Случайные встречи

Забежал на полчаса к деду, посидел, как на иголках, рассказывая про свою новую, военную жизнь, про порядки в армии, и бегом помчался к Клавочкиному дому. К Гришке даже заходить не стал. «А ну, его, – только мешаться будет».

Домой Петруша вернулся под утро. Мария уже все сроки прождала, и дела все переделала. Гимнастерка, и галифе успели высохнуть, и уже лежали наглаженные. Уже и пирог с капустой и грибами, как любил Петруша, румянился в печке, а его все нет и нет. «Дело молодое, тут уж не до мамки», – успокаивала свою обиду Мария. Только в четыре часа Мария услышала, как тихо-тихо стукнула дверь в сенях.

– Ну, что ты крадешься-то, как тать?

– Мам, а ты чего не спишь?

– Да нешто мне сон на ум придет? Тебя вот дожидаюсь. Уж и в дорогу тебе все собрала. Где загулял-то?

– Да, так… – замялся Петруша. Потом махнул рукой и решительно сказал:

– Ты, мам, вот что: если в деревне про Клаву что болтать станут, ты не верь никому. Все это пустое. Не обижай ее мам, ладно?

– Ой, мамоньки! Да ты никак порушил девку?

Петруша не стал отпираться, только кивнул головой.

– Ах, ты же ирод! Ты что же сотворил такое? Девку опозорил на всю деревню! Да был бы дома отец, он бы тебе показал.

– Никого я не опозорил. Мы с ней договорились. Она ждать меня будет. А как вернусь, сразу и распишемся. Мы бы и сегодня расписались, да Иван Никифорович еще вчера в район уехал. Ты уж не обижай ее, мам, ладно?

– Ох, да что я против, что ли? Просто хотелось, чтобы все, как у людей было. Пришел бы с войны – свадьбу бы сыграли.

– Ну, что ж теперь, не получилось…

– Ну ладно, ты давай-ка обмойся быстренько, да вот пирожка с молочком поешь.

– А молоко, откуда? – удивился Петруша. – Ты же писала, что продала Майку.

– Продала, куда ж мне одной с ней управиться. Одного сена сколько надо наготовить. Да вот козу вместо Майки купила.

– Ну, мам, мне уже пора, – взглянув на ходики, вздохнул Петруша.

– А может, еще хоть часок побудешь? Эшелон-то только вечером пойдет, говоришь. Успеешь еще к нему.

– Нет, мне к утренней побудке обязательно надо явиться. Меня же товарищ лейтенант просто так, по-дружески, отпустил. Увольнительные в дороге не положены.

Мария проводила Петрушу до околицы. Она уже не плакала, сдерживала себя, как могла, чтобы не расстраивать сына. На прощанье сказала:

– А за Клаву не переживай, сынок. Я ее сегодня же к себе заберу. Вместе ждать тебя будем.

Мария еще долго смотрела в след сыну. А он уходил, не оборачиваясь. Солдат! Такой неузнаваемо повзрослевший за два месяца, но все такой же родной и ненаглядный…

Петруша не спешил. Идти было недалеко, дорога знакомая, время в запасе есть. Шел и думал, как за одну ночь все удачно сложилось. И маму повидал, и с Клавочкой… При воспоминании о ней у Петруши сладко заныло сердце и даже мурашки побежали по коже. «Эх, какой же я дурень был! Еще что-то думал, выбирал. А она со школы по мне сохла, мучилась. А мама – какая все-таки молодчина! Ну, теперь можно спокойно воевать»…

Когда он пришел на станцию, эшелона на привычном месте не оказалось. Сначала Петруша подумал, что его перекинули на запасной путь. Станция была узловая, путей много. Он пролазил их все, но так и не нашел его. Петруша в тревоге побежал на вокзал. Оказалось, что ночью выдалось окно, и эшелон экстренно отправили дальше…

Там же, прямо на вокзале, Петрушу арестовали…

Мария в этот же день, как и обещала Петруше, пошла к Клавочкиной матери. Обе они, солдатки, не стали ни ругаться, ни кричать. Посокрушались, что так нелепо все вышло, поплакали, и Клавочка в этот же день перебралась жить к Марии. Мария определила ей свою «семейную» кровать, а сама перебралась на печку. И стали они вдвоем ждать весточки от Петруши. И хоть от него не было писем, но ожидание вдвоем было не таким безысходным.

– Наверное, эшелон долго идет, стоит на каждой станции, как в Ключиках, – утешали они друг друга каждый день.

– Да пока обустроятся на месте. На это ведь тоже время надо…

Письмо пришло, только когда у Клавдии родился сын Петенька. И не треугольник, как всем, а в конверте, на бумаге с печатью, где сообщалось, что Военным трибуналом Сафонов Петр Васильевич по законам военного времени приговорен к расстрелу, как дезертир, оставивший расположение воинской части во время ее дислокации.

ЧАСЫ

Без мамы дом в одночасье одряхлел. По ночам он стучал обвисшими ставнями, кряхтел половицами. Старый дом было жалко. Так же, как и маму. Она прожила трудную жизнь. Менялись власти, режимы, правительства, а она все билась за выживание, черпая неистощимые силы от матушки-земли, от которой до последнего своего дня не захотела отрываться…

После похорон мы с сестрой остались, чтобы отметить 40 дней в доме, а после – заколотить его и уехать…

Вечерами, мы упаковывали все, что связано с памятью о маме. На божнице, за иконой нашли самодельную шкатулку. В ней, почерневшей от времени лежали все мамины «драгоценности». Между зеленых стеклянных бус, позолоченных сережек и медных колечек, вдруг солидно блеснули старинные часы-корвет царского золота на крупной цепочке. Крышка их была украшена двумя буквами А и М, от которых весело разбегались веточки с листочками. Интересно, кому они принадлежали? Теперь уже и не узнать…

– Смотри-ка, целые! – поразилась Валя, заводя и слушая их. – И даже ходят! А ты помнишь про них?

Из мозаики детских воспоминаний, из рассказов мамы и бабушки я знала их историю. Эти часы очень давно, когда наш папа еще был маленьким мальчиком, в Гражданскую войну, какой-то белый офицер выменял их у деда Ефима на лошадь. Красные – те больше оставляли записки, что «экспроприировали именем революции». А этому, видать, совесть не позволила отобрать последнюю лошадь. С тех самых пор часы и хранились в доме «на черный день». Удивительно, неужели за столько лет этот «черный день» так ни разу и не наступил? Мы с Валей были уверены, что часов давно нет. Но, оказывается, мама так и не смогла расстаться с ними…

Когда началась война, мне не было пяти лет. Помню, что я обижалась на папу, потому что мама все время плакала из-за того, что он уходит защищать Родину. Мне было жалко маму. Эту Родину кто-то обидел, и папа бросает нас, чтобы заступиться за нее. А как же мы? Как он мог променять нашу маму на какую-ту чужую тетеньку с таким непонятным именем? Так только мужиков называют. Как дядю Родиона. И я утешала маму, как могла:

– Мамочка, не плачь. Я этой Родине, как дам! – и сжимала кулачок, чтобы показать, как я стану защищать ее от этой самой Родины.

– Дурашка ты моя! Родина – это наша страна, земля, дом. Все близкое и родное. Потому и называется Родина, – сквозь слезы улыбалась мама моей глупости.

А через месяц забрали и деда. И мы остались в доме с мамой, бабушкой, Маней – папиной младшей сестрой и стареньким дедом Ефимом.

Где-то рядом с нашей деревушкой уже громом раскатывались бои, сверкая по ночам зарницами. Говорили, что наши отступают, и что со дня на день придут немцы.

В один из таких дней Маня с соседским Петькой собрались в лес за грибами. Увязались и мы с Валей за ними. Мане с Петькой было тогда лет по семнадцати, и мы часто донимали их дразнилками: «Тили-тили тесто», поэтому они не хотели брать нас собой, но потом все же смилостивились.

– Какие грибы?! Нашли время, еще и ребятишек за собой тащите, – ругалась бабушка.

– Да что с нами будет? – упрямилась Маня. – Мы по краю только побродим, и сразу назад. Жарехи с картошкой хочется…

Когда мы вышли из леса, на дороге, ведущей в деревню, стояла нескончаемая вереница машин, мотоциклов. Около них толпились солдаты…

– Немцы! – ахнула Маня.

Возвращаться в лес было поздно: они нас заметили, и один что-то уже кричал нам, жестом подзывая к себе. Петька, наверное, чтобы не ударить лицом в грязь перед Маней, показал ему в ответ неприличный жест. И в тот же момент, что-то затрещало, словно горох посыпался в пустую железную бочку, а Петька почему-то улегся на землю, и совсем не двигался. Я своим умишком даже не поняла ужаса происшедшего. Только увидела, как Валя, которая старше меня на три года, вдруг написала в штанишки. И только я хотела ей сказать, что так делать нельзя, как Маня, бросив корзинку с грибами, схватила меня, и, рванув за ручонку Валю, бросилась обратно в лес. А за нашими спинами опять застучал горох об пустую железную бочку…

Сейчас я с ужасом думаю, что мы просто чудом уцелели тогда. Только когда уже стемнело, и я вся изнылась, что хочу кушать и к маме, мы крадучись вышли из леса. Дорога была пустынна, словно на ней никого и не было днем. Один только Петька все также лежал на том самом месте. Не было немцев и в деревне. Это, как рассказывала потом мама, были первые отборные эсесовские войска, и они шли, не останавливаясь через нашу деревеньку целый день. А потом еще и еще. Спешили, рвались к Москве…

Когда эти страшные черные войска прошли, на смену им пришли другие. В нашей небольшой деревушке остановился румынский полк. Они даже пытались подружиться с нашими бабами и стариками. Но их боялись не меньше, чем немцев. А бабушка переживала, как бы они не определились к нам на постой. Она замотала Мане голову какими-то тряпками и сказала, чтобы та сидела на печи и не высовывала носа. Бабушка не зря опасалась. К нам несколько раз приходили офицеры. Они вели себя по-хозяйски, говорили о чем-то по-своему, оглядывая избу. Бабушка, ходила за ними и, указывая на печку, где сидела Маня, твердила:

– Тиф, тиф, тиф!

И они, услышав ее, поспешно уходили.

Маня просидела на печи до самой весны 42 года, пока румыны, наконец, не ушли из деревни. А потом все повторилось: опять шли немецкие войска. Только уже в обратном направлении. И, наконец, пришли наши. Все смеялись и плакали, а я озабоченно бегала между солдатами, искала папу и капризничала:

– Где папа? Где папа?

Потому что весь мир для меня еще вмещался в нашей деревеньке, а армия – в батальоне, который остановился в ней. И мама долго объясняла мне, какая огромная у нас страна и как много людей живет в ней…

Нам повезло. После страшной зимы в оккупации у нас чудом уцелела наша кормилица: корова Зоренька. Как же мы ее любили! Помню, каждый старался оставить кусочек хлеба от скудного обеда, чтобы порадовать ее. А она брала его с рук огромными теплыми губами и тяжело вздыхала, словно ей было стыдно, что отнимает последний кусок. Из-за Зорьки бабушка даже поругалась с безруким дядей Родионом. Он как-то зашел к нам под вечер:

– Крестная, я к тебе с просьбой…

– Да уж слышала, бабы болтали.

– Сама понимаешь: сеяться пора… – виновато развел он руками.

– Семян на посев дам, а Зорьку – хоть убивай, не пущу на пахоту! Не знаю, как она и выжила эту зиму – одни кости остались.

– Не дашь, значит?

– Не дам. Сама вместо нее впрягусь, а ее не дам на погибель. У меня девки малые, без Зорьки нам не выжить!

– Да я тебя по законам военного времени под суд отдам! – кричал дядя Родион на бабушку.

– Отдавай, крестничек, коли креста на тебе нет! А Зорьку все одно не дам! Вот тебе мое последнее слово.

Дядя Родион ушел, а бабушка, мама и дедушка Ефим о чем-то долго и тихо-тихо разговаривали. А утром, когда мы проснулись, Зорьки и деда Ефима не было. Где они сумели ее спрятать, мы так и не узнали. Только мама по ночам уходила куда-то, а утром бабушка наливала всем по стакану молока. Наша Зорька вместе с дедом Ефимом объявились только летом. Тогда же, летом, от нас ушла Маня.

Уходила на запад воинская часть, стоявшая у нас в деревне, и все пошли за околицу провожать их. И наша Маня вместе с мальчишками долго шла за ними. Так долго, что уже и мальчишки, бежавшие за строем солдат, вернулись, а она – все шла и шла. Бабушка испуганно кричала ей вслед:

– Маня! Ты куда? Вернись!

Но Маня обернулась и махнула рукой:

– Я до Поповки!

Поповка – это соседнее село, там жили наши родственники. Вечером Маня не вернулась. И в Поповке, куда бабушка сбегала на следующий день, ее тоже не было. Бабушка теперь все время плакала и ругала Маню, пока от нее не пришел бумажный треугольник, какие приходили от папы и дедушки. Маня писала, чтобы бабушка ее простила, потому что она обязательно должна отомстить этим гадам за Петьку. Оказывается, пока у нас стоял батальон, она уговорила какого-то дяденьку, чтобы тот записал ее в армию. Ее взяли санитаркой, и уже очень скоро они пойдут в бой. Это было первое и последнее Манино письмо с фронта…

Жили мы в те годы, как и вся страна: трудно и голодно. Одна только радость и была, что письма с фронта. Их читали помногу раз, словно хотели между строчек прочитать еще что-то, недосказанное. Перечитывали соседям, чтобы вместе порадоваться. Помню, мне очень хотелось сделать из этих треугольников бумажные лодочки. Это ведь так просто: стоит только подогнуть один уголок вовнутрь – и лодочка готова. А потом пустить эти письма-лодочки по речке, чтобы много-много людей тоже прочитали их и порадовались за нас. Уж так мне хотелось похвастаться, что мои папа и дедушка живые! Но мама, поймав меня с такой лодочкой, строго-настрого запретила это делать. Уж как она берегла эти треугольники! Они и сейчас сиротливой аккуратной стопочкой лежат на божнице за иконой…

А потом, когда уже немцев гнали, и взрослые после каждого сообщения Совинформбюро облегченно вздыхали: «Ну, теперь уж, видать, недолго осталось», от папы перестали приходить письма. Мама каждый день бегала на почту, не дожидаясь почтальона, но писем все не было. Мама не находила себе места.

– Девять месяцев ни словечка! Как в воду канул… – Жаловалась она.

– Значит, живой. Если бы что случилось, нас давно бы уж известили. – Успокаивала бабушка маму. – Ты бы, Екатерина, в церковь сходила, помолилась за Пашу.

– Да что Вы, мама? Какая церковь? Я ведь комсомолка. Да и Паша не одобрил бы. Он ведь писал, что в партию вступил, – отговаривалась мама.

– Сейчас мы все едино под Богом ходим: и партийные и беспартийные. А Паше про то и знать не обязательно. Спина-то, думаю, не отвалится за мужа попросить. И девчонок бы с собой взяла. Детские молитвы они до Бога быстрее доходят.

И мама решилась. Собрала меня с Валей, и ранним воскресным утром, почти затемно, мы отправились пешком в районный центр. Я первый раз была в церкви, и очень испугалась, увидев строгие, сумрачные лики святых, освещенные слабым светом лампадок. В церкви кроме нас никого не было. Мама показала нам с Валей, как надо креститься, зажгла свечку перед иконой, опустилась на колени и сказала нам:

– Повторяйте за мной…

Я ничего не понимала из того, что говорит мама, и бессвязно бормотала:

– Богородица… Мария… с бою… родила… душ наших…

Зато крестилась и кланялась до пола так старательно, что даже шишку набила на лбу. Когда мы уже собирались уходить, к нам подошел дедушка, одетый в черную одежду. У него была длинная борода. Сначала я его здорово испугалась. Подумала, что это сам Боженька пришел наказать меня за что-то, и даже хотела заплакать. Бабушка мне всегда говорила, когда я не слушалась, что Боженька накажет. Но он посмотрел на меня добрыми-добрыми глазами и погладил по голове. И я передумала плакать. Он спросил маму:

– Что за беда привела тебя в храм, дочь моя?

Я очень удивилась. Разве это наш дедушка? Нет, конечно. Мамин папа тоже на фронте. Тогда почему он маму дочкой зовет?

– Скоро уж год, как от мужа никаких вестей, – пожаловалась мама.

– На все милость Божья. Уповай на лучшее. Как мужа величают? – спросил дедушка.

– Павел.

– Я помолюсь за раба божьего Павла. Может, Господь и смилостивится, – и перекрестил всех нас.

Домой мы шли радостные, словно там нас уже ждало письмо от папы. Мама оживленно и со всеми подробностями рассказала бабушке, как мы сходили в церковь, о батюшке, обещавшем молиться за папу.

– Ну, и, слава Богу! – перекрестилась бабушка, радуясь вместе с нами. – Если только Паша отыщется, часы в церковь снесу, не пожалею.

– Золотые?! – ахнула мама.

– За такое не жалко. Бога ведь не только просить, но и благодарить надо…

Через месяц от папы пришло письмо. Он писал, что был ранен и долго валялся по разным госпиталям. Потому и не писал, что адрес постоянно менялся. Писал еще, что ему хотели ампутировать ногу, но все обошлось. Сейчас дела идут на поправку, и скоро он выпишется из госпиталя.

– Вот видишь, ваши молитвы помогли Паше, – радовалась бабушка. – Ты, Екатерина, сходи-ка завтра к батюшке отнеси часы в дар церкви…

– Да ведь жалко… Дорогущие-то! – озабоченно противилась мама.

– Не дороже жизни. А слово держать надо. Особенно перед Богом. Раз решили отдать, значит, надо отдать, а то, как бы хуже не вышло. Пусть пойдут на нужды храма. Им сейчас, как и всем, не сладко приходится. Отнеси Екатерина, не гневи Бога…

Вот тогда я и видела эти часы в последний раз. Много лет и бабушка, пока была жива, и мы с сестрой так и думали, что мама отнесла их в церковь.

Что остановило ее? То ли по извечной крестьянской прижимистости пожалела расстаться с добром? То ли не поверила в могущество Бога? Наверное, подумала, что и без его помощи все само собой разрешилось. Ведь папа был только ранен, и, когда мы молились за него, он уже шел на поправку. Она не стала спорить с бабушкой, а просто спрятала часы, видимо, чтобы после войны, когда вернутся дедушка и папа, рассказать, как сохранила семейную ценность. Нам уже никогда не узнать, что мама думала тогда. И кто знает, отдай она их тогда в церковь, может быть, все было бы иначе.

А месяца через два мы получили уже самое настоящее письмо, в конверте. В нем сообщалось, что Дементьев Павел Васильевич пал смертью храбрых. Но и тогда, откричав весь ужас и боль утраты, мама не отнесла часы в церковь, сочтя, наверное, что уже за все расплатилась, и ничего страшнее в этой жизни быть не может.

В конце зимы необычайно холодного сорок третьего года, когда скудные припасы в доме закончились, а до новых еще было далеко, у нас пала Зоренька. Бабушка плакала по ней горше, чем по Мане и папе и все причитала:

– Кормилица ты моя, на кого ж ты нас оставила?.. Господи! Да есть ли ты на самом деле? За какие грехи ты нас так жестоко караешь?

А мама, стиснув зубы, молча долбила ломом промерзшую до железобетона землю, копая яму для нашей Зореньки.

Вот уж когда мы хлебнули настоящего лиха! По ночам, тайно, в дикие морозы, отмораживая и раздирая руки в кровь, откапывали с колхозного поля из-под снега горошины прошлогодней, несобранной картошки. Говорили, что от такой картошки уже вымерла половина Поповки, и ее строго-настрого запрещалось собирать. Но ничего другого, кроме нее, не было, а есть что-то надо было. Из этой картошки и отрубей, оставшихся от Зореньки, бабушка пекла лепешки.

То ли от картошки, то ли от голода, то ли просто от старости, в эту зиму умер наш старенький дедушка Ефим. Плакать по нему ни у мамы, ни у бабушки уже не было сил…

Потом с каждым годом становилось немного легче. А дедушка все воевал и воевал, и казалось, что конца этой войне не будет никогда. И когда мы с Валей уже подросли и стали помощницами маме и бабушке, наконец-то пришла выстраданная Победа. Праздновали ее всей деревней: старики, бабы, дети, изувеченные мужики. Около правления колхоза поставили столы, и каждый нес все, что было в доме. Все обнимались, целовались, плакали и смеялись…

Через месяц пришла похоронка на дедушку. Он погиб как раз в тот самый день, когда мы праздновали Победу. Бабушка, пережила его только на один год…

– Что же с ними делать? – прервала мои воспоминания Валя. – Тань, может, возьмешь их?

– Давай лучше в церковь отнесем. Ведь бабушка говорила…

– Ты что, думаешь, что это из-за них погиб папа? – удивилась сестра.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Школа ФЗУ – школа фабрично-заводского ученичества.