Чувства и вещи

Тримальхион не умер – он появлялся в разные века под разными именами, усердно склоняясь к тому, что сообщало подобие социального или нравственного престижа, иллюзию значительности: к литературе, философии, религии, науке, точнее – к разговорам о них. И при этом играл в независимость, играл тем бесцеремоннее, чем глубже сидел в нем вчерашний раб.

Да, в то время, когда Тримальхион развязно культивировал его идеи, Сенека уже не пользовался расположением цезаря, но в поведении новоявленного «стоика» не было, разумеется, и тени социального бесстрашия. Вольноотпущенник хорошо понимал: к нему, как к Сенеке, император не пошлет центуриона с повелением убить себя. За что? За человеческий скелет? Разве что кто-нибудь высмеет (как и высмеял Петроний в «Сатириконе»). А большего он и не заслуживает, точнее – не хочет заслужить. Сама развязность, сама нарочитая пародийность его обращения к модным и в то же время неофициальным идеям заключала в себе нечто двойственное: позволяла играть в вольномыслие, не рискуя ничем существенным. Он тешил самолюбие шутовским вызовом. А высмеют – не страшно, даже хорошо: высмеяли – заметили, отвели определенную роль. Для актера же – все модники актеры! – нет большей беды, чем остаться без роли…

Тримальхион желал одного: не отстать от моды, но и не потерять в упоении ею роскошные поместья. Отсюда утрированно-пародийное вольномыслие, доходящее до фиглярства.

Задумаемся на минуту: почему в сегодняшних «интеллигентных домах» иконы висят в передних и кухнях и редко-редко – в комнатах? Почему новая мода с самого начала ушла под защиту легкой пародийности? Новоявленные «богоискатели» начали украшать жилища иконами, распятиями, лампадами, стараясь, чтобы «религиозный интерьер» не перешагнул ту черту, за которой символам веры и надлежит висеть, если хозяева дома верят в Бога открыто и честно.

Обилие чисто церковных вещей в не подобающих для них местах создает ряд тешащих самолюбие иллюзий, и в первую очередь – эксцентричности мышления и образа жизни…

Но, надо полагать, будущий историк мод, коснувшись этой, отметит, что, в отличие от самоубийств по образцу Вертера, она была отнюдь не бескорыстной в самом четком, сугубо материальном смысле слова…

Некий кандидат неких наук, человек не старый, лет тридцати, но заросший по нынешней моде бородой, во время летнего отпуска задумал посетить с товарищем и двумя очаровательными особами на «жигуленке» ряд деревень Горьковской, Ярославской областей, где живут староверы. Неподалеку от очередной деревеньки джинсы или шорты, в зависимости от погоды, яркая рубашка или замшевая куртка менялись на нечто старинное, домотканое и уже ветхое, раздобытое у столетнего московского дворника. И в селе появлялось странное, дико одетое, бородатое существо, объявлявшее себя старовером, которого община послала собирать иконы. Старики и старухи доверчиво выслушивали рассказ о церкви, уничтоженной «огненной бедой», и несли, несли иконы… В недальнем лесу, умирая от хохота, ожидала старовера веселая компания, и долго «жигуленок» колесил по дорогам двух областей, пока его не остановили!

В беседе с должностными лицами молодой бородач четко объяснил, что маскарад этот понадобился ему для того, чтобы окупить расширяющие кругозор поездки по родной стране. Я несколько огрубляю его текст: он говорил не «поездки», а «путешествия», «странствия», утоляющие жажду познания страны, ее истории, ее людей. Оставалось неясным, почему утоление интеллектуально-духовной жажды бородача должны оплачивать старухи и старики. Видимо, он полагал, что для людей набожных делать доброе дело естественно.

В мотивировке «окупить странствия» трезвый экономический расчет и возвышающая иллюзия наивно-цинически сжаты воедино. Это, так сказать, «чистый случай», где сквозь полупрозрачную личину хорошо видно подлинное лицо явления. Большинство же случаев отнюдь не столь чисты: порою маска наглухо, наподобие старинного забрала, закрывает лицо, порою же лицо выступает с бесстыдной откровенностью, без маски. И хотя для нас особенно интересен именно первый вариант, уделим – для более полного понимания ситуации, – известное внимание и второму.

При аресте члена Союза журналистов Н. у него было обнаружено около четырехсот икон, крестов, риз. Были у Н. и две автомашины, – видно часть икон он успел обратить в деньги. Теперь стояла на очереди кооперативная квартира, о чем он и поведал с подкупающей откровенностью, когда поинтересовались, почему в составленном им списке икон стоят возможные, ориентировочные цены: «Подсчитывал…»

Письменные показания Н. весьма любопытны. Вот он повествует:

«Икону “Образ Христа Спасителя” я раздобыл в деревне Пироговке, Шосткинского района, Сумской области. Я осматривал там местную церковь и познакомился со старостой церкви Кондратьем. Он подарил мне семь икон. Я купил ему в виде благодарности 1 литр водки, а его жене подарил шарф».

Читаем дальше:

«Икону “Иоанн Креститель” я нашел в городе Зубцове, Калининской области. Поп местной церкви отец Николай подарил мне шесть икон, за что я ему подарил импортную газовую зажигалку. Иконы ему были не нужны, а зажигалка попа очень заинтересовала».

Однако и самого Н. хорошая зажигалка интересовала отнюдь не меньше. Поэтому, читаем мы в его показаниях, в дальнейшем «одну икону я обменял на зажигалку у художника В.».

Путешественники минувших веков рассказывают, что у дикарей островов Океании были заветные вещи, которые они не обменивали даже на зеркальца и бусы, – это то, что имело отношение к их богам… И если сегодняшней безнравственности нужна эмблема, то ею может стать «импортная газовая зажигалка».

«Крест в металлическом окладе я получил от попа Ржевской церкви: я подарил ему отрывной настольный календарь и выслал ему из Москвы розовое масло для кадила».

В Московском городском суде нас познакомили с десятками томов уголовных дел, из которых явствует, что скупкой, обменом, перепродажей икон и крестов занимались в последнее время и журналист, и работник искусств, и сотрудник научно-исследовательского института наряду со слесарем-сантехником, грузчиком овощного магазина и лицом без определенных занятий. Я начал этот перечень с людей по видимости интеллигентных, но это вовсе не означает, что мы перешли к варианту «закрытого забрала», – нет, это то же ничем «возвышенным» не прикрытое, бессовестное лицо.

Иконоискатели двинулись на старые церкви и деревни Севера. Выламывают в соборах изображения апостолов, выклянчивают у старух черные доски, суя в столетние ладошки ассигнации трехрублевого достоинства, выменивают у попов и церковных старост.

Нравы «иконного Клондайка» хорошо обрисовывает «дело Миляева, Силина и Покровского», разбиравшееся в одном из районных судов столицы. Тут кража икон из молитвенного дома деревни Утечино, Горьковской области, лихие автомобильные налеты на села Калининской, Ивановской, Ярославской областей, кутежи, сопровождавшие перепродажу икон. Кто же они, Миляев, Силин, Покровский? Последнее место работы Миляева – годная станция «Хлебникове», инструктор-методист (до этого он успел побывать и в шоферах, и в лаборантах и получить четыре судимости за воровство и мошенничество). Силин подвизался в некоем комбинате в Серпухове мастером-технологом. Покровский был шофером.

Как явствует из этой краткой характеристики, никто из них непосредственного отношения ни к русскому искусству, ни к искусству вообще никогда не имел. Деньги, нажитые на «религиозном Клондайке», позволили Миляеву подарить любимой женщине кольцо с бриллиантом в пять каратов и шубку норковую, купленную на пушном аукционе за десять тысяч рублей. Женщинам менее любимым он дарил золотые кольца с камнями и самовары…

На «Клондайке» порой разыгрываются сцены, достойные детективных кинофильмов. Икона загадочна для непосвященного человека, поди догадайся, кто и когда ее писал и почем – самое существенное! – ее торговать. Ее несут к реставратору, а реставратор не дурак, он хорошо понимает ситуацию. Он убеждает: «Художественной ценности не имеет», – покупает, иногда действительно реставрирует и перепродает раз в десять дороже.

Ну вот хотя бы чем не «клондайковский» сюжет: реставратор К. покупает у Миляева и Силина икону, снимает верхние слои и обнаруживает, что это подлинный мастер «круга Дионисия». Восторг его велик, он оповещает об открытии, и через несколько дней к нему в мастерскую входят те же Миляев и Силин с третьим дюжим молодцом, валят реставратора наземь, бьют по голове, отбирают икону, и исчезает подлинный мастер «круга Дионисия» бесследно, будто увиден был во сне.

В суде – слушалось подобное же дело – наблюдал я за двумя «золотоискателями»: они находились за деревянным барьером, под охраной. Один был постарше, видно, бывалый, в лице полнота покоя и потаенная жестокость. Второй – молодой, даже юный, нескладный, с несчастными глазами дрессированной обезьяны. И вот бесстрастное лицо первого исказила гримаса, застывшая на минуту, отчего показалось, что надели на него деревянную маску, когда из показаний экспертов стало ясно, что икона, которую у него купил юный соратник за пятьсот, стоит на самом деле раз в десять дороже. Он попытался успокоиться, не сумел и начал душить второго. И тому посчастливилось, что рядом, повторяю, была охрана.

Крупные самородки, конечно, на «Клондайке» редкость, обыкновенно иконоискатели довольствуются и золотыми песчинками. (Это не метафора, подсчитано, что на сегодняшнем «черном рынке» «обычная» икона ценится в десять граммов золота.)

Песчинки эти, как мы видели, дельцы обращают в живые деньги, в сиюминутные ценности – автомашины, дачи, норковые шубы, кооперативное жилье, – торгуя иконы иностранцам и соотечественникам, тем из них, кто полагает для себя несолидным выламывать, вымаливать, выменивать и в то же время хочет иметь. Ибо стена, которой коснулось наше повествование в самом начале, не только создает иллюзию эксцентричности мышления и образа жизни или является шутовским вызовом чему-то, – нет, суть ее более реальна. Это – золото, которое можно у себя безбоязненно держать и умножать потому, что, по известному закону метаморфоз, оно не подпадает под статьи Уголовного кодекса, толкующие об ухищрениях с ценными металлами. Это – золото, которое можно окружить меланхолической дымкой этических и эстетических иллюзий. Это нечто имеющее ценность абсолютную, не зависимую от капризов быстротекущего мира. Это – золото даже тогда, когда перед нами иконы, не обладающие художественной ценностью.

Как узнал я, уже работая над этой статьей, ряд «респектабельных» семейств взволнован сейчас потрясающей новостью: под городом Горьким в одной из церквей сохранились древние – XVI век! – иконы, и сторож, вечно пьяный, разрешает войти ночью тем, кто найдет ключ к его душе… Конечно, ни один из солидных иконоискателей не пойдет в осеннюю ненастную ночь объясняться со сторожем, а потом в пустой и темной церкви что-то нашаривать и совать под пальто. И тут появится Сашка по кличке Псих, нервное дитя века, играющий в юродивого бандит; он не побоится и поедет, и найдет ключ к душе, и выломает, и унесет, а потом тоже ночью поднимется бесшумно в лифте и быстро позвонит, и в ту минуту, когда в тишине и уюте уже уснувшей квартиры перед восхищенными очами хозяина он из-под полы вытащит ЭТО, – мир «Гамлета с гитарой», «позднего Ходасевича и раннего Бурлюка», возвышенных речений о «любви к старине» соединится с его, Сашкиным, окаянным миром, пахнущим водочным перегаром и тюремной парашей.

И в отвратительной наготе выступит то, что внешне облагорожено «интерьером духовности».

Коллекция

Ваза в виде урны

Обвиняемые

Кириллов П.Б., 48 лет. Образование высшее: историк. В детстве играл на скрипке, хотел стать, как отец, музыкантом. В юности к музыке остыл, окончил истфак пединститута. Охладел и к гуманитарным наукам, углубился в точные. Занимал пост руководителя отдела в торгово-техническом объединении. Накануне ареста закончил работу над диссертацией.

Туманов Л.С., 26 лет. Образование высшее: инженер-радиоэлектроник. После окончания сугубо технического вуза увлекся экспериментальной медициной – высшей нервной деятельностью человека, нейрокибернетикой; потом – литературой, захотел стать писателем. Любимый жанр – гротеск, фантасмагория. Любимые писатели – Булгаков («Мастер и Маргарита»), Кафка, Маркес («Сто лет одиночества»). Работал в том же объединении, что и Кириллов. Хороший шахматист.

Рогожин Б.П., 34 года. Образование высшее: физик. После окончания физфака охладел к физике, увлекся экспериментальной медициной, инфразвуком; потом – искусством. «…Показал себя как талантливый студиец, исполнял роли Креона в пьесе Ануя “Антигона” и Гоуэна Стивенса в пьесе Фолкнера “Реквием по монахине”. Был не только исполнителем, но и режиссером… Характеристика дана для поступления в высшее театральное училище». Не поступив, захотел стать кинорежиссером. Коллекционировал иконы. В последнее время работал ночным сторожем. Познакомился с Тумановым вечером на бульваре. Альпинист, горнолыжник.

Потерпевшие

Кириллов Б.Д., 72 года. Образование высшее: скрипач. Играл в оркестре местного театра. Коллекционировал фарфор, картины, серебро, мебель.

Гарина М.С., 54 года. Вторая жена Б.Д.Кириллова. Образование высшее: учительница.

Часть первая

Через много-много лет, сидя под конвоем перед старым деревянным барьером, который отделял троих и от зала суда, и от естественной человеческой жизни, Кириллов вспомнит этот осенний день, когда ему с особой силой и, пожалуй, с недетской безнадежностью захотелось пойти в зоопарк. Он увидел, возвращаясь из школы, большую и яркую, как солнце, афишу с резко-желтым изображением тигра почти в естественную величину (хотя он мог и ошибиться, потому что живых тигров не видел никогда) и застыл в муке неосуществленного желания, потом побежал домой и ворвался опять с мольбой о зоопарке. Он понимал, что его мольба надоела, но ему было десять лет, и он находился под воздействием удивительных событий: в ту осень в зоопарке появились морские львы, жирафы, кенгуру, и вот теперь – тигр. Мальчик ворвался с воплем о тигре и понял, что опять они никуда не пойдут.

Он стряхивал пыль с вещей. Они жили тогда не в том большом кооперативном доме, откуда через много-много лет Он однажды утром уйдет с мачехой, чтобы никогда не вернуться, а в старом, небольшом, в комнате с антресолями. Два яруса и деревянная лестница у стены. Самое дорогое было наверху. Сейчас Он стряхивал пыль с менее дорогого. Нежно, замедленно, старой потертой бархоткой ласкал желтую раму овального зеркала на стене… Потом Он перейдет к столику, потом к тумбе… В комнате было тесно от вещей… Потом Он поднимется по лестнице… А там – самое дорогое, там, по выражению матери, Он «дышит». И Он будет дышать на самое дорогое до вечера, до самого концерта.

И мальчик понял, что они и на этот раз никуда не пойдут, но не удержался и повторил потрясающую новость о тигре.

– Ты пойдешь туда с мамой, когда она вернется с гастролей, – пообещал Он, как обычно мягко, даже ласково и неопределенно.

– Я хочу сейчас, сегодня, – настаивал мальчик, – я не видел ни живой антилопы, ни даже живой лисы!

– Куда они денутся, твои тигры? – улыбнулся Он.

– Они убегут, они не останутся тут, – не унимался сын.

И тогда Он подошел к сыну, поднял руку с бархоткой, мягко поднял, чтобы погладить его по голове, утешить, но мальчику показалось, что Он хочет и с него стряхнуть пыль, и мальчик уклонился…

«Опись коллекции убитого, составленная сотрудниками центральных и местных музеев:

Диван красного дерева (первая треть XIX века); два стула красного дерева (первая четверть XIX века); бюро красного дерева, дамское; столик с перламутровыми инкрустациями; столик дамский с перламутровыми украшениями (середина XIX века); комодик французской работы XVIII века; зеркало в овальной раме (первая четверть XIX века); маленький столик XVIII века французской работы с эмалями; столик для нот; шкаф Буль (вторая половина XIX века); скрипка французского мастера Ж.Б.Вильома (XIX век)…»

Они жили с матерью в комнате, где стояло, покоилось менее дорогое, и в редкие дни, когда кто-то у них бывал – его одноклассники или ее родня, – их уводили на антресоли и угощали там. Делалось это из хитрости, чтобы успеть убрать печенье и конфеты, если вдруг заскрипит под Ним лестница. Он не разрешал разбазаривать деньги на несущественное, мимолетное. Он не позволял и себе лишнего стакана минеральной воды, научил буфетчицу в театре наливать Ему полстакана боржома с соответствующей половинной оплатой. Им с матерью об этом, как об оригинальной шутке, рассказал новый артист театра, которого Он заманил, чтобы похвастаться скрипкой Вильома. И, должно быть, артиста удивило, что ни мать, ни сын не рассмеялись.

Угощение, пока Он по лестнице поднимался на антресоли, убиралось с цирковой скоростью, мгновенно, мать делала это артистично, она артисткой и была, но не фокусы в цирке показывала, а исполняла на эстраде старинные русские песни.

Однажды они попались. Мать вернулась в тот день с тайными мандаринами – раздобыла в буфете филармонии. Ее веселила эта покупка, и она потащила на антресоли сына и ребят, которые зашли к нему: он тогда болел.

Была зима, темнело рано. Они зажгли лампу, потом вторую: на антресолях и в летний день было сумрачно. Они кидали на маленький столик (XVIII век!) мандариновые корки и весело болтали с набитыми ртами. Один мальчик рассказал, что он ел ананас, но ему не поверили – ананас был тогда чем-то не менее экзотическим, чем кокосовый орех.

– Наверное, банан? – уточняла мать.

– Да нет же, ананас! – яростно повторял мальчик. – Папе подарил один капитан, он плавал у берегов Испании…

Может быть, из-за разговора об ананасе и Атлантическом океане эти мандарины и заняли в его сознании место рядом с тигром, которого он не видел. Они стали чем-то большим, чем мандарины. Но и как мандарины они были чудесны. Никогда потом ничего подобного он не ел. В них были юг, солнце, океан, и в то же время они нежно таяли во рту.

Мать первая услышала шаги и кинулась к мандариновым коркам. На столике высился оранжевый холмик, казавшийся живым, теплым. Лестница заскрипела, и мать стала обеими руками засовывать корки в валенки ребятам. Те ничего не понимали, но почуяли что-то недоброе и растерянно ей помогали. Она уминала и уминала корки, пока все резче скрипела лестница, и, когда показался Он, на столике не осталось ни одной корки. Но Он и не рассматривал поверхность столика. Он дышал – дышал запахом далекого берега, далекого солнца. На антресолях стоял резкий мандариновый дух. Он дышал, и ноздри Его раздувались. Потом Он тяжело посмотрел на мальчиков, и те, неловко ступая в набитых корками валенках, побрели к лестнице. Он выключил одну лампу, потом вторую, не посмотрев на жену и сына…

В темноте мандариновый дух усилился, уплотнился, стал почти осязаемым, телесным… И через много лет в зале суда Кириллов ощутит его кожей лица, когда судья начнет допрашивать Туманова о том, при каких обстоятельствах они первый раз заговорили об этом.

Туманов расскажет, что, поступив на работу в объединение после ряда творческих неудач, он познакомился с Кирилловым, который руководил параллельным отделом, и тот показался ему общительным, мягким и – что самое существенное для будущего писателя – интересным, странным человеком. Они работали вместе в одной большой комнате, похожей на зал, и, когда однажды вернулись после обеда и нескольких чашек кофе и заговорили о жизни, Кириллов пожаловался на то, что его жизни мешает один старик, и добавил, что не пожалел бы больших денег, если бы кто-то согласился избавить его…

– От одного старика?.. – с великолепной небрежностью, как о безделке, переспросил Туманов.

– Может быть, от двух, – не ответив на ироническую улыбку Туманова и опустив голову, уточнил Кириллов. – Он недавно женился.

– Туманов! – позвал в эту минуту молодого сотрудника непосредственный руководитель. И когда тот пересек зал, подошел, спросил его: – О чем вы болтаете в рабочее время с Кирилловым?

– О том, что надо убить двух стариков, – ответил Туманов.

– Юмористы! – рассмеялся руководитель.

И Туманов рассмеялся: складывалась чисто гротесковая ситуация, а он любил гротеск, любил чистоту жанра.

…Антресоли пахли мандаринами до самого лета, пока не распечатали окон, и до лета на Его лице лежала печать горестной укоризны.

«…Скрипка французского мастера Ж.Б.Вильома; голова женская (коллекционный номер 157); голова женская, подражание Грезу, работа западноевропейского мастера начала XIX века; портрет мужчины, миниатюра на дереве, работа французского мастера конца XIX века; портрет женщины с шалью, работа западноевропейского мастера XIX века; портрет молодого человека, рама золотая, миниатюра; рюмочки, солонки, стопочки, мундштук, набалдашник – серебро; люстра золоченой бронзы с хрусталем и фиолетовым стеклом…»

Когда в суде зачитывали опись коллекции, Кириллов услышал эту люстру – тихое, долгое пение хрусталя. Он ее услышал, хотя естественней было бы мысленно ее увидеть – немыслимой красоты фиолетовое стекло. А услышал, потому что тоже донеслось из детства…

Десять лет Он ждал ее, десять лет жене и сыну рассказывал как о чуде (с тем же почти выражением мечты и откровения, что тот мальчик – об ананасе). Он рассказывал о ней как о высшей реальности, достижимой лишь для немногих избранных. Одним из них Он и надеялся стать. Но человек, обладавший хрустально-фиолетовым дивом, не отдавал его, не уступал ни за что.

Он умолял, соблазнял, интриговал – люстра оставалась недостижимой, как созвездие Андромеды. Обладатель высшей реальности повторял, что не отдаст ее за все золото мира, потому что это – его душа.

Он ждал; Он говорил: люди умирают, а вещи остаются. Он умел ждать. Нетерпение в Нем можно было заметить лишь в самые последние недели, когда обладатель люстры умирал – чересчур долго. Он ежедневно общался с его молодым и совершенно безразличным к высшим ценностям сыном и однажды вечером вернулся с люстрой. Великий покой был написан на Его лице. Он ждал ее десять лет. Вещь играла, искрилась в Его руках, будто торжествовала тоже. Он колыхнул – она быстро-быстро заговорила. «Моя, моя, – успокоил Он ее нежно, погладил. И посмотрел на сына: – Будет твоя – не отдавай ни за что, никогда». И сын по-новому увидел то, что его окружало. Беглые, неосознаваемые уроки, которые он получал раньше, с первых лет жизни, соединились в урок тысячелетней мудрости: люди умирают, а вещи живут.

И перезвон люстры донесется до него в зале суда из далекого отрочества как напоминание о великом уроке, когда Туманова начнут допрашивать о разговоре с Рогожиным в тот вечер, в кафе, когда они об этом заговорили в первый раз.

Туманов пояснит – под этот казавшийся Кириллову совершенно реальным перезвон, – что видел тогда в кафе Рогожина второй раз в жизни, узнал в нем человека, который подошел к нему однажды вечером на бульваре, когда он, Туманов, сидел там с растрепанными чувствами, пьяный, после разрыва с женой, и был с ним мимолетно общителен, хотел успокоить, утешить. И вот теперь они устроились за одним столиком и, пока их подруги танцевали с незнакомыми партнерами, говорили о жизни. Они говорили об обременительной верности женского сердца и о непостоянстве мужского, о новом фильме Феллини и о том, что все время не хватает денег.

Они были уже пьяны, играл джаз, и Туманов рассказал Рогожину о Кириллове, о том, что есть у них на работе странный человек, то и дело возвращающийся к любопытнейшей теме… Он рассказал об этом Рогожину с иронической интонацией, как о курьезе. Но Рогожин выслушал его совершенно серьезно и лишь потом, подумав о чем-то, улыбнулся: «Человеческая комедия…» И они заговорили опять о женщинах, новых веяниях в искусстве и о том, что денег не хватает катастрофически…

«…Люстра золоченой бронзы с хрусталем и фиолетовым стеклом; нож для разрезания бумаги с ручкой в виде двух фигурок, Западная Европа, XIX век; тарелка с изображением Париса и Елены, Вена, середина XIX века; тарелка с изображением Тристана и Изольды; тарелка с волнистым бортом и пейзажем, Япония, XIX век; кувшин в виде фигуры-объедалы, завод Ауэрбаха, XIX век; вазочка хрустальная, многослойного стекла, с пейзажем, травление, Франция, работа Даума, XIX век; тарелки с изображением арфисток, фарфор…»

Поначалу была одна, потом появилась и вторая – а их лишь две в мире и было. Он искал вторую и на суше, и на воде. Он искал ее, как Тристан Изольду. И Он нашел ее – эту вторую тарелку, с изображением арфистки. Он нашел ее не в антикварном магазине и не у коллекционеров, а у одной старой женщины. Чего стоило ее найти! Он улащивал, улещал эту женщину, но она не хотела расставаться с арфисткой, хотя и жила небогато: твердила, что это память о муже, его подарок в честь рождения дочери.