Моя навеки, сквозь века

 У меня не было времени и возможности думать об этике и морали. Только на днях он водил меня по Невскому и так рассказывал об убийстве, случившемся сто двадцать лет назад, что я будто видела и прокурора, чья честность многим стояла поперёк горла, трёх его пуделей, резвящихся в снегу, его смерть. И обезумевшую женщину, на руках которой умирает её муж…

 Вася любил историю. Мы смеялись, что, как только закончим ремонт, заработанных денег нам уже хватит на спокойную старость, а он пойдёт преподавать. Он рассказывал об этих людях так, что я видела их перед глазами: их жизни, их судьбы оживали, переставая быть безликими статьями из википедии. Даже я, технарь до мозга и костей, инженер, видящий уродство его Петербурга, даже я заразилась его любовью к старым зданиям, но больше к их истории.

 Я просто не смогла смолчать, когда услышала, что эта женщина ещё не рыдала над телом расстрелянного мужа, что всё можно исправить. Что Павлов будет жить и работать дальше…

 А уж когда там, на мосту, он, такой счастливый, всё с той же, чуть одержимой улыбкой рассказывал, что убийства не случилось, я чётко поняла, что все положенные принципы о людях, которые не родятся, законах, которые не примут… всё это идёт на хрен, потому что он может жить. И я в лепёшку расшибусь, чтобы не случилось той войны, из-за которой ему придётся бросить дом и умирать в одиночестве.

 Что бы ни случилось, на этот раз мы умрём вместе.

 Но прежде, чем умереть, я из кожи вон вылезу, но с хрена-с-два опущу руки.

 А так как сутки напролёт нарезать круги у дома этого Слепцова невозможно физически, я занялась делом.

 А самое первое из дел у Алисы Кос – добиться учёбы.

 За то, как она устроится в моём мире я перестала волноваться почти сразу: эта девушка и здесь чем только не успевала заниматься. Самой главной её проблемой было письмо в моей сумочке, которое, попадись её папеньке, свело бы старика в могилу.

 Писало ей руководство бестужевских курсов (1), сообщало, что прошение девицы Кос рассмотрено и они готовы проэкзаменовать её для поступления на историко-филологический факультет.

 Надо же: готовы они. Убедились, что девица благородная и платежеспособная. Можно и экзамен устроить. Диковато, что в любое время года можно сдать экзамен и начать учиться, не дожидаясь сентября.

 Проблема даже не в высшем образовании, хоть в этом времени, наличие такового у женщины, это скорее и есть больше проблема, чем предмет гордости. Сложность в том, что ни в истории, ни в филологии я ни черта не смыслю. Память Алисы не в счёт. И если уж тратить здесь снова годы на учёбу, то учиться я буду тому, что люблю.

 Договориться об экзаменах на физико-математический труда не составило, теперь же предстоит задачка посложнее, и это не экзамен по астрономии и биологии.

 Чтобы женщина получила образование, муж или отец должны ей это позволить. Лично.

 “Лучше я буду оплакивать твою смерть и ходить к надгробию, чем вынесу позор, что ты сидишь за университетской скамьёй!” – слова Иоганна Кос пространства для манёвра мне не оставляют. Он ни за что не изменит своё мнение.

 Но вот фиктивный брак…

 Попросить можно какого угодно из тех рабочих крестьян, которых Алиса тайком учит читать и писать. Знать бы законодательство, насколько сложно будет получить развод? О том, чтобы попросить сейчас жениться на мне Василия, и речи не идёт. Если в нём осталось хоть что-то от моего мужа, то плыть к нему в руки нельзя никак. Как и показывать заинтересованность.

 У Алисы плана не было. Она и не верила до конца, что осилит поступление.

 Пошёл снег и мне только и осталось, что припустить поскорее. Метро здесь пока не придумали, да и мужа и личным водителем пока у меня нет. Собственно, если бы и был, водить ему тут… если только хороводы.

 Путь с Васильевского на Гороховую неблизкий.

 А вот то, что много времени на раздумья – это минус.

 Мысли, мысли, мысли.

 В этом мире мне слишком не хватает фонового шума: музыки, сериала, ютуба, в конце-концов. Вот и думается разное, наедине с собой. Мысли о доме, правильно ли я сделала, что вообще сюда отправилась? Или стоило смириться?

 Подставила лицо к небу, ловя крупные хлопья кожей – избавиться от надоедливых мыслей. Ничего не изменить. Это мой мир, моя жизнь. Независимо от того, настанет ли революция, образование мне нужно получить. Положиться на волю случая – авось, повезёт, и меня удачно выдадут замуж… ну нет!

 Домой я не пошла. В конце концов, хоть память Алисы и осталась при мне, родственных чувств к её семье во мне не вспыхнуло, а вникнув в их отношения, и подавно…

 Миновав конногвардейский манеж, я отправилась прямо, на Исаакиевскую площадь, вместо того, чтобы свернуть к Адмиралтейству.

 Метель разыгрывается и словно заволакивает собор серой завесой.

 Так странно понимать, что вот он – стоит, а пройдёт сто двадцать лет, сменится страна и не одна, всё поменяется, а он всё так же как сейчас, будет стоять. Феноменально то, что я там, в далёком будущем, в другом совершенно мире так же ходила вдоль него. Хожу и сейчас. В прошлом. Уму непостижимо!

 По привычке подняла взгляд, любуясь на своё любимое: попытку увековечить себя в людской памяти. Фронтон над центральным, сейчас, входом в собор, украшает барельеф. И, вроде как, ничего такого нет в том, что какой-то, даже не знаю, какой святой, благословляет очередного римского императора, толпа вокруг кланяется святому, кроме одного – чувачка, который полулежит на чили, а в руке держит миниатюрную модель Исаакиевского собора. Что тут сказать – как строитель – строителю: браво, господин Монферран. Сотни лет пройдут, а обыватели, если случайно задерут голову, вдруг, и озадачатся: что это за хозяин жизни? Ни бог, ни царь над ним не властен!

 Любованье – любованьем, но погода ждать меня не будет. Поторопилась дальше, по Малой Морской, на Гороховую, так, чтобы мимо своего дома не проходить.

 Вырулила как раз к пятому дому. Он-то мне и нужен!

 Анастасия Николаевна, директриса “Невского ангела” (2) как всегда на своём месте: за столом при входе, кутается в пуховый платок:

– Алиса Ивановна! Голубушка!

 Обмен реверансами и я уже бегу во двор в маленькую дворницкую, где меня ждут ученики.

 Вошла в маленькое, светлое помещение, раздеваться не стала. Этот Питер не отличается теплом домов. Лишь расстегнула верхнюю пуговку шубы.

 Ученики мои, только я вошла, как испуганные воробьи, бросились врассыпную от газеты, над которой нависали.

– Ну и шустрая же наша барышня! Сейчас помереть! – сиплый, надсадный голос Прокофия.

– Как не шустрить? – ответила себе под нос, уже смахивая крошки со стола, морщась от запаха, теперь-то я знаю: малороссийской чесночной колбасы. – Жена гостинец передала? – Прокофий, молодой и крепкий мужчина, лет тридцати, довольно кивнул. – А что у вас там за чтение такое? – немного покоробило, что, стоило мне войти, они попытались спрятать газету. С Алисой они читали и обсуждали их вместе.

– Так это… барышня, – замялся второй, Алексей. – Как-то недовольная ты стала, молчаливая… или стало что?

– Да нет, – я присела за стол, достала из ящика букварь, бумагу, стальные перья, чернильницу и карандаши. Принялась готовиться к уроку, силясь не чертыхаться, не проклинать это время, когда, чтобы сделать элементарные вещи нужна такая подготовка. – Так что там в газете?

 Работники показали. Они разглядывали дрянное газетное фото смутно знакомое…

– Состоялся суд… – глянула на дату: прошлогодняя, за сентябрь. – Финансовый манифест… что это?

– Так его по этапу сегодня отправляют, такого человека! Сейчас помереть! За что? Правду душат! Он же всё честь по чести говорил: что это царь со своими во всём виноват, что народ голодает, что война эта с японцами, будь она неладна! А его в Сибирь, навечно! Сейчас помереть!…

 Прокофий говорил, а я смотрела на человека с газеты: одухотворённый, словно смотрящий сквозь, взгляд, круглые очки, и нет ещё нелепой бородки, той самой, козлиной… “Бронштейн… ещё один еврей, желающий распада нашему отечеству, отравляющий умы рабочих под фамилией Троцкий…”.

 Боже мой!

 Стальное перо, что я держала, выпало из пальцев, ставших не чувствительными.

– Когда его этапируют(3)? – собственный голос меня предал, уподобился сипу Прокофия.

– Сегодня… мы ж, Алиса Ивановна, что хотели: отпусти ты нас, барышня. Хоть одним глазом глянуть на великого такого человека! Не вернётся же теперь из Сибири, сейчас помереть!

 Если бы не вернулся! Вернётся, ещё как! Только когда он вернётся, и ты, Прокофий, уже не будешь на меня смотреть, как на барышню…

 Я не просто их отпустила. Я еле дождалась, чтобы можно было покинуть маленькую дворницкую-ученическую. Ученики мои итак заметили изменения в своей барышне. А я никак не могу избавиться от ужаса, когда смотрю на них: обыкновенных, добрых, православных, работящих русских мужиков. Зная, что они будут творить своими руками, теми руками, которые я сейчас учу выводить буквы алфавита.

 Куда мне было бежать? Кому рассказывать, просить о помощи? Ноги сами понесли меня на Большую Конюшенную.

 Ноги бежали, а голова не думала… что нельзя, что неприлично. Прохожие оглядывались, с кем-то я цеплялась локтями, не перед всеми извинялась.

 Сняла варежки, достала из потайного кармашка сумки своё обручальное кольцо. Сжала крепко-крепко.

 Я знаю зачем всё это. Это всё ради него, ради нас!

 Господи, что же делать?

Все знают про красный террор (4) и сотни замученных в Петропавловкой крепости царских офицеров. Но в моё время многие женщины знают ещё и о так называемой “социализации девушек”, конкретно я знаю о том, как это проходило в нынешнем Екатеринодаре: больше шестидесяти девушек, молодых и красивых, учениц высших курсов. Их хватали прямо в городском саду, руководствуясь мандатом. Кого-то насиловали прямо там, кого-то волоком волокли в оккупированные большевиками усадьбы и гостиницы. Некоторых потом освободили, многих бравые красноармейцы, такие вот, какими станут Алисины ученики, увели с собой, и больше о них не узнали. Кого-то выловили из Кубани и Карасуни уже после.

 Но больше всего в Васином рассказе мне запомнилась девочка, чьего имени он даже не знал. Она тогда училась в пятом классе. Двенадцать суток её насиловала группа красноармейцев. После, когда наигрались, они привязали её к дереву и жгли огнём. Только потом расстреляли.

 Искалеченные судьбы женщин.

 Глаза Прокофия и Алексея, в которых почти каждый день я вижу, что всё это ещё будет. Господи! Я ведь могла оказаться в теле любой из этих девушек! А то, что я сейчас в Питере, не гарантирует, что через десять лет со мной, здесь, не случится что-то подобное.

 Тот же Прокофий и Алексей. Или другие, которые сейчас до руки благородной и коснуться боятся. Где барышня, а где рабочий.

 Но революция всех не то что сравняет, сотни таких же как Алиса девушек в одном только Петербурге будут на коленях просить милости и еды у таких вот… которых читать учили, которых угощали и жалели.

 Снег прекратился. Но сугробы, которые дворники не успевали расчищать, мешали бежать быстро. Когда я добралась до Васиного дома, остановилась как вкопанная и просто согнулась от невыносимой рези в боку.

 За недолгое время в этом мире я была здесь и не раз. Приходила, искала якобы случайной встречи. И никогда не находила. Удивительным образом Слепцов находил меня сам. То в саду, то по дороге домой. Только эти, короткие встречи давали мне силы на надежду. Что всё получится, что я справлюсь и мы всё изменим. Будем вместе и счастливы, пусть и в этом мире, но получим своё долго и счастливо.

 Сколько я его прожду?

 Руки закоченели и я яростно растёрла их, сквозь шерсть рукавиц. Прохожий стареющий мужчина посмотрел на меня недоумённо.

 Как же, как же… барышня, а внимание смеет на себя обращать. Такой же шовинист, как и господин Кос, мой нынешний папенька.

 Что же делать…

 Девушка, молодая совсем, почти девчонка, прошла мимо парадной и взялась за ручку калитки – во двор. Я бросилась к ней:

– Извините пожалуйста! – схватила её за рукав, – не пугайтесь пожалуйста! Я не причиню вам вреда, мне бы вашего хозяина увидеть, вы ведь из этого дома?

 Девчонка сузила глазки и медленно кивнула:

– Василий Александрович? Так нет его, барышня. По делам где-то, – испуга больше не было. Она глядела с интересом, благосклонно.

– Как же мне найти его? Он мне срочно нужен, – Господи, ну что же мне делать?! Слёзы сейчас польются.

– Не знаю, чем и поспособствовать вам, барышня. Барин отчёту мне не делал. По делам он разным ездит, поди-ка, узнай, где его и искать, – ни-че-го. Я не могу ничего. – Вы пройдите, подождите его. Или в людскую (5) ко мне, или к барыне вас проведу, она сей час дома пребывает.

– Ннет, нет. Не нужно к барыне, – открестилась я, резко отпустив её руку.

 Если эта барыня хоть чем-то похожа на мою свекровь, то лучше нам с ней не встречаться. Не до того, как Вася меня полюбит.

– Чудная вы, барышня, – я уже собралась уходить, забыв про девчонку. Бросила на неё вопросительный взгляд. – На вы ко мне. А сама благородная. Я ж деревенская, из поместья меня барыня в город забрала…

– Простите…

 Я ушла.

 Что делать – не знаю. Но точно не любезничать со слепцовской прислугой.

 Куда идти? Кто мне поможет?

 Кроме Васи я и не знаю-то никого…

 Пойти в полицию? – у виска покрутят. Человек осуждён, их таких сейчас десятки в крепости, если не сотни. Поедет в Сибирь. Для каждого из чиновников его побег – за гранью реального.

 Господи, ну что же мне делать? А если делать самой? Я же ничего не знаю: ни во сколько его конвоируют, ниоткуда…

 А если бы знала? Что?

 Убила бы? Чтобы не сотворил всего того, что сотворит ? А если вместо него придёт другой? А если этот, другой, будет ещё хуже? Ещё больше зверем?

 Я шла не разбирая дороги, пока не остановилась у гостиного двора.

 Невидящим из-за слёз взглядом прошлась по земле, зацепилась за подол платья, метущего дорогу, направляясь на другую сторону широкой улицы – к дому прокурора Павлова. Женщина, в тёмно-бордовой юбке вошла в парадную.

 Я пошла за ней следом. Как сомнамбула, до сих по не понимая, где буду искать прокурора, что ему говорить…

 Здание в четыре этажа, верхний этаж явно пристроен позже, большая часть окон и ограждённых литыми решётками балконов увешана вывесками – такое же вычурное и безобразное, как и в моём мире. Только там оно чуть ярче, песочнее. Сейчас же, отражает настроение этого времени.

 Мне уже и напрягаться не нужно, чтобы читать все эти яти: библиографическое общество, издательство, аптека… сколько же помещений нужно для всех этих контор… последний этаж! Если и живёт здесь большая семья прокурора, то только на четвёртом этаже!

 Грузный, но такой деловой мужик в котелке чуть не снёс меня с дороги:

– Осторожнее! – крикнула по привычке.

– Чаво? – обернулся, смотрит, словно столб с ним заговорил.

– Осторожнее говорю!

– А ну! Пшла отсюль! Ишь дишь! Повылазили барыньки! – он лениво замахнулся локтем, скорее себе, чем мне, словно по привычке.

 Я одёрнула себя: не время. Ну его! Здесь лучше вообще с незнакомцами не заговаривать.

 В парадную не вошла. Побродить там, как слепой котёнок я всегда успею, шагнула за калитку, во дворик. И не ошиблась – стоило только войти в круг света двора-колодца, как я увидела дворника. Тот стоял, бородатый, здоровый, в тёплом картузе, и курил настолько ядрёную дрянь, что я, хоть и не закашлялась, но ком в горле встал.

 Вот теперь проблема. Разговаривать с людьми здесь я не умею. Подошла ближе, не ступив до него пары шагов.

– Любезный, – обратилась к медведоподобному, раза в два здоровей меня мужику, потянула шнурок сумочки. Он не ответил, но пристально на меня уставился, насупился. – Молодой господин здесь живёт, с родителями. Отец его при чинах, три милейших собачки у них. Карточку я потеряла, а о визите сговорилась.

 Слова, даже самые крепкие, нужно подкреплять. Здесь, так точно. В качестве серьёзности и намерений, и положения своего, я протянула дядьке купюру.

 Та мигом испарилась в недрах грязного передника.

 Собеседник откашлялся прямо на меня, обдавая парами вчерашнего пойла. Господи! Дай мне сил!

– Коли б вы, барышня, о визите с тем семейством сговорились, то адресок бы в книжку свою бы записали, – начал он медленно. А я подобралась, поняла, что пора уносить ноги, иначе, только хуже сделаю. – У каждой приличной девицы есть такая книжка. А вот так шляться, да гроши раздавать приличная девица не будет, ежели она не террористка какая, аль заговорщица.

 В следующую секунду этот козёл прыгнул ко мне, сильно схватил за руку. Как только я не заорала, ума не приложу.

– Что вы… отпустите…

– Щас отпущу, – другой, свободной рукой он шарил у себя по груди, – щас городового кликну, и сразу отпущу…

 Свисток! Он ищет свисток!

 Ну зачем? Ну почему я сюда попёрлась! Господи, меня же сейчас в отделение заберут. Что я буду делать?

– Пожалуйста… – как всегда, в критических ситуациях, я растерялась. Безвыходность, безысходность парализовали и не дают даже думать.

 Всё зря… что ни делаю, всё зря! Ничего не выходит!

– Что здесь происходит? – крепкий голос за моей спиной. Дворник оглядел говорившего, но руку не отпустил.

– Дак вот, вашблародие. Девчонка здесь, – он потряс моей рукой, демонстрируя эта самую девчонку, – разнюхивает шось, расспрашивает… про вас вот справляется. Только мы свою работу знаем… и что приличные барышни вот так разузнавать не станут!

– Оставь её, Павел, я сам.

 Руку мою опустили. И только когда окатив меня презрением, дворник удалился в свою каморку, я обернулась.

– Ну что ж вы, барышня-революционерка? – молодой мужчина, в шляпе и пальто глядит насмешливо, откровенно улыбаясь. Из-за улыбки только одним краем рта бросается в лицо гладко выбритая кожа, чуть-чуть смугловатая, или загорелая.

– Никакая я не революционерка, – буркнула и стала оправлять одежду, почувствовав, что покраснела. Так неловко стало – жуть. Но против воли улыбка появилась сама, чувствуя его насмешливый взгляд.

– А кто же вы? – зачем-то он стал мне помогать с одеждой, хоть и очевидно, что помощь эта мне не нужна. Всё хорошо у меня и с платьем, и с шубкой. – Чем же вы так рассердили нашего Павла?

– Можно подумать, нужно много стараться, чтобы его рассердить!

 Он прыснул.

– Немного, – он серьёзно покивал, уже не улыбаясь, но продолжая дёргать мой подол то спереди, то сбоку.

– Да прекратите же, наконец! – я даже притопнула. Что он делает?

– Вы так яростно оправляли себя, что я ищу ущерб, что нанёс вам наш человек.

– Да нету… Вы издеваетесь?

– Немножко, – мужчина развёл руками, – вы так живо реагируете, что невозможно устоять…

– А вы уж постарайтесь! Устоять! И вообще мне пора!

 Я развернулась, унося отсюда ноги.

– Куда же вы? Прекрасная террористка!

 Мне сделалось плохо. Я остановилась.

– Не шутите так, пожалуйста.

 Он всплеснул руками, уже избавившимися от кожаных перчаток.

– Простите. Больше не буду. Только я недоумеваю, почему вы обиделись: ни один человек в здравом уме не заподозрит преступницу в таком чудесном создании.

 Ну да, ну да. А ты прям много чудесатых видал.

 Я сама не заметила, что спаситель увязался за мной. А до дома-то близко. А вот провожатых мне не нужно.

– Значит, вы не скажете, что делали в нашем дворе.

– Не скажу.

– Секрет?

– Секрет.

– Государственный? – я посмотрела в его лицо: так и есть, снова лыбится.

– Не смешно. Не ходите за мной пожалуйста!

– Не могу.

 Я остановилась:

– Это почему?

– Что почему?

– Почему не можете?

– Вы привязали меня к себе крепкой нитью.

 Господи! Что это за детсадовские подкаты!

– Послушайте. Произошло недоразумение, – я уже начала вскипать. Несмотря на то, что в благородными мне здесь и проще говорить, чем со слугами, этот навязчивый, постоянный флирт… Хочется завернуться в пуховик и шапку, пройти по шумной улице, где никому до меня нет никакого дела. Не быть объектом взглядов и…

– Как вас зовут? – он остановился, показывая: если отвечу, дальше не пойдёт.

– И вы оставите меня в покое?

– Слово чести. Иначе вы так и останетесь моей прекрасной революционеркой.

 Я думала только миг.

– Нет. Вы оставите меня сейчас. И без шантажа – это низко. Я не хочу заводить знакомств.

– Что же вы такая несговорчивая.

 Ненадолго улыбка исчезла с его лица. Он остался очень красивым, но уже не таким добрым.

 Идея пришла внезапно. Просто в один миг, когда я поймала себя на том, что по привычке, под варежкой тру диск своего кольца, подаренного мужем. Меня словно перетряхнуло от мысли зачем я здесь: пойти прямо сейчас к мужу, сделать в один миг так, как было в том времени я не могу. И если всё останется, как есть, то какая на хрен разница: схватят меня, как преступницу, или случится революция и всё равно не будет ни его, ни меня?

– Подождите! Я передумала! – изумление… шок.

 Дальше я действовала на рефлексах: открыть широко-широко глаза, не слишком широко рот, несколько раз моргнуть, не быстро но и немедленно. Глаза мои в этот момент кричали: я ооочень слабая и совершенно беззащитная.

– Что же с вами случилось?

 За годы счастливого брака я поняла простую истину: я, безусловно, умею всё сама: и колесо поменять, и лампочку. Но если я буду не просто уметь, но и делать, то и мужа рано или поздно придётся менять. Нет ничего естественнее этой обоюдоприятной игры: ах, я такая красивая, но такая слабая, мне так нужна твоя помощь, как же сама потащу эти пакеты! Как итог: Васе не нужно было лезть из кожи вон, чтобы оставаться сильным мужчиной, рядом с такой слабой мной. И плевать, что за спиной у этой слабой детство в девяностых, российская глубинка, и отец-алкаш, которому я даром не упала. К жизни за каменной стеной привыкаешь быстро, и через несколько месяцев даже импульса не возникает выйти из машины, дверь которой никто не открыл.

– Мне очень нужно найти одного человека, это очень срочно, – на глаза навернулись слёзы. – Дома его нет, где искать его, я ума не приложу, – всхлип, я сняла рукавицу с левой, свободной от кольца руки, провела под глазами,– понимаете… это вопрос жизни и смерти!

 Бравады на собеседнике словно не бывало:

– Это… мужчина?

 Очень тонкий момент. Здесь лучше не врать, но и ложных надежд не давать. За то недолгое время, что я здесь пробыла, я поняла одно: аристократическая честь – понятие очень гибкое. Уж заблуждений о том, что раз мужчина дворянин, то он непременно будет целовать мне ручки и довольствоваться этим, я не строю.

– Мужчина, но это не то, о чём вы подумали. Мы в некотором роде… у нас общее дело. И сейчас мне нужно с ним связаться, но…

– Я понял. Пойдёмте.

 Он решительно развернулся и пошёл назад, к своему дому.

 Я не стала задавать вопросов, и лишь когда мы вошли в квартиру на верхнем этаже, замялась у порога.

– Иди, я сам, – справадил горничную. А мне сделалось не по себе.

– Что…

– Телефон. Вы расскажете мне всё, что знаете, я позвоню, кому смогу и узнаю, где искать вашего… товарища?

– Да какого товарища! – я выдохнула – насиловать меня здесь не собираются, – просто знакомого.

– Чудно, – он снова лучезарно улыбнулся, вешая шляпу на вешалку, – Николай Павлов, присяжный поверенный, к вашим услугам барышня?

 Повесил пальто.

– Кос. Алиса Кос. И… позвольте, я не стану раздеваться. Зябко.

 Адвокат. Чудно.

 Папа – прокурор, сын – адвокат.

 Просто интересно, они в судах встречались? Вряд ли – прокурор военный, а этот во фраке. В петлице слева серебрянный знак: герб, венки, листочки…

 Это не просто прошлое, это совершенно, абсолютно другой мир! С другими порядками и правилами, с другими людьми… даже адвокат здесь обязан носить отличительный знак.

– Алло! Барышня, соедините… – спустя час, я уже перестала реагировать на эту фразу Николая и воспринимала её, как фоновый шум. – Да, Слепцов, штабс-капитан… понял! У Седова, в канцелярии, не извольте беспокоиться, да! Помню-помню, восьмого числа. Жду с нетерпением! С меня херес, – большие напольные часы в кабинете пробили одиннадцать утра, а я внимательно ловлю каждое слово поверенного. Боже мой! У него знакомые по всему городу – он звонил в конторы, министерские кабинеты, дома актрис… – Сергей, буду должен. Ты там что-то говорил про то дело… пришли мне бумаги, я посмотрю, может смогу поспособствовать. Да, буду ждать.

 Трубка телефона громко плюхнулась на рычаг, заставила меня подобраться в кресле.

– Нашли?

– Конечно, – он выглядит настолько самодовольным, что это самое самодовольствие можно из него выжимать. – Едем?