Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Текст печатается по изданию:

Мемуары графини Потоцкой (1794–1820)

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОМЕТЕЙ»

Н.Н.Михайлова 1915

Часть первая

Воспоминания юности

Замок в Белостоке (1794)

Почему я начала писать свои воспоминания – Маркграфиня Байрейтская – Последний польский король – Белосток – Краковская кастелянша – 18 апреля 1794 года – Взятие Праги русскими 4 ноября 1794 года

Это было в 1812 году. Я только что прочитала необыкновенные мемуары маркграфини Байрейтской, появление которых, по словам Наполеона, знаменовало собой вторую Йену для Брандебургского дома: столько мерзостей и дрязг раскрыла эта книга. Я была тогда очень молода, и мной овладело желание записывать свои воспоминания по мере того, как я буду стариться. В это время мемуары не фабриковались дюжинами, а авторы их писали более или менее откровенно о том, чему сами были свидетелями. Мне казалось, что я, не хвастаясь, могу собрать материалы гораздо более интересные, чем те, которыми добрая маркграфиня обессмертила свое имя.

Итак, я принялась за дело. Мало быть сестрой великого человека[1]; меня это иногда тревожило, так как я отлично понимала, что в ее мемуарах прежде всего искали грубые шутки о Фридрихе Великом.

Хотя я тоже была «королевского рода», выражаясь стилем маркграфини, тем не менее я никогда не получала пощечин, не ела супа с волосами и ни разу не была арестована. Мы жили не в грязном и бедном княжестве, а в одном из великолепнейших замков континента, но это, конечно, не так интересно и не так пикантно, как то, что рассказывает маркграфиня о своей резиденции[2]. Как современница великого века, я основывала свои надежды, главным образом, на интересе, который вызывает то славное время.

Но излагать свои воспоминания и ни слова не сказать о себе – едва ли возможно; чтобы вызвать к себе доверие, необходимо прежде всего познакомить с собой читателя.

Моя мать [Констанция Понятовская] была племянницей нашего последнего короля – Станислава Августа Понятовского. Благородная фигура этого монарха, величие его манер, ласковый и меланхоличный взгляд, серебристые волосы и красивые, слегка надушенные руки – все это до сих пор живо в моей памяти. Время, к которому относятся эти воспоминания, совпадает с нашим последним несчастьем, третьим разделом Польши в 1784 году.

Моя мать последовала за королем в Гродно, куда он принужден был отправиться по настоянию русских. И там из окна маленькой комнатки, куда меня поместили вместе с гувернанткой, я каждое утро могла наблюдать выезд пленного короля. Русские солдаты так напугали мое детское воображение, что нужен был весь авторитет матери, чтобы заставить меня переступить порог комнаты, – хотя и не без сопротивления и слез с моей стороны.

Угрюмая тишина царила в замке, где все семейство короля собралось, чтобы сказать последнее прости несчастному, на которого императрица Екатерина сначала возложила корону, а затем – цепи. Увезенный в Петербург, он долгой и мучительной агонией искупил ошибки, совершенные по воле императрицы, ошибки, которыми она сумела воспользоваться с хитростью, беспримерной в истории[3].

При других обстоятельствах Понятовский с достоинством занимал бы престол. Его царствование составило эпоху в научных летописях. Он воскресил в Польше вкус к искусствам и литературе, задавленный владычеством саксонских курфюрстов, грубость которых породила во всей стране губительную реакцию и оскорбительную поговорку: «Когда Август пьет, Польша пьянеет!»

Станислав Понятовский, наоборот, находил удовольствие в занятиях благородных и полезных, проводя почти все свое свободное время в кругу ученых и художников. Обширное и разностороннее образование соединялось в нем с утонченным вкусом и умом, полным очарования. Легко владея как мертвыми языками, так и языками стран, по которым путешествовал, Понятовский в высшей степени обладал способностью пленять своих слушателей, умея в то же время самым искусным образом польстить их национальному самолюбию или личному тщеславию. Он имел сердце благородное и возвышенное, великодушно прощал своих врагов, часто не зная границ своим благодеяниям. Но природа, столь щедро одарившая его как человека частного, отказала ему как государю в том, без чего нельзя царствовать: в силе характера и твердой воле.

После того как король уехал в Петербург, мы вернулись в Белосток, где жила моя тетка, краковская кастелянша [Изабелла Понятовская] – вдова графа Браницкого, краковского кастеляна, и сестра короля Станислава Августа Понятовского. Ее муж играл видную роль в Барской конфедерации[4], а в 1764 году числился среди других претендентов на польскую корону, но когда победа оказалась на стороне его beau frer’z[5], он удалился в свои поместья и жил там по-королевски.

Я застала белостокский замок, когда он еще был убран с изумительным великолепием. Французские обойщики, выписанные за громадные деньги, украсили его такой мебелью, зеркалами и паркетами, какие не стыдно было бы поместить и в Версале. Ничто не могло сравниться с его большими гостиными и вестибюлями, украшенными мраморными колоннами. Этот замок видел в своих стенах знатнейших и высокопоставленнейших особ, посещавших Польшу. Император Павел, будучи еще великим князем, вместе с женой провели здесь несколько дней во время своего знаменитого путешествия по Европе. Расположение садов и парков, роскошь теплиц и оранжерей, великолепие и обилие померанцевых деревьев – все это делало пребывание здесь поистине царским. При жизни краковского кастеляна две труппы – французская и польская, – а также балетная, содержались на его средства, помогая коротать долгие зимние вечера. Театр, расписанный итальянским художником, мог вместить от трехсот до четырехсот зрителей. Он был построен отдельно от замка в начале Оленьего парка. Я еще застала его в довольно хорошем состоянии.

Вот как жили когда-то вельможи, принадлежавшие к противной правительству партии. Мне же остались лишь одни воспоминания, которые я заставляла пересказывать дряхлых слуг.

Вдова графа Браницкого, простая и скромная в своих вкусах, но благородная и великодушная в поступках, тратила на дела благотворительности такие же огромные суммы, как и ее муж на всевозможные празднества и удовольствия. Поддерживая с достоинством положение, которое принадлежало ей по рождению и замужеству, она никогда никому не отказывала в поддержке и самым тщательным образом скрывала многочисленные вспомоществования, оказываемые ею бедным и несчастным. Редко кто до такой степени олицетворял собой здесь, на земле, возможность подобного совершенства. Набожная без ханжества, добрая без слабости, гордая и в то же время мягкосердечная, твердая и чувствительная, делающая добро без хвастовства, великодушная и бескорыстная – она являла собой пример соединения всех добродетелей. Пожалуй, ей недоставало проницательности, но зато никто не обладал таким изящным слогом, таким благородством выражений, никто не умел придать столько блеска своим приемам и в то же время относиться с таким живым и деятельным участием ко всем, кто имел в ней нужду.

Дети мои, когда судьба приведет вас в Белосток, вспомните тогда о ней и обо мне: здесь мирно текли далекие дни моей юности, здесь был решен вопрос о моем браке и здесь же в первый раз я увидела смерть…

Моя мать редко оставляла любимую тетку, и я росла на ее глазах. Зиму мы обычно проводили в Варшаве, а на лето возвращались в этот чудный замок, но с того дня как король был увезен в Петербург, его сестра навсегда поселилась в своем поместье и уже не покидала замка, так что зима 1794 года была последней, которую мы провели в Варшаве.

Я отлично помню переворот, положивший конец нашей политической независимости. С всеобщего согласия Костюшко единодушно вручили командование армией, и он со всем пылом стал на защиту священнейших прав народа. Восемнадцатого апреля мы были разбужены шумом пушечной канонады и ружейной пальбой. Отца не было, и слуги, расхватав оружие, разбежались, бросив нас на произвол судьбы. Нам, женщинам, ничего не оставалось, как собраться на совет, и мы решили, что самый лучший способ избежать опасности – это спрятаться в погреб. Мы провели там целый день в полном неведении.

К трем часам дня ружейная пальба в нашем квартале прекратилась, и мы получили известие от короля, находившегося в замке: он советовал оставить город и попытаться добраться до замка. Мы не нашли ни кучеров, ни лакеев, хотя по загроможденным улицам могла бы, да и то с трудом, проехать лишь одна карета, и поэтому принуждены были пройти пешком все предместье Кракова, где несколько часов тому назад кипел бой. При виде поля, усеянного сотнями трупов, я содрогнулась от ужаса, но это было единственное тяжелое воспоминание, которое у меня тогда осталось. Пули свистели над нашими головами, однако меня это нимало не тревожило.

С этого дня и до взятия русскими Праги (4 ноября 1794 года) мы не покидали замка. А в Варшаве тем временем росло брожение. Все, что произошло в этот промежуток времени, совершенно изгладилось из моей памяти. Я лишь смутно помню, как мать однажды возила меня в лагерь Костюшко и я видела там красивых дам в маленьких шапочках, которые таскали в тележках землю для постройки укреплений. Я завидовала им, и уже тогда мое детское сердце билось, слушая рассказы о наших победах. Утром и вечером няня заставляла меня молиться, чтобы Бог благословил наше оружие. Я горячо молилась, не вполне сознавая, в чем дело, и не понимая, почему нужно ненавидеть симпатичных русских офицеров, которые так красиво гарцевали на своих великолепных лошадях. После взятия Праги я впервые почувствовала в сердце то горячее чувство любви к родине, которое потом передала своим детям.

Седьмого ноября была взята Варшава, а в январе 1795 года совершился третий и последний раздел Польши.

Эмигранты и Людовик XVIII (1798)

Бассомпьеры в Белостоке – Граф – Светский поэт – Госпожа де Ринъи – Славные воспоминания – Прибытие Людовика XVIII – Разоблачение Бассомпьеров – Предложение выйти замуж за герцога Беррийского – Поклонница Бонапарта – Граф Тышкевич – Его благородство и патриотизм – Гнев Екатерины

Наша революция следовала вскорости за французской, но Польша, с трех сторон окруженная могущественными врагами, не вынесла тяжести постигших ее несчастий и, несмотря на отчаяннейшие усилия и поразительнейшие примеры самоотвержения, подверглась полному раздроблению. Совсем другое наблюдалось во Франции: она твердыми шагами неуклонно приближалась к славе. Только в одном отношении обе революции имели сходство: и там и здесь появились эмигранты, но во Франции – дворяне, роялисты, духовенство, а у нас – патриоты, жертвы и изгнанники. Во Франции была своя Вандея, а у нас – повстанческие отряды[6]. Но и тут мы не были счастливее, и нам суждено было проливать свою кровь в другом полушарии…[7]

В конце прошлого столетия Польша была переполнена французскими эмигрантами, которые, охотно пользуясь оказываемым им гостеприимством, большей частью держали себя с таким высокомерием, как будто оказывали кому-то большую милость.

У краковской кастелянши нашла убежище семья Бассомпьеров. Сначала явился один из них, потом двое, и наконец вся семья со всеми чадами и домочадцами.

Старший не играл в семье никакой роли, и тем не менее при всяком удобном случае его величали маркизом. По правде сказать, бедняга так мало походил на настоящего маркиза! Затем следовал граф. Ему было около пятидесяти лет, и у него была молоденькая и довольно хорошенькая жена, на которой он женился благодаря всеобщему разгрому: при других обстоятельствах мадемуазель де Риньи (по словам близких ей лиц) не могла бы и мечтать о столь блестящей карьере. Граф – маленький, тщедушный, с сильно напудренными волосами, спереди приподнятыми, а сзади спускавшимися в виде косы, в знак приверженности к королю, – имел довольно непривлекательный вид. У него был большой заостренный нос, угрюмый взгляд и вдавленный рот.

Его считали остроумным, он хорошо знал исторические события и довольно недурно писал стихи. Всякий раз, когда у нас затевался домашний спектакль или мы собирались праздновать чей-то день рождения, мы обращались к нему с просьбой написать стихи. Граф сначала долго заставлял просить себя, а затем наконец сдавался и вручал нам «свои детища», умоляя не калечить их. Затем начинались репетиции – и тут-то нам от него доставалось! Нужно было выучить некоторые наиболее удачные выражения, скользнуть по рифме, сделать ударение на цезуре. Автор стихов редко бывал доволен нами и надоедал нам ужасно!

Мать графини еще сохранила остатки красоты и казалась особой положительной, и по всему было заметно, что ее дочь сделала столь блестящую партию исключительно благодаря каким-то принесенным ею жертвам. Племянник – юноша двадцати трех лет, имевший очень юный вид, и очаровательная крошка, которую звали Амели, дополняли семью.

Сначала они довольствовались скромным помещением и обедами вместе с нами, но спустя некоторое время заявили, что занимаемых комнат им недостаточно и что они недовольны также и столом: «Да и вообще нам приходится терпеть недостаток во многом, самом необходимом». Как бы покоряясь необходимости, но лишь под большим секретом, они решились принять довольно солидную пенсию, которую им назначила кастелянша, но этим дело не кончилось. По прошествии нескольких месяцев они заявили, что им очень хотелось бы приобрести здесь поместье – ведь так приятно жить в собственном имении! Тотчас для них была куплена прелестная маленькая вилла в двух верстах от замка.

Но устройство нового помещения требовало массы хлопот, граф, всецело поглощенный политикой, не мог да и не хотел заниматься подобными пустяками, а графиня была так молода! Она даже не знала, как взяться за это дело, и их – как иностранцев – здесь обманут, наверное обманут! Так мать молодой графини дала понять кастелянше, в какое затруднительное положение поставила кастелянша их этим неожиданным подарком. И все было устроено: тотчас же отдали приказания привести коттедж в такой вид, чтобы туда могли въехать новые хозяева. Ничего не было упущено, позаботились решительно обо всем: покои заново обставили простой, но элегантной мебелью, буфеты наполнили серебром и посудой, голубятню привели в порядок, сад вычистили, а дорожки посыпали песком. Не забыты были даже экипажи и конюшня, на случай, если гостям вздумается навестить живущих в замке. Ведь дядюшка так стар, а Амели так мала, что расстояние от виллы до замка утомит их!

Можно было позавидовать массе благодеяний, которые сыпались на этих иностранцев как из рога изобилия, но при этом нужно было видеть, с каким видом принимались эти благодеяния! Вечные сравнения прошлого с настоящим, постоянное недовольство, намеки, жалобы. Если кто-нибудь из приезжих начинал восхищаться устройством виллы, которая действительно была прелестна, наши знатные гости тотчас испускали тяжелый вздох, делали скорбное лицо и роняли: «О да! Это было бы хорошо для других, но для нас!..» И затем следовали бесконечные рассказы о замках, которые они вынуждены были покинуть, о жизни ослепительно прекрасной и роскошной. От этих сетований следовал прямой переход к маршалу Бассомпьеру, связанному тесной дружбой с самим королем, и тут уже было им не остановиться. Глубокие вздохи сменялись рыданиями, сопровождавшимися намеками и оскорблениями.

Людовик XVIII по дороге в Митаву, которую император Павел предложил ему для постоянного пребывания, остановился на некоторое время в Белостоке. Он путешествовал под именем графа де Лилля. Ему приготовили в замке помещение, где обыкновенно останавливались государи, и все было устроено сообразно положению высокого гостя. Краковская кастелянша встретила его в приемном зале, Людовик был очень растроган таким приемом и проявил необычайную любезность. Хотя я была еще очень молода, но он произвел на меня хорошее впечатление своим добродушием и прямотой. Свита его была немногочисленна (короли с лишением трона теряют и придворных), но Людовику посчастливилось: с ним путешествовал его искренний и преданный друг – граф д’Аваре.

Нас чрезвычайно интересовал прием, который окажет король нашим знатным гостям. Увы! Это стало одним из тех разочарований, от которых потом трудно оправиться. Король их совсем не знал – ни маркиза, ни графа, ни молодой графини, ни ее матери! Он обошелся с «опорой трона» весьма небрежно, он никогда раньше не видел их, и они ровно ничего не сделали, чтобы поддержать колеблющуюся власть короля.

Граф д’Аваре, пораженный важным видом наших Бассомпьеров, счел своим долгом сообщить о них все, что знал. Оказалось, что фамилия этих господ действительно Бассомпьер, но это бедная и выродившаяся ветвь знаменитых Бассомпьеров, унаследовавшая от своих знатных предков лишь спесь и воспоминания, к числу которых относятся и пресловутые великолепные замки. И только теперь, благодаря революции, они разбогатели: им никогда в жизни и не снилась роскошная жизнь, которую им предоставила щедрая и великодушная кастелянша.

Но все эти разоблачения ни на йоту не изменили отношения кастелянши к ее странным гостям, до конца жизни она продолжала им благодетельствовать. Тем не менее урок оказал свое действие на молодую графиню: она теперь меньше говорила о Париже, в котором, как оказалось, никогда не бывала, и воздерживалась от невыгодного сравнения своей родины, которую вынуждена была покинуть, со страной, которая ее приютила. Теперь она носила белье, не жалуясь более на то, что от него воняет польским мылом, и, сидя за столом, не делала недовольных мин, когда король, большой любитель хорошо покушать, выражал свой восторг по поводу изысканного стола кастелянши.

Я не знаю, из желания ли сделать нам приятное, или из чувства благодарности за царственный прием, но граф д’Аваре, покидая Белосток, предложил моей матери выдать меня за герцога Беррийского. Не зная, что ответить, она сказала, что я слишком молода, что она посоветуется с мужем, который, между прочим, даже и слышать об этом не хотел. По его словам, принцы в изгнании всегда производят впечатление авантюристов, нет никакой надежды на то, что Бурбоны вернутся во Францию, и, желая сейчас этого брака из соображений чисто материального характера, потом во Франции его могли найти несоответствующим политическому моменту и объявить незаконным. А самое главное – имея единственную дочь, он предпочитает выдать ее за поляка.

Этот отказ, разумеется, в весьма смягченной форме, был передан графу, но не столько обидел его, сколько удивил. Я узнала об этом странном предложении много времени спустя и часто потом, наблюдая за ходом исторических событий, раздумывала о странном положении, в каком могла оказаться, если бы этот брак состоялся. Это происходило как раз в то время, когда эхо триумфального шествия Бонапарта впервые прокатилось по Европе. Сияние и блеск славы сверкающим ореолом окружили чело счастливого завоевателя, успех и удачи увенчивали каждое его предприятие, казалось, что на земле снова появился Александр или Цезарь.

Я жила среди людей, которые с презрением относились к великому человеку, но мое удивление, часто сдерживаемое из-за боязни вызвать неудовольствие старших, благодаря этому только усиливалось. Как бы я могла согласовать подобные чувства с той участью, которая мне была предложена? Как могла бы я прыгать от радости, слыша о победах Наполеона, будучи в то же время женой Бурбона?

Так как я пишу эти записки главным образом для своих детей, то, упомянув о своем отце, считаю долгом познакомить их с благородным характером их деда [графа Людвика Тышкевича].

Во время последнего раздела он примкнул к небольшому числу лиц, которые отказались подписать несправедливый, унизительный акт так называемой Тарговицкой конфедерации, продиктованный Россией[8]. Благодаря этому смелому поступку все его имущество было секвестровано, но он с твердостью, молча подчинился этому суровому приговору – результату его непреклонной воли и патриотизма.

Спустя несколько лет Великое княжество Литовское послало делегацию в Петербург к императрице с целью выхлопотать сохранение древнего Литовского статута. Депутация, состоявшая из знатнейших польских вельмож, была принята Екатериной с очаровательной любезностью, при помощи которой она так искусно пленяла сердца. Ее двор, бесспорно, был одним из самых блестящих в Европе. Балы и праздники следовали беспрерывно один за другим. Польские депутаты были приглашены государыней участвовать в этих блестящих приемах и считали своим долгом не пропустить ни одного из них. Только мой отец являлся ко двору лишь в тех случаях, когда этого требовало возложенное на него поручение.

Императрица, удивленная и обиженная подобным поведением отца, не могла удержаться, чтобы не выразить ему своего неудовольствия, и резко заметила, что он один не проявляет любопытства и не стремится увидеть все чудеса придворных празднеств. Ничуть не смутившись и как бы принимая брошенный ему упрек за выражение особого благоволения, отец с глубоким поклоном ответил, что положение, в котором находится его страна, не позволяет ему как поляку скрывать свои скорбные чувства и, по его мнению, не следует омрачать блестящих празднеств видом безутешной печали.

Хитрая Екатерина, сразу поняв, что представляет собой этот человек, осмелившийся ответить ей подобным образом, воскликнула, что «ничем на свете так не восхищается, как независимыми и возвышенными чувствами!» И прибавила: «Как женщина, я сочувствую тем несчастиям, предотвратить которые мне как государыне мешает суровая политика».

Прежде чем удалиться, она отколола от пояса маленькие часы, украшенные изумрудами, и подала их моему отцу, прося его принять этот подарок как доказательство своего необыкновенного уважения и восхищения благородным поведением графа. За этой милостью последовало снятие секвестра с имений отца.

Астролог (1802)

Мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши – Жизнь в замке – Шатобриан и Руссо – Карл XII – Волчин – Швед-астролог, предсказавший корону Станиславу Августу – Доброе старое время

В замке жила еще одна особа, замечательная по своему уму, образованию и изумительной памяти. Это была мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши. Парижанка по происхождению, она раньше жила у госпожи де Тессе и вместе с тоном и манерами аристократического дома вынесла оттуда массу интереснейших рассказов[9]. Она принадлежала к числу тех исключительных людей, которые всё читают, всё знают, всё видят и никогда ничего не забывают. Ее так и звали – ходячей энциклопедией. Так как она была очень дружна с моей гувернанткой, то я часто встречалась с ней и ей обязана большей частью того, что знаю. Что же касается госпожи де Бассомпьер, воспитание которой было очень запущено, то она обязана Дюшен еще больше, чем я. Мадемуазель Дюшен была предана семейству Бассомпьеров всем сердцем: их привычки, язык и даже недостатки напоминали ей ее родину.

Воспитываясь среди этих француженок, я инстинктивно усвоила дух их языка и всецело отдалась их литературе. Я страстно любила их беседы – то веселые и остроумные, то серьезные и поучительные, но всегда живые и интересные, даже когда разговор касался важных вопросов, среди которых политика занимала не последнее место. Это были французы старого времени, которые обо всем умели говорить шутя и старались делать жизнь, насколько возможно, легкой и приятной.

Мы вели жизнь совершенно независимую друг от друга и встречались только по утрам. Каждый занимался, чем хотел: одни работали, другие развлекались. Снисходительность кастелянши простиралась до того, что никто, даже близкие, не обязаны были слушать мессу, которая служилась в замке каждое утро. В три часа раздавался колокол к обеду, и тогда все собирались. По вечерам, от 7 до 9 часов, если только это было не летом, проводили время за чтением в гостиной, где всем разрешалось присутствовать при условии сохранения тишины. Лектриса была занята только в продолжение этих двух часов, которые посвящались чтению журналов и литературных новинок. Если не было ничего нового, то перечитывали классиков. Здесь я познакомилась с Шатобрианом, в произведениях которого новый дух соединялся с классическими традициями. В это время только вышел в свет «Гений христианства».

На мой взгляд, к сожалению, совершенно немыслимо согласовать две вещи – мораль и воображение. Я предупреждаю об этом матерей, которые вздумали бы дать своим дочерям эту религиозную поэзию. Автор вставил сюда между прочим отрывок из «Новой Элоизы», в котором рассказывается, как Юлия жалуется на сердечную пустоту после того, как были изжиты все ее душевные силы. Я никогда не забуду впечатления, которое на меня произвела звучная проза Руссо. Я похитила книгу, чтобы перечитать еще раз этот отрывок, который и опечалил меня, и заставил задуматься. Теперь я понимаю, что Шатобриан имел в виду совсем другое: он хотел, чтобы эта неясная потребность любви была обращена на Бога, но, повторяю, для пятнадцатилетних девочек этот отрывок опасен, так как может произвести на них впечатление совсем обратное тому, на которое рассчитывал автор.