Империя. Том 4. Часть 2

Следовательно, нужно было потерпеть еще один-два месяца, потребовав у императора Александра и союзников прекращения бесчинств в наших несчастных провинциях. Если бы под гнетом страданий были способны размышлять, то заметили бы, что даже в случае немедленного подписания соглашения о выводе войск иностранные армии уйдут не раньше, чем через два месяца. Король отсутствовал, но его отсутствие, не мешавшее сдать главные крепости Европы, тем более не могло помешать началу обсуждения основ мира. Однако страдание не рассуждает, и единодушные пожелания населения обязывали правительство начать переговоры о выводе войск, неизбежно взаимном. Добавим справедливости ради, что Гамбург, Магдебург, Тексель, Лерида, Таррагона и другие пункты, которые предстояло оставить, являлись свидетельствами честолюбивой и уже осужденной политики, остатки которой никто не стремился сохранить.

Талейран повел переговоры и был выслушан представителями держав с готовностью и притворной благожелательностью в отношении Франции, которую они, по их словам, спешили избавить от иностранной оккупации. На самом деле союзникам не терпелось получить обратно крепости, которые мы удерживали. Конечно, они были уверены, что рано или поздно Пруссия получит Магдебург и Гамбург, Англия – Антверпен, а Австрия – Майнц;

но нетерпение пламенного желания удовлетворяется только немедленным получением желанного предмета. Поэтому союзники обещали без задержек оставить Францию при условии, что наши гарнизоны оставят вышеперечисленные пункты. Не было даже возможности, возвратив Гамбург и Магдебург, попытаться удержать Антверпен, Майнц и Люксембург. Однако государи-союзники обещали Франции лучшее обхождение при Бурбонах, чем при Бонапартах. Их послы этого не отрицали и говорили, сохраняя твердую приверженность принципу границ 1790 года, о возможности территориальных расширений и приобретения миллиона новых поданных. Не имея средства добиться лучшего, Талейрану пришлось удовольствоваться этим обещанием.

Оставался важный вопрос о снаряжении, содержавшемся в возвращаемых крепостях. Помимо полевой артиллерии в крепостях имелось множество разнообразного снаряжения, которое если и нельзя было спасти, то можно было хотя бы заявить на него притязания. Этим вопросом не обеспокоились вовсе, торопясь заключить соглашение. Договорились только, что наши войска выйдут с оружием и багажом и вывезут артиллерию из расчета по три полевых орудия на тысячу человек. По правде сказать, это была денежная потеря в 30–40 миллионов, несравнимая с потерей территории, но всё же потеря. Внимание уделили только построенному нами флоту, содержавшемуся в некоторых морских крепостях, но ему назначалось стать предметом переговоров при заключении окончательного мира.

Соответственно, договорились, что иностранные войска будут оставлять французскую территорию по мере вывода французских войск из занимаемых ими отдаленных крепостей: из крепостей Рейна – в десятидневный срок, из крепостей Пьемонта и Италии – в двухнедельный срок, из крепостей Испании – в трехнедельный. Самые отдаленные крепости надлежало сдать к 1 июня. Кроме того, стороны обязались незамедлительно возвратить пленных всех наций, независимо от их настоящего местонахождения.

Соглашение, подписанное Талейраном 23 апреля, было в тот же день представлено графу д’Артуа и его совету. Что примечательно и доказывает обычное влияние текущих забот, оно не вызвало нареканий, ибо отвечало всеобщему пожеланию об оставлении территории. Неспособный предвидеть последствия такового соглашения несчастный граф, на которого оно позднее навлекло незаслуженную непопулярность, чистосердечно полагал, что избавляет Францию от присутствия иностранных солдат, и с радостью его подписал. Соглашение тотчас обнародовали, и в первый день оно вызвало у публики не больше замечаний, чем у королевского совета.

Граф д’Артуа находился в Париже уже три недели, и было желательно, чтобы Людовик XVIII прибыл, наконец, и взял в свои руки бразды правления государством. Этого хотели просвещенные друзья графа, того же желал и сам граф, который хотя и любил во всё вмешиваться, в то же время был напуган ответственностью, ежедневно взваливаемой на него. Ведь в отсутствие брата, которого он побаивался и который был весьма ревнив к своей власти, ему выпало принимать решения и по налогам, и по торговле, и даже по территории. К нему присоединились сыновья. Герцог Ангулемский, скромный и храбрый принц, не остроумец, но разумный и здравомыслящий человек, прибыл в Бордо месяцем ранее. Герцог Беррийский, одаренный от природы умом и благородным, но пылким сердцем, прибыл во Францию через Бретань и Нормандию. Молодых принцев с пышностью и шумными изъявлениями радости встречали у ворот Парижа. С ними прибыла новая делегация пламенных роялистов, что отнюдь не являлось гарантией единства и благоразумия в управлении.

Присутствие короля потому и сделалось крайне желательным, что надеялись на его благоразумие и скорейшее разрешение оставленных на его усмотрение вопросов. Как монарх отнесется к условиям, которые притязает навязать ему Сенат? Какую цену он придаст обязательствам, взятым от его имени графом д’Артуа? Сомнениям следовало положить конец, а тем временем всякий старался расположить Людовика XVIII в пользу своих идей и интересов. Граф д’Артуа велел передать брату, что взял на себя лишь самые общие обязательства; что король совершенно свободен в отношении текста сенатской конституции и еще более свободен в отношении требуемой присяги; что обязательство относится только к общим основам конституции и оставляет большой простор для решений. Талейран велел своим посланцам говорить языком лести, а не разума, и, желая убедить короля, что его власть сохранена, велел передать, что ему нужно только выказать благорасположение к маршалам и в минуту вступления во Францию обнародовать общую декларацию, сообразную господствовавшим идеям.

Самым правдивым и твердым был Монтескью, хоть он и оставался при своей личной точке зрения. В письмах к Людовику XVIII он выказал сильнейшее раздражение против Сената и его притязаний навязать условия монарху, но не скрыл ни важности принятых обязательств, ни силы, которую еще сохранял Сенат. Он заявлял, что Франция не настолько проникнута роялизмом, как хотелось бы думать; что многие сожалеют об Империи, а иные еще привержены идеям Революции и не решатся их дешево продать; что армия враждебна династии; что недовольные, имея на своей стороне материальную силу, готовы сплотиться за Сенатом и придать ему устрашающее могущество; что с ним придется считаться, как это ни неприятно; что из ревности Законодательного корпуса можно извлечь некоторую пользу, хоть он и слаб, и неполон, и главной властью остается Сенат; что нужно взять из конституции всё приемлемое и составить акт, исходящий от самой королевской власти; что положение финансов крайне тяжелое и, вероятно, потребует значительного займа, а заимодавцев невозможно будет найти без вмешательства главных государственных органов. Хотя эти свидетельства и не вполне соответствовали истине, они всё же передавали положение дел точнее, нежели сообщения от графа д’Артуа и Талейрана. Впрочем, и те и другие вызвали в Хартвелле удивление.

Людовик XVIII, согласно правилам монархического наследования ставший законным королем после смерти Людовика XVII, несчастного сына Людовика XVI, на протяжении многих лет пребывал в Хартвелле в Англии. Он вел в изгнании тихую дремотную жизнь, когда ужасные события 1812 года пробудили в его сердце почти угасшую надежду, и тогда он выступил с заявлением, обещая реформы, забвение прошлого и уважение к отчужденному в пользу государства имуществу, что и составляло всю программу либеральной эмиграции. Его обещания, распространившись по Европе, до Франции, тем не менее, не дошли. И теперь, узнав об актах Сената, он ощутил почти такую же горячую радость, как граф д’Артуа, хотя и менее бурную. Поначалу, как и его брат в Нанси, Людовик вовсе не думал оспаривать условий возвращения на трон и приказал графу Блака, сделавшемуся его доверенным лицом, подготовить акт признания сенатской конституции. Признание формы правления, уже существовавшей в Англии, не казалось ему слишком высокой ценой за возвращение во Францию.

В таком расположении духа и нашли короля посланцы графа д’Артуа, Талейрана и Монтескью. Как только Людовик XVIII узнал от них, что спасен основной принцип королевского наследственного права и он может не только сохранить знамя древней монархии, но и не терпеть условий и не приносить присяги, а ограничиться лишь общей декларацией об основах конституции, он поспешил отложить акт ее признания. Людовику посоветовали без спешки покинуть Англию и остановиться в одном из замков старой Франции, к примеру, в Компьене, великолепно отреставрированном Наполеоном. Там король мог бы всех повидать и познакомиться с людьми и положением дел прежде, чем вступит в Париж и возьмет на себя обязательства. Людовик принял совет и решил, что сначала посетит в Лондоне принца-регента, которому был обязан благородным гостеприимством, а затем отправится через Кале в Компьень, где и примет от своих подданных первые заверения в верности.

Двадцатого апреля Людовик XVIII вступил в Лондон, где пробыл три дня, приветствуемый неистовыми рукоплесканиями везде, где бы ни появлялся, а 23-го, в сопровождении принца-регента, большинства английских принцев и первых лиц королевства прибыл в Дувр. На следующий день он отплыл в Кале под эскортом целого флота из восьми линейных кораблей, множества фрегатов и бесчисленного множества легких суденышек.

В Кале прибытия короля ожидали внушительные толпы народа. Его встречали не с радостью, а со слезами, ибо в ту минуту сильна была власть воспоминаний, и французы, думая о кровавой трагедии, начавшейся в 1789 году и закончившейся в 1814-м, не могли не проливать непритворных слез. К волнению, как всегда, присоединялась лесть, и можно легко догадаться, предметом каких изъявлений сделался Людовик XVIII. Наконец, 29 апреля он вступил в Компьень, где его ожидали многие прославленные лица Франции и Европы.

Когда Людовик XVIII с племянницей, герцогиней Ангулемской, которую он называл дочерью, и обоими Конде, отцом и дедом герцога Энгиенского, то есть в окружении великих жертв Революции, приблизился к Компьеню, толпы придворных с неслыханной угодливостью устремились ему навстречу. Маршалы поручили выступить от их имени Бертье – из-за его возраста, положения и ума, – и Бертье, сокрушенный событиями, озабоченный будущностью своих детей, согласился на эту роль. Не проронив о великом человеке, славу которого разделял, ни единого оскорбительного слова, он произнес те же банальности, что были тогда на устах у всех. «Маршалы от имени армии приветствуют отца нации, которого Франция имела несчастье так долго не знать, но к которому, наученная опытом и невзгодами, возвращается с радостным воодушевлением и уверенностью, что обретет с ним покой, процветание и даже славу, каковыми наслаждалась под скипетром Генриха IV и Людовика XIV. Командующие армией спешат предложить отцу нации свое сердце и свой меч, которые всегда принадлежали только Франции и должны по праву принадлежать законному государю Франции восстановленной и возрожденной». Таков был, по крайней мере, смысл хвалебной речи, произнесенной Бертье, которую не имеет смысла воспроизводить дословно, ибо она повторяла все речи, произносившиеся в ту минуту.

Король, хорошо осведомленный о том, что из всех людей Революции именно маршалы – это те, кому наиболее полезно и легко польстить, смягчил присущую ему надменность самой совершенной любезностью. Он протянул маршалам руки и сказал, что рукоплескал их подвигам в своем изгнании; что эти подвиги были сладостным утешением его отеческому сердцу; что он счастлив встретить маршалов первыми по возвращении в вотчину предков и хотел бы опереться на них; что он несет им мир, но если мир будет нарушен, он выйдет впереди них под стягом древней французской чести, несмотря на старость и недуги. Подтверждая свои слова делом, Людовик XVIII оперся на руки двух маршалов и двинулся в просторные покои. Там он любезно приветствовал толпы окруживших его угодников и снова обратился к маршалам, сказав каждому из них несколько слов лично и по очереди представив их племяннице и кузенам. Он оставил их на обед, выпил за армию английского ликера и расстался, очаровав их соединением любезности и достоинства, столь не похожим ни на приветливость графа д’Артуа, ни на грубоватость Наполеона.

Однако в Компьене происходили события и более серьезные, нежели официальные приемы: то были встречи Людовика XVIII с высокопоставленными лицами, которые держали в своих руках пружины, приводившие в действие ход вещей.

Еще во время неспешного путешествия из Кале в Компьень король послал Блака в Париж, дабы узнать у графа д’Артуа и самых надежных роялистов обо всем, что ему полезно было бы знать. Граф д’Артуа лично прибыл обнять брата и был принят Людовиком XVIII, душа которого умягчилась от радости, сердечнее обыкновенного. Впрочем, его вполне удовлетворило и то, что брат ему сообщил. С каждым часом Бурбоны делались сильнее, а Сенат – слабее, законная монархия продолжала выигрывать необъявленную войну. Между тем, хотя правоверные роялисты ненавидели всё, что называлось конституцией, невозможно было таковую народу не дать. Франция настолько усвоила обыкновение при всякой перемене режима составлять письменные условия своего нового состояния, что и теперь приходилось браться за перо. Казалось невозможным избежать правления, аналогичного английскому: с двумя палатами, свободными газетами, независимым правосудием, сохранением продаж национального имущества, Почетным легионом и новой знатью. И граф д’Артуа, и Монтескью, и все, кто в течение месяца были причастны к делу, признавали это. Но обговорили пункты, которым Людовик XVIII придавал наибольшее значение. Его не заставляли принять текст конституции, и он был избавлен от присяги. Он мог выпустить конституцию по своей воле, от имени своей королевской власти. Более того, он мог взять только часть Сената, какая ему больше понравится, дополнить ее старой знатью, сохранить Законодательный корпус, которым был доволен больше, нежели Сенатом, и таким образом составить правительство по своему вкусу. Наконец, чтобы лучше отметить разницу между таким поистине королевским способом действия и тем, какого поначалу требовал Сенат, король решил вступить в Париж, не приняв конституции, а опубликовав только общую декларацию, подобную декларации графа д’Артуа, тем самым оставив себе время хорошенько взвесить пункты новой конституции.

Главным лицом, первая встреча с которым обладала для Людовика XVIII большой важностью, был Талейран, еще некоторое время остававшийся основным игроком на политической сцене. И Людовик XVIII, и Талейран хорошо изучили свои роли, ибо любили представления и выступали в них превосходно. У Талейрана роль была труднее, но не потому, что он был ниже умом, а потому, что был ниже положением. Между Людовиком XVIII, вернувшимся из изгнания, и Талейраном, служившим поочередно и Республике, и Империи, преимущество положения оставалось за первым. Правда, Талейран мог похвалиться содействием недавнему перевороту, но услуги такого рода быстро забываются, и теперь Людовик XVIII был победителем, а Талейран – побежденным, хотя и сам помог себя победить. Между тем, в надменности Талейран не уступал своему венценосному собеседнику. Вдобавок он обладал изысканным тактом, искусством льстить, не унижаясь, и ни в чем не быть вторым, даже в присутствии принцев и королей. Таким образом, и Людовик XVIII, и Талейран оказывались при встрече в выгодном положении.

Людовик XVIII принял Талейрана с необычайной любезностью, поблагодарил его за услуги и тотчас перешел к обсуждению текущего положения. В душе король и его будущий премьер-министр были согласны, ибо об основном стороны уже договорились. Посему беседа представляла собой лишь обмен одобрительными замечаниями по каждому пункту. «Признайте две палаты, от которых нельзя отказаться, и обласкайте военных, которым довольно польстить, ибо они и не думают управлять, и не умеют», – такие речи вел Талейран и не встречал возражений. Со своей стороны, Людовик XVIII дал понять, что такой человек, как Талейран, мастерски владевший искусством вести переговоры с державами и всё еще облеченный блеском великой Империи, останется его представителем в Европе. Это было всё, что требовалось Талейрану. Король и министр расстались после беседы, испытывая взаимное удовлетворение: король – действительное, а Талейран – притворное.

Тем временем объявили о еще более важном госте – императоре России. Искренне и успешно играя в Париже роль великодушного победителя, император Александр вмешивался в решение участи Франции с таким пылом и добросовестностью, которые могли бы вызвать благодарность французов, если бы не было так неприятно благодарить за счастье иностранца. Король Пруссии и император Австрии не создавали себе подобных забот. Не беспокоясь о том, что станется с Францией, Фридрих-Вильгельм думал только вернуться в Берлин с вестью о мире и крупными военными контрибуциями, а император Франц мечтал вернуться в Вену, приобретя Италию и Тироль. Бурбоны разберутся сами, это их внутреннее дело и дело французов. Лишь бы только они не задумали вновь перейти через Рейн или через Альпы, а большего от них и не требовалось. Что до Наполеона, его предпочли бы отправить на Азорские острова или на остров Святой Елены; но он уже был на Эльбе, и из-за него более не тревожились, по крайней мере пока.

Александр думал иначе. Искренний либерал, хоть и не желавший быть пойманным на слове о свободе своими подданными, он тем не менее считал, что оставить французов свободными более достойно его славы, а оставить их довольными – более безопасно. Будучи знаком с людьми, желавшими учреждения разумных институтов, он беседовал с ними о будущей конституции, утвердился в своих великодушных устремлениях и поставил целью защищать интересы Сената, должником которого ему угодно было себя называть, ибо именно Сенату государи-союзники были обязаны низложением Наполеона. Будучи недоволен эмигрантами, набежавшими в Париж из Англии и провинций, Александр задумал лично явиться в Компьень. Это было смелым демаршем, ибо ни король Пруссии, ни император Австрии туда не ездили. Но возраст и активность молодого императора объясняли его поступок, который в конечном счете только польстил Людовику XVIII. Александр хотел дать ему понять, что нужно не только одобрить конституцию, но и окружить себя людьми Революции и Империи, перестать отсчитывать начало своего правления с кончины Людовика XVII, уступить веяниям времени и быть особенно осторожным в отношении армии.

Людовик XVIII, предупрежденный о визите, решил принять императора Александра соответственно и отделаться от него так же, как от всех тех, кто притязал давать ему советы, – любезно, с достоинством и одними общими заверениями.

Едва о приходе Александра объявили, как толпа поспешила исчезнуть, оставив главу европейской коалиции и главу старой французской монархии наедине. Желая казаться благодарным, Людовик XVIII открыл объятия молодому императору и встретил его по-отечески. Не переставая благодарить за поддержку, предоставленную его семье, Людовик постарался отнести свершившиеся чудесные события на счет высших сил и торжества великого начала монархического права, представителем которого являлся. Когда царь заговорил с ним о новом состоянии Франции, король дал понять, что не нуждается в разъяснениях; слушал из вежливости, как человек, которого молодой государь ничему научить не может; ничего не отвергал, но ни с чем и не соглашался; показал, что у него по всякому предмету есть готовые решения, сообразные его власти, ни от кого не зависевшей, и его мудрости, в советах не нуждавшейся; дал понять, каковы эти решения, не пускаясь в объяснения, – словом, остался почти неуловимым.

Одно обстоятельство окончательно расстроило императора Александра: прибытие в Компьень депутации Законодательного корпуса, явившейся приветствовать короля, тогда как Сенат в Компьене появиться не соизволил. Когда орган, имевший притязания представлять нацию и приобретший некоторую популярность недавним сопротивлением Наполеону, простирается ниц перед монархической властью прежде, чем та даст какие-либо гарантии, сдержанность Сената теряет свою силу и выразительность. И Александр начал чувствовать себя докучливым советчиком, а потому решил ни на чем более не настаивать и вернулся восвояси, весьма разочарованный, хоть и осыпанный любезностями.

Потратив три дня на отдых в Компьене, Людовик XVIII решил двигаться в Сент-Уан, к вратам Парижа, чтобы сделать там последнюю краткую остановку перед вступлением в свою столицу. Он окончательно постановил, что обнародует лишь общую декларацию и тем расквитается с Сенатом. Тремя неделями ранее люди, которые хотели доставить Франции прочную свободу при старой династии, еще могли, опершись на Александра, преградить путь Людовику XVIII, пока он не предоставит всё, чего от него требовали. Но за несколько дней воодушевление народа достигло такого накала, что остановить короля стало невозможно: такая попытка выглядела бы как намерение остановить национальное движение руками иностранцев. Сенат, постепенно уступая, ослабил себя сам и с каждым днем сдавал позиции. Теперь сенаторы не могли уже добиться того, чтобы конституция происходила от взаимного соглашения нации и короля, что сообщило бы ей силу и неприкосновенность и обеспечило долговечность.

Итак, договорились ограничиться простой общей декларацией, и все сотрудники графа д’Артуа взялись за дело: Витроль, ставший его главным орудием, и господа Ла Мезонфор и Терье де Монсьель, известные роялисты. Король предоставил им действовать, доверив Блака присматривать за их работой и исправлять ее, а сам 1 мая прибыл в Сент-Уан.

Сенат пока не испрашивал аудиенции у Людовика XVIII. Однако следовало положить конец недопониманию между королем и учредительным органом, который, несмотря на всю ненависть и презрение к нему испытываемым, никто не осмелился распустить или упразднить, ибо за ним стояли чиновники, армия и государи-союзники. После достигнутого соглашения, то есть после допущения конституции и заполнения большинства мест в верхней палате, у Сената более не оставалось причин для серьезного недовольства. Сенаторы согласились нанести визит королю, и Талейран представил их в Сент-Уане Людовику XVIII, как представлял в Тюильри графу д’Артуа. Тщательно составленная речь Талейрана выражала идеи, уже повсеместно распространенные, и король в очередной раз выразил свое полное согласие.

День 2 мая был посвящен приемам, и времени для серьезных дел не оставалось. Декларация, которая являлась условием вступления короля в Париж, к концу дня не была даже составлена, вернее, имелось пять или шесть ее проектов. Блака провел с составителями часть ночи и принял один из проектов, достаточно смягчив выражения благодарности или демонстративной зависимости от Сената. Текст знаменитой Сент-Уанской декларации был датирован 2 мая, отправлен в королевскую типографию и к утру следующего дня размножен.

Вступление к декларации гласило:

«Призванные любовью нашего народа на трон наших отцов, просвещенные несчастьями нации, которой нам предназначено править, мы взываем к взаимному доверию, необходимому для нашего покоя и для благополучия народа.

Внимательно прочитав план Конституции, предложенной Сенатом на заседании 6 апреля, мы признаем, что основы ее хороши, но многие статьи несут на себе печать поспешности и в их нынешней форме не могут стать законами государства.

Решив принять либеральную Конституцию, желая ее мудрого составления и не имея возможности принять то, что нуждается в исправлении, мы созываем на 10-е число июня месяца нынешнего года Сенат и Законодательный корпус и обязуемся представить их взорам наш завершенный труд, заложив в основу Конституции следующие гарантии…»

За вступлением следовал перечень гарантий, оставшихся неизменными.

После обнародования декларации, 3 мая 1814 года, Людовик XVIII приготовился вступить в Париж. Он отбыл из Сент-Уана в одиннадцать часов утра при стечении огромных толп, ехал в карете, запряженной восьмеркой лошадей, посадив рядом с собой герцогиню Ангулемскую, а перед собой обоих принцев Конде. Справа и слева от кареты двигались верхом граф д’Артуа и герцог Беррийский, за каретой – маршалы, за маршалами – кавалерия Национальной гвардии под командованием графа Дама.

Людовику XVIII был оказан самый теплый прием. Возможно, при встрече графа д’Артуа волнение от воспоминаний, которые пробуждали Бурбоны, и было сильнее, ибо тогда его испытывали впервые. Но размышления убедили всех, что нет ничего лучше, чем призвать Бурбонов, что только они обеспечат теперь мир и умеренность. Это было общее мнение среднего класса, судей здравых и беспристрастных в вопросах управления. Особенно хорошего мнения эти люди были о короле, заслужившем репутацию мудрого человека своим сдержанным поведением; а поскольку средний класс имел на народ большое влияние, то их рукоплескания Людовику XVIII вызывали горячие рукоплескания простых парижан. Благородное лицо монарха, смягченное удовольствием, понравилось всем, кто сумел его разглядеть. Радуясь миру (а миру радовались все), публика с готовностью принимала образ престарелого отца, возвратившегося к своим чадам, и самые почтительные возгласы сопровождали карету с семьей Бурбонов до собора Нотр-Дам. После религиозной церемонии августейшее семейство направилось к своему вновь обретенному дворцу.