трамвай: линия освещенных окон, пронизывающая черный воздух. И на этом дрожащем островке света, несущемся с одного конца темного проспекта к другому, находилось крайне мало людей для создания цепочки, которая могла бы протянуться от нынешнего «сейчас» к тому далекому первобытному времени, когда человек был диким затравленным существом с разумом испуганного ребенка.

С тех пор как Дэви это осознал, его охватывало ощущение скудности истории, бывшей до него. Этот мир больше не был неторопливым, как в прежние времена, когда прогресс шел прерывистыми и извилистыми путями на протяжении медленно сменявшихся столетий. Ибо, когда человек впервые научился заставлять землю работать на себя, изучив ее привычки и повадки, произошел ошеломляющий взрыв – взрыв творчества, который продолжался по сей день со все возрастающей силой, распространяя свою энергию с безумной скоростью.

Кен тоже умел играть со временем, сокращая или растягивая его в качестве умственной гимнастики, но для Кена это всегда оставалось просто игрой. Подстрахованный наличием брата, Дэви мог прятать голову в песок от пугающего осознания краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и в присутствии Нортона Уоллиса мрачное ощущение возвращалось, ибо Нортон, несомненно, был одним из нескольких десятков людей, которые выделялись в человеческой истории, как фонари вдоль пустынной дороги, уходящей вглубь веков.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис строил в свободное время от работы в Милуокской компании машин и котлов, становился все больше по мере улучшений и переделок. В 1892 году он установил свой двигатель в карету и научил одного человека из Лэнсинга им управлять, однако никто не захотел покупать следующий. Пять лет спустя он продолжил дело в городке Рэйсин совместно с отставным кузнецом по фамилии Картер. Они назвали свою машину «Дофин». За три года было продано лишь семь «Дофинов» ручной сборки, и компаньоны решили прекратить свою деятельность. Кроме того, уже тогда Уоллис начинал понимать, что поршневой двигатель имеет весьма ограниченные возможности.

И тем не менее, если бы Уоллис в юности знал человека того же возраста, что и сам он сейчас, тот, другой старик, вполне возможно, мог слышать беспорядочную мушкетную стрельбу во времена Революции, скандалить в таверне по поводу президентства Томаса Джефферсона и собственными глазами видеть изрыгающее дым чудо – первую паровую машину в действии. А здесь и сейчас Нортон Уоллис сидел перед окном, где было побольше света, и шлифовал деталь двигателя, который в будущем, когда Дэви состарится, вероятно, сможет перемещать людей через ледяную пустоту космоса, чтобы исследовать другие планеты.

Дэви убрал опустевшую канистру из-под ацетона, а затем залил авиационный бензин в соответствующую топливную камеру.

– Сегодня я вам принес по пять галлонов того и другого, – произнес он в спину Уоллису. – Завтра мы весь день в университете, у нас экзамены.

– Ты уверен, что сдашь? – спросил Нортон, не оборачиваясь. От сухого беспричинного гнева его голос стал ломким и резким.

– Конечно, у нас все гладко. Мы с Кеном могли бы сдать хоть сейчас.

– Не морочь мне голову Кеном! Кен никогда не поступил бы в университет, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты смотришь Кену в рот, потому что позволяешь ему вести все разговоры за двоих. Ты, конечно, исправно ходишь за ним, как хвост, но только затем, чтобы убедиться, что он все делает так, как ты хочешь.

Дэви промолчал, погруженный в давние воспоминания. Он избегал прямой конфронтации так долго, как только мог, а затем поставил крест на возможности заставить Кена что-то сделать против воли. Кен был старшим братом, лидером. Иногда, признавал Дэви, он давал Кену советы, но и только. Прошли годы, прежде чем Дэви впервые обнаружил, что способен направлять дела так, как нужно ему…

4

В похожей на ящик генераторной будке, стоявшей у ручья, было темно и душно. Мальчуган, увлеченный работой, склонился над каким-то устройством. Он закрыл дверь, чтобы спрятаться от глаз людей, заготавливающих сено в миле отсюда. Крошечные фигурки вдалеке ритмично наклонялись и разгибались.

Мальчик переводил луч фонарика то на генератор, то на кривоватый чертеж, нарисованный на обрывке бумаги. Помятый будильник тихо тикал на полу. От него отходили странного вида провода.

Изобретатель так нервничал, что шарахнулся от собственной тени, мелькнувшей на низком потолке. Он торопливо подхватил с пола фонарик. Тень исчезла, и мальчик облегченно вздохнул.

Несмотря на высокий рост, ему еще не исполнилось двенадцати. Он побаивался затхлой темноты, а еще больше – собственной смелости, поскольку с помощью плана, задуманного и осуществленного самостоятельно, только что схватил тигра за хвост. В семь часов вечера могучий зверь очнется и либо растерзает Дэви за такую дерзость, либо с неохотной покорностью подчинится его воле. В семь часов все электричество на дядиной ферме должно было отключиться само по команде мальчика – отданной сейчас, на три часа раньше.

Сердце продолжало возбужденно колотиться, когда он шагнул на солнечный свет. Дэви мгновение постоял, прижавшись к двери и настороженно шаря взглядом по сторонам – как животное, желающее убедиться, что его не заметили. Но лес, луг и поля вдалеке были погружены в послеполуденную тишь.

В ту весну 1916 года все расцветало необычайно буйно – как природа, так и мальчики. Дэви теперь догнал в росте брата, который был на полтора года старше, и стать вровень со своим кумиром казалось ему следующим шагом к собственному величию. Однако старая синяя рубашка с дядиного плеча, латаная-перелатаная и предназначенная для взрослого широкогрудого мужчины, все равно висела на нем мешком. Потрепанные джинсы тоже болтались слишком свободно, хотя сестра отрезала сзади лишнюю ткань и сделала новый шов, отчего задние карманы теперь располагались почти вплотную друг к другу. Штаны, слишком тесные для толстенных бедер дяди, постоянно норовили сползти с Дэви, пузырясь на коленях.

Тем не менее, несмотря на нелепую поношенную одежду, встрепанные волосы, тонкорукость и тонконогость, он выглядел грациозно, пока бежал, пригнувшись, к краю поля – подгоняемый страхом, но исполненный надежды на возможный успех.

Забежав в амбар, он схватил точильный камень, за которым его и посылали, а затем выскочил, поддернул спадающие штаны и вприпрыжку помчался к мужчинам, работавшим на северном поле. Внезапно он подумал, что его проступок может повлечь гораздо более серьезные последствия, чем угрозы Кена. Он побежал дальше, решив вообще никому ничего не говорить, пока не увидит, как все обернулось.

Добравшись до работников, Дэви успел запыхаться. Лицо Кена было недовольным – брат злился, что его бросили одного, но Дэви вновь энергично подтянул штаны, схватил вилы и вскарабкался на стог рядом с ним.

В тот день угнаться за Кеном было трудновато, поскольку всякий раз, когда брат втыкал вилы в сено, он представлял, как всаживает их в жирное брюхо подлого дяди Джорджа. Дэви соглашался, что если уж ты поклялся убить человека в следующий раз, когда он поднимет на тебя ремень, а этот раз настанет всего через несколько часов, то, конечно, нужно потренироваться заранее. Похоже, дядя тоже тренировался. Он пообещал выдрать Кена до полусмерти в семь вечера, а Дэви знал, что дядя Джордж из тех людей, которые любят подготовку не меньше процесса. В глубине души – в той ее малой части, которая оставалась не заполненной Кеном, – Дэви искренне радовался, что на этот раз сам он ремня избежит.

Ближе к вечеру налетевший порыв северного ветра наконец разогнал жару. Работники, взмокшие от пота, разогнули спины, чтобы немного расслабиться и размять затекшие руки. Дядя Джордж вытер рубашкой свою могучую грудь, а затем смерил Дэви таким взглядом, от которого мальчик всегда замирал в страхе.

– Ты будешь наказан вместе с братом, – решительно произнес дядя. – Когда я посылал тебя за камнем, то имел в виду – бегом! И туда и обратно. На этой паршивой ферме каждый обязан трудиться. Это касается и тебя, Дэвид, и тебя, Кеннет; и можете передать своей сестре, что ее тоже касается. – Он мгновение помолчал. – Просто решите сами между собой, кого из вас выпороть первым.

За ужином на кухне молчали все, кроме дяди Джорджа. Марго едва исполнилось шестнадцать, но поскольку она готовила, то сидела у дальнего торца на правах хозяйки. Дядя Джордж восседал во главе стола на своем укрепленном стуле с дополнительными перекладинами внизу и расширенным сиденьем, чтобы выдержать такую тушу. Его раскатистый голос, громкий и хриплый, действовал Дэви на нервы, но мальчик все равно не мог ни распознать, ни понять дядиных объяснений и самооправданий, крывшихся за горьким перечислением череды последовательных неудач, из которых состояла жизнь Джорджа Мэллори.

Дядя наконец замолчал, сжал мощные кулаки и посмотрел на мальчиков сверху вниз в яростной беспомощности. Все молчали вместе с ним. Кухонные часы показывали без пяти семь, и тут вечерняя тишина внезапно перешла на другой уровень. Постоянное фырчание казалось такой неотъемлемой частью звуков фермы, что его отсутствие вызвало у всех продолжительный вздох удивления.

– Генератор заглох, – сказала Марго.

Сердце Дэви пело от тайного торжества. Он сделал то, на что никогда не осмелился бы Кен, и сделал это сам! В эту секунду ему было все равно, изобьет их дядя Джордж или нет, – ничто не могло испортить внутреннюю уверенность, что он наконец-то стал главным из братьев.

Дядя Джордж с ненавистью посмотрел на них – Дэви видел, как его бесит их семейная солидарность. Затем подал им короткий знак бежать и проверить – ремонт оказался куда важнее наказания.

Кен словно опьянел от облегчения, пока они с Дэви мчались по полю в золотистых лучах вечернего солнца. Он спотыкался и радостно подпрыгивал, хотя перепрыгивать было нечего.

– Повезло ему! – рассмеялся он. – Если бы генератор не сдох, этот старый ублюдок валялся бы сейчас с вилами в животе!

Несколько часов назад угроза Кена звучала неумолимым приговором. Теперь же, от парня ничуть не главнее его самого, она казалась Дэви глуповатой.

– Это вовсе не везение, Кен. Это я все подстроил. Я закоротил генератор.

– Ты? Черт побери, ты все это время сидел на кухне!

– В этом-то вся и штука. Помнишь, мы видели в «Популярной механике» схему, которую немцы использовали для бомб? Я настроил сломанные часы так, чтобы замыкание произошло в семь. Ничего не сгорело, кроме предохранителя. У нас теперь куча времени!

В будке Кен принялся осматривать часы и провода, а Дэви тем временем достал припрятанную Кеном пачку с сигаретными «бычками» и закурил один, даже не спросив разрешения. Кен вскинул глаза на вспыхнувшую спичку, но ничего не сказал и вернулся к часам.

– И как мне самому это в голову не пришло? – тихо пробормотал он. – Мы теперь можем устраивать это в любое время, когда захотим! Надо рассказать Марго, что мы придумали!

Они ждали почти два часа, прежде чем включить генератор и пойти обратно, а Дэви молча размышлял о том, как же по-другому выглядят люди, когда не смотришь на них снизу вверх.

Третий этаж каркасного дома так и не достроили. Дядя Джордж разделил помещение напополам, натянув посредине белую занавеску из марли. Раскладушка с одной стороны предназначалась для Марго, а матрас с другой – для мальчиков, но они никогда не просили о таком разделении, и оно им было ни к чему. После того как остальные засыпали, они обычно собирались в темноте все втроем, и сестра рассказывала чудесные истории о том времени, когда они смогут жить вместе совсем одни. И хотя она в равной степени заменяла мать им обоим, ее последнее и самое нежное пожелание спокойной ночи всегда доставалось Кену.

Марго ждала их наверху в синих сумерках, сидя на матрасе в линялой нижней юбке, которую надевала для сна. Услышав их рассказ, она тихо рассмеялась, а затем притянула Дэви к себе и поцеловала в порыве гордости. Мальчик прильнул к сестре поближе, инстинктивно обняв ее за тонкую талию.

– Почему бы нам просто не уйти отсюда куда подальше? – сказал он, чтобы доставить Марго удовольствие упоминанием ее любимой мечты. – Давайте как-нибудь ночью вырубим генератор и сбежим. Здесь будет только хуже и хуже с каждым днем.

– Не волнуйся, – резко произнес Кен, наблюдая за ним. – Как только я разберусь с дядей Джорджем, все станет хорошо.

– Да брось! – Дэви продолжал обнимать Марго, хотя это теперь было неудобно – он сидел на матрасе слишком далеко от сестры, но не мог заставить себя отпустить ее. – Ты никогда не убьешь его, так что забудь об этом.

– А я сказал, что убью!

– Прекрати такие разговоры, – сказала Кену Марго. – Это просто глупо. Дэви прав. Я могу найти какую-нибудь работу, если скажу, что я старше, и тогда вы сможете пойти в настоящую школу.

– В школу! – усмехнулся Дэви. – Мы все могли бы найти работу…

– Нет, вы будете ходить в школу! – оборвала его Марго. – Оба. Как вы собираетесь выбиться в люди и делать свои изобретения, если у вас не будет образования? А потом вы поступите в колледж.

– Эдисон никогда не учился в колледже, – вставил Дэви.

Марго нетерпеливым движением освободилась от его руки, и Дэви ощутил обиду и неловкость. Он не собирался ссориться с сестрой.

– Мне все равно, где работать, – продолжала она. – Но вы, мальчики, обязательно должны стать кем-то – еще более знаменитыми, чем Эдисон!

– Мы могли бы починить тот старый драндулет, который пылится в глубине сарая, – импульсивно предложил Дэви, чтобы заслужить ее прощение. Он импровизировал детали побега на ходу, не веря в их реальность, и был потрясен, когда Марго подхватила:

– Давай попробуем, Дэви! Давай сделаем это!

С разинутым ртом Дэви осознал, что именно он сейчас разрабатывает план величайшего неповиновения дяде Джорджу. Это следовало бы делать Кену, но Кен молчал. Дэви немного подождал, а затем, по-прежнему не видя со стороны брата никаких попыток вернуть лидерство, устроился к Марго поближе.

Они обсуждали эти планы допоздна, пока не пришла пора ложиться спать. Но прежде, чем Марго поднялась с матраса, Дэви приподнялся на локте и удержал ее за обнаженную руку.

– Неужели ты так и не пожелаешь мне спокойной ночи? – умоляюще спросил он. – Кену ты желаешь. Каждый вечер.

– Эй, ты!.. – вырвалось у Кена, будто он мог молча снести любое предательство с их стороны, кроме этого.

– Помолчи! – шикнула на него Марго через плечо. – Дэви прав. А кроме того, он самый младший.

– Но не самый маленький, – возразил Дэви.

– Давай ложись, – сказала сестра.

Он снова ощутил тепло ее тела и нежное дыхание на своем лице. Как же это приятно, подумал Дэви. Сладкое чувство проникало в него так глубоко, что он не сдержался и поцеловал сестру в шею – надеясь, что Кен не видит и что она не против.

Вставая, Марго коснулась его щеки рукой, и Дэви, все еще затаив дыхание, повернулся набок. Он внутренне сиял так, словно в нем зажглось солнце.

Еще через месяц жарким тихим вечером они были готовы к побегу. Дэви знал с точностью до минуты, что должно произойти, но все равно вздрогнул, когда электричество внезапно отключилось. Темнота окутала кухню, густая, как патока.

– Я принесу вам керосиновую лампу, дядя Джордж, – поспешно сказал он. – Марго, по-моему, пошла в сарай.

– Мне плевать, кто подаст мне лампу! Просто принеси ее и наладь этот чертов генератор! И скажи сестре, чтобы шла сюда. Молодой девке не пристало одной шляться на улице в такой час.

Оказавшись снаружи, в ранних сумерках, Дэви никак не мог поверить, что они действительно уезжают от всех этих запахов, звуков и ветерков, которые так знакомы. Пройдет несколько дней, и дядя Джордж поймет, что они были хорошими ребятами, хотя и сбежали. Дэви стало его очень жалко, но тут он вспомнил, что Марго ждет их сейчас, в полном одиночестве сидя на залатанном колесе старого «Форда» дальше по дороге.